Автопортрет в жанре экзистенциального триллера (заметки переводчика). 6 страница

— Я больше не хочу лечиться. Я была пациенткой двадцать лет и устала от того, что все видят во мне пациентку. Мэтью воспри­нимал меня как пациентку, а не как друга. Вы тоже относитесь ко мне как к пациентке. Я хочу быть как все.

Я не помню точно, что говорил дальше. Помню только, что выдвигал всевозможные возражения и использовал все свое давле­ние, чтобы заставить ее отказаться от этого решения. Я напомнил ей о нашей договоренности насчет шести месяцев, до окончания которых оставалось пять недель.

Но она возразила:

— Даже Вы согласитесь, что наступает время, когда нужно по­думать о самосохранении. Еще немного такого "лечения", и я про­сто не выдержу. — И добавила с горькой улыбкой: — Еще одна доза лекарства убьет пациента.

Все мои аргументы разбивались точно так же. Я уверял ее, что мы достигли подлинного успеха. Я напомнил ей, что она с самого начала пришла ко мне, чтобы избавиться от своей психической зависимости, и что мы многого добились в этом направлении. Те­перь наступило время обратиться к чувствам пустоты и бессмыс­ленности, скрывавшимся за ее навязчивостью.

Возражения Тельмы сводились фактически к тому, что ее поте­ри слишком велики — больше, чем она может пережить. Она по­теряла надежду на будущее (под этим она понимала свой "ничтожный шанс" на примирение); она потеряла лучшие двадцать семь дней своей жизни (если, как я уверял ее, любовь не была "настоя­щей", то она потеряла воспоминания о "высших минутах ее жиз­ни"); и, наконец, она потеряла восемь лет непрерывной жертвы (если она защищала иллюзию, то ее жертва была бессмысленной).

Слова Тельмы были так убедительны! Я не нашелся, что ей воз­разить, и смог лишь признать ее утраты и сказать, что она должна у многое оплакать и что я хотел бы быть рядом, чтобы поддержать и — помочь ей. Я также попытался объяснить, что ее разочарование слишком велико, чтобы справиться с ним сразу, но что мы можем сделать многое для того, чтобы предотвратить новые разочарования. Возьмем, к примеру, то решение, которое она принимает в данный момент: не будет ли она — через месяц, через год — глубоко сожа­леть о прекращении лечения?

Тельма ответила, что хотя я, может быть, и прав, она твердо решила прекратить терапию. Она сравнила наш сеанс в присутствии Мэтью с визитом к онкологу по поводу подозрения на рак.

— Вы очень волнуетесь, боитесь и откладываете визит со дня на день. Наконец, врач подтверждает, что у вас рак, и все ваши вол­нения, связанные с неизвестностью, заканчиваются — но с чем же вы остаетесь?

Когда я попытался привести в порядок свои чувства, то понял, что моей первой реакцией на решение Тельмы было: "Как ты мо­жешь так поступить со мной?" Хотя моя обида, несомненно, была следствием моего собственного разочарования, я также был уверен, что это реакция на чувства Тельмы ко мне. Я был виновником всех ее утрат. Именно мне пришла в голову идея встретиться с Мэтью, и именно я отнял у нее все иллюзии. Я был разрушителем иллю­зий. Я понял, наконец, что выполнял неблагодарную работу. Само слово "разрушение", несущее в себе сильный негативный оттенок, должно было насторожить меня. Мне вспомнился "The Iceman Cometh" 0'Нила и судьба Хайке, разрушителя иллюзий. Те, кого он пытался вернуть к реальности, в конце концов восстали против него и вернулись к иллюзорной жизни.

Я вспомнил сделанное несколько недель назад открытие, что Тельма прекрасно знала, как наказать Мэтью, и не нуждалась в моей помощи. Думаю, ее попытка покончить с собой действительно была попыткой убийства, и теперь я полагал, что ее решение прекратить терапию тоже было формой двойного убийства. Она считала прек­ращение лечения ударом для меня — и была права! Она прекрасно понимала, как важно было для меня добиться успеха, удовлетво­рить свое интеллектуальное честолюбие, довести все до конца.

Ее месть была направлена на фрустрацию всех этих целей. Не­важно, что катастрофа, которую Тельма приготовила для меня, поглотит и ее: фактически ее садомазохистские тенденции прояв­лялись настолько явно, что ее не могла не привлекать идея двой­ной жертвы. Я усмехнулся про себя, поняв, что думаю о ней на профессиональном жаргоне. Стало быть, я и правда зол на нее.

Я попытался обсудить это с Тельмой.

— Я чувствую, что Вы злитесь на Мэтью, и спрашиваю себя, не обиделись ли Вы также и на меня. Было бы вполне естественно, если бы Вы сердились — и очень сильно сердились — на меня. В конце концов, Вы должны чувствовать, что в каком-то смысле именно я довел Вас до этого состояния. Это мне пришла в голову идея пригласить Мэтью и задать ему те вопросы, которые Вы зада­ли. — Мне показалось, она кивнула.

— Если это так, Тельма, то разве существует более подходящий случай разобраться с этим, чем здесь и сейчас, во время терапии? Тельма еще энергичнее покачала головой.

— Мой рассудок говорит мне, что Вы правы. Но иногда вам просто приходится делать то, что вы должны делать. Я обещала себе, что больше не буду пациенткой, и я собираюсь выполнить свое обещание.

Я сдался. Это была скала. Наше время давно истекло, а мне нужно было еще поговорить с Гарри, которому я обещал десять минут. Прежде чем расстаться, я взял с Тельмы несколько обяза­тельств: она обещала еще раз подумать о своем решении и встре­титься со мной через три недели, а также завершить свою иссле­довательскую программу и встретиться через шесть месяцев с психологом для проведения повторного тестирования. У меня ос­талось впечатление, что, хотя она, возможно, и выполнит свое обя­зательство перед исследованием, мало шансов на то, что она возоб­новит терапию.

Одержав свою пиррову победу, она смогла позволить себе нем­ного великодушия и, покидая мой кабинет, поблагодарила меня за усилия и заверила, что если она когда-либо решится возобновить терапию, я буду первым, к кому она обратится.

Я проводил Тельму в приемную, а Гарри — в свой кабинет. Он был прям и краток:

— Я знаю, что значит оказаться в цейтноте, док, — я тридцать дет в армии — и понимаю, что Вы выбились из графика. Это зна­чит, у Вас на целый день нарушено расписание, правда?

Я кивнул, но заверил его, что у меня хватит времени поговорить с ним.

— Хорошо, я не задержу Вас надолго. Я — не Тельма. Я не хожу вокруг да около. Я перейду прямо к делу. Верните мне мою жену, доктор, прежнюю Тельму, — такую, какой она всегда была.

Тон Гарри был скорее умоляющим, чем угрожающим. Но я все равно не мог заставить себя сосредоточиться и не смотреть на его огромные руки — руки убийцы. Он продолжал описывать ухудше­ние состояния Тельмы с тех пор, как она начала работать со мной, и теперь в его голосе звучал упрек. Выслушав, я попытался успо­коить его, заявив, что длительная депрессия так же тяжела для се­мьи, как и для пациента. Пропустив мое замечание мимо ушей, он ответил, что Тельма всегда была хорошей женой и, возможно, ее симптомы обострились из-за его частых отлучек и долгих поездок. Наконец, когда я сообщил ему о решении Тельмы прекратить те­рапию, он почувствовал облегчение и остался доволен: он уже не­сколько недель уговаривал ее сделать это.

После ухода Гарри я сидел усталый, разбитый и злой. Боже, ну и парочка! Избавь меня от них обоих! Какая ирония во всем этом. Старый кретин хочет вернуть "свою прежнюю Тельму". Неужели он так "рассеян", что даже не заметил, что у него никогда не было "прежней Тельмы"? Прежняя Тельма отсутствовала последние во­семь лет, целиком погрузившись в фантазии о любви, которой никогда не было. Гарри не меньше, чем Тельма, жаждал погрузиться в иллюзию. Сервантес спрашивал: "Что предпочесть: мудрость бе­зумия или тупость здравого смысла?" Что касается Тельмы и Гар­ри, было ясно, какой выбор они сделали.

Но проклятия в адрес Тельмы и Гарри и жалобы на слабость человеческого духа — этого хилого существа, не способного жить без иллюзий, сладких снов, лжи и самообмана — были плохим уте­шением. Настало время взглянуть правде в глаза: я, без сомнения, загубил все дело и не должен сваливать вину ни на пациентку, ни на ее мужа, ни на человеческую природу.

Несколько дней я проклинал себя и сожалел о Тельме. Вначале меня беспокоила мысль о ее возможном самоубийстве, но в конце концов я успокоил себя тем, что ее гнев слишком явно направлен вовне, и вряд ли она повернет его против себя.

Чтобы справиться с самообвинением, я попытался убедить себя, что применял верную терапевтическую стратегию: Тельма действи­тельно находилась в крайне тяжелом состоянии, когда обратилась ко мне, и было совершенно необходимо сделать что-то. Хотя она и теперь не в лучшей форме, вряд ли ее состояние хуже, чем внача­ле. Кто знает, может быть, ей даже лучше, может быть, мне удалось разрушить ее иллюзии, и ей необходимо побыть в одиночестве, чтобы залечить свои раны до того, как продолжать какую-либо те­рапию? Я пытался применять более консервативный подход в те­чение четырех месяцев и был вынужден прибегнуть к радикально­му вмешательству только тогда, когда стало очевидно, что другого выхода нет.

Но все это был самообман. Я знал, что у меня есть причина чув­ствовать себя виноватым. Я опять стал жертвой самонадеянной уверенности, что могу вылечить любого. Сбитый с толку своей гор­дыней и любопытством, я с самого начала упустил из виду двадца­тилетнее подтверждение того, что Тельма — не лучший кандидат для психотерапии, и подверг ее болезненной процедуре, которая, если рассуждать здраво, имела мало шансов на успех. Я разрушил защиты, а взамен ничего не построил.

Возможно, Тельма была права, защищаясь от меня. Возможно, она была права, когда говорила, что "еще одна доза лекарства убь­ет пациента". В общем, я заслужил обвинения Тельмы и Гарри. К тому же, я подставил себя под удар и в профессиональном плане. Описывая этот случай на учебном семинаре пару недель назад, я вызвал большой интерес. Теперь я дрожал, представляя себе воп­росы коллег и студентов на ближайшем семинаре: "Расскажите дальше. Как развивались события?"

Как я и подозревал, Тельма не явилась в назначенный час че­рез три недели. Я позвонил ей, и у нас состоялся короткий, но примечательный разговор. Хотя она была непреклонна в своем решении навсегда оставить роль пациентки, я ощутил в ее голосе гораздо меньше враждебности. Она не просто против терапии, по­делилась Тельма, просто терапия ей больше не нужна: она чувствует себя намного лучше, безусловно, гораздо лучше, чем три недели назад! Вчерашняя встреча с Мэтью, — неожиданно произнесла она, — необычайно помогла ей.

— Что? С Мэтью? Как это произошло? — воскликнул я.

— О, мы с ним прекрасно поболтали в кафе. Мы договорились встречаться и беседовать друг с другом примерно раз в месяц.

Я сгорал от любопытства и стал ее расспрашивать. Во-первых, она ответила заносчиво: "Я же все время твердила Вам, что это единственное, что мне требуется". Во-вторых, она просто дала мне понять, что я больше не вправе интересоваться ее личной жизнью. В конце концов я понял, что из нее больше ничего не вытянуть, и попрощался. Я произнес обычные ритуальные фразы о том, что если она когда-нибудь передумает, то я к ее услугам. Но, очевидно, у нее больше никогда не возникало желания лечиться, и я больше ни­когда о ней не слышал.

Шесть месяцев спустя группа исследователей побеседовала с Тельмой и провела повторное тестирование. Когда окончательный отчет был готов, я заглянул в описание случая Тельмы Хилтон.

Там коротко говорилось о том, что Т.Х., 70-летняя замужняя женщина южного происхождения, в результате пятимесячного курса терапии с периодичностью один раз в неделю существенно улуч­шила свое состояние. Фактически из двадцати восьми пожилых испытуемых, занятых в исследовании, она достигла наилучшего результата.

Ее депрессия существенно снизилась. Суицидальные наклонно­сти, чрезвычайно сильные вначале, уменьшились настолько, что ее можно исключить из группы риска. Наблюдается улучшение само­оценки и соответствующее снижение нескольких других показате­лей: тревожности, ипохондрии, психопатии и навязчивости.

Исследовательской группе не удалось точно установить, какого рода терапия дала столь впечатляющие результаты, потому что па­циентка по непонятным причинам отказалась сообщить что-либо о подробностях терапии. Очевидно, терапевт с успехом использо­вал прагматический подход и симптоматическое лечение, направ­ленное на облегчение текущего состояния, а не на глубокие лич­ностные изменения.

Кроме того, был эффективно применен системный подход (к терапевтическому процессу привлекались муж пациентки и ее ста­рый друг, с которым она долгое время не виделась).

Редкостная чепуха! Как бы то ни было, все это меня немного успокоило.

2. "Если бы насилие было разрешено..."

— Ваш пациент — тупая скотина, я ему так и сказала на прош­лой группе, именно этими словами, — Сара, молодой психиатр-стажер, сделала паузу и свирепо посмотрела на меня, ожидая кри­тики.

Очевидно, произошло нечто необычное. Не каждый день ко мне в кабинет является практикантка и сообщает без тени смущения — в самом деле, она выглядела гордой и вызывающей, — что оскор­била одного из моих пациентов. Тем более пациента с прогресси­рующим раком.

— Сара, не могли бы Вы сесть и рассказать мне об этом? У меня есть несколько минут до прихода следующего пациента. Стараясь сохранять самообладание, Сара начала:

— Карлос — самый низкий и грязный человек, какого я когда-либо встречала!

— Но Вы ведь знаете, что моим любимцем он тоже не является. Я предупреждал Вас об этом, когда направлял его к Вам. — Я за­нимался индивидуальным лечением Карлоса около шести месяцев и несколько недель назад направил его к Саре в ее терапевтическую группу. — Но продолжайте. Простите, что перебил.

— Ну, понимаете, он совершенно невыносим — обнюхивает женщин, как будто он кобель, а они — течные суки, и игнорирует все остальное, что происходит в группе. Вчера вечером Марта, очень хрупкая молодая женщина в пограничном состоянии, которая почти все время молчит, начала рассказывать о том, как ее в прошлом году изнасиловали. Я не думаю, что она раньше делилась этим с кем-либо, во всяком случае — не с группой. Она была так испугана, так горько рыдала, так страдала, рассказывая об этом, — все это было невероятно тяжело. Все старались помочь ей говорить, и уж не знаю, правильно или нет, но я решила, что Марте поможет, если я рас­скажу, что меня тоже изнасиловали три года назад...

— Я не знал этого, Сара.

— И никто не знал!

Сара остановилась и вытерла глаза. Я видел, что ей трудно го­ворить мне об этом, но не знал, что ранило ее больше всего: рас­сказ об изнасиловании или о том, как она опрометчиво открылась перед группой. (То, что я был ее инструктором по групповой тера­пии, должно было еще больше все усложнять.) Или ее больше всего мучило то, что она только собиралась мне рассказать? Я решил сохранять нейтральность.

— А потом?

— Ну, а потом в игру вступил Ваш Карлос.

"Мой Карлос? Что за нелепость!" — подумал я. Как будто он мой ребенок и я несу за него ответственность. (Однако это правда, что я уговорил Сару включить его в группу: она была против того, чтобы принимать ракового больного. Но правда также и то, что ее группа уменьшилась до пяти человек, и ей нужны были новые пациенты.) Я никогда не видел Сару столь непоследовательной и столь вызы­вающей. Я боялся, что потом ей будет неловко, и не хотел усугуб­лять этого своей критикой.

— Что он сделал?

— Он задавал Марте много фактических вопросов — когда, где, кто, что. Вначале это помогло ей говорить, но когда я начала рас­сказывать о том, что произошло со мной, он забыл о Марте и пе­реключился на меня. Затем он начал расспрашивать нас обеих о более интимных подробностях. Разорвал ли насильник нашу одеж­ду? Эякулировал ли он в нас? Был ли момент, когда это начало нам нравиться? Все это произошло так незаметно, что группа не сразу сообразила, к чему он клонит. Ему было наплевать и на Марту, и на меня, он просто получал сексуальное удовольствие. Я знаю, что должна испытывать к нему больше сочувствия — но он просто свинья!

— Чем все это кончилось?

— Ну, группа, наконец, опомнилась и дала отпор его хамству, но он нисколько не раскаялся. Фактически он стал еще агрессив­нее и обвинил Марту и меня (и вообще всех жертв насилия), что мы придаем этому слишком большое значение. "Подумаешь, экая важность!" — заявил он и добавил, что лично он ничего не имеет против того, чтобы какая-нибудь симпатичная женщина его изна­силовала. Его прощальным выпадом в адрес группы были слова о том, что он согласен быть изнасилованным любой из присутствующих женщин. Вот тогда я и сказала: "Если ты так считаешь — ты грязный ублюдок!"

— Я думал, Ваша терапевтическая интервенция состояла в том, чтобы назвать его тупой скотиной. — Это снизило напряжение Сары, и мы оба улыбнулись.

— И это тоже! Я в самом деле потеряла самообладание. Я подыскивал слова ободрения и поддержки, но они получились более назидательными, чем мне хотелось.

— Помните, Сара, часто экстремальные ситуации, подобные этой, становятся важными поворотными точками, если они тщатель­но проработаны. Все происходящее — это материал для терапевти­ческой работы. Давайте попробуем превратить это в поучительный опыт для него. Я встречаюсь с ним завтра и постараюсь поработать над этим. Но я хочу, чтобы Вы тоже о себе позаботились. Если Вы хотите с кем-то поговорить — я к Вашим услугам сегодня вечером или в любое время на этой неделе.

Сара поблагодарила меня и сказала, что ей нужно об этом по­думать. После ее ухода я подумал, что даже если она решит пого­ворить о своих проблемах с кем-то другим, я все-таки попытаюсь встретиться с ней позже, когда она успокоится, чтобы посмотреть, нельзя ли извлечь из всего этого какой-нибудь поучительный опыт и для нее. Ей пришлось пройти через ужасное испытание, и я со­чувствовал ей, но мне казалось, что с ее стороны было ошибкой пытаться заодно с другими получить поддержку группы и для себя. Я полагал, что ей следовало бы сначала проработать эту проблему в своей индивидуальной терапии, а потом — если бы она все-таки захотела поделиться этим с группой (это еще вопрос!) — было бы лучше, если бы она обратила это обсуждение на пользу всех заин­тересованных сторон.

Затем вошла моя следующая пациентка, и я переключил вни­мание на нее. Но я не мог перестать думать о Карлосе и спраши­вал себя, как мне следует вести себя с ним на следующем сеансе. Не было ничего необычного в том, что он непроизвольно занимал мои мысли. Он был необычным пациентом, и с самого начала моей работы с ним — это было несколько месяцев назад — я думал о нем гораздо больше тех двух часов в неделю, которые мы проводили вместе.

"Карлос — это кошка, у которой девять жизней, но сейчас, по­хоже, его девятая жизнь заканчивается". Это были первые слова, сказанные мне онкологом, направившим его на психиатрическое лечение. Он объяснил, что у Карлоса редкая, медленно развиваю­щаяся лимфома, которая создает проблемы не столько из-за своей злокачественности, сколько просто из-за своей величины. В тече­ние девяти лет опухоль хорошо реагировала на лечение, но теперь поразила легкие и подбирается к сердцу. Его доктора исчерпали свои возможности: они давали ему максимальные дозы облучения и перепробовали весь набор химиотерапевтических препаратов. Они спрашивали у меня, насколько откровенными они могут быть с Карлосом. Казалось, он их не слушал. Они не знали, готов ли он быть искренним с самим собой. Чувствовалось, что он становится все более подавленным и, кажется, ему не к кому обратиться за поддержкой.

Карлос действительно был одинок. Не считая семнадцатилетних сына и дочери — дизиготных близнецов, живущих с его бывшей женой в Южной Америке, Карлос в свои тридцать девять лет ока­зался фактически один-одинешенек в мире. Единственный ребе­нок в семье, он вырос в Аргентине. Его мать умерла во время ро­дов, а двадцать лет назад его отец скончался от того же типа лимфомы, которая теперь убивала Карлоса. У него никогда не было друзей. "Кому они нужны? — однажды сказал он мне. — Я ни разу не встречал ни одного, кто не был бы готов зарезать тебя за дол­лар, работу или за бабу". Он был женат очень недолго и не имел других серьезных отношений с женщинами. "Надо быть идиотом, чтобы спать с одной женщиной больше одного раза!" Цель его жизни, сказал он без тени смущения, — в том, чтобы перепробо­вать как можно больше разных женщин.

Нет, при нашей первой встрече Карлос вызвал во мне не слиш­ком много симпатии — как своим характером, так и своим внеш­ним видом. Он был изможденным, тощим (со вздувшимися, хоро­шо видимыми лимфатическими узлами под локтями, на шее и за ушами) и абсолютно лысым в результате химиотерапии. Его пре­увеличенные косметические усилия — широкополая шляпа, под­крашенные брови и шарф, чтобы скрыть опухоль на шее, — толь­ко привлекали лишнее внимание к его внешности.

Разумеется, он был подавлен — имея на то достаточно основа­ний — и с горечью говорил о своем десятилетнем испытании ра­ком. Лимфома, говорил он, постепенно убивает его. Она уже уби­ла большую часть его личности — его энергию, силу и свободу (он был вынужден жить рядом со Стэнфордским госпиталем, в посто­янном разрыве со своей культурой).

Самое главное, что она убила его социальную жизнь, под кото­рой Карлос понимал прежде всего жизнь сексуальную: когда он про­ходил химиотерапию, он был импотентом; когда курс химиотера­пии заканчивался и в нем снова начинали бродить сексуальные соки, Карлос не мог встречаться с женщинами, потому что был лысым. Даже когда через несколько недель после химиотерапии волосы отрастали, ему опять не везло: ни одна проститутка не ре­шалась переспать с ним, думая, что его увеличенные лимфатиче­ские узлы — признак СПИДа. Его сексуальная жизнь сводилась теперь к мастурбации во время просмотра взятых напрокат порно­графических видеозаписей.

Да, это правда, — согласился он, когда я осторожно завел раз­говор о его одиночестве, — но это создает проблемы только в те периоды, когда он слишком слаб, чтобы заботиться о себе. Сама мысль о том, что можно находить удовольствие в близких (не сек­суальных) отношениях, казалось, была ему совершенно чуждой. Единственным исключением были его дети, и когда Карлос гово­рил о них, в его словах прорывалось подлинное чувство — чувство, которое было мне знакомо и понятно. Меня тронуло, когда я уви­дел, как сотрясалось от рыданий его хилое тело, когда он говорил о своем страхе, что и они в конце концов покинут его: что их ма­тери удастся, наконец, настроить их против него, или их отпугнет его болезнь, или они отвернутся от него.

— Чем я могу помочь Вам, Карлос?

— Если Вы хотите помочь мне, научите меня ненавидеть бро­неносцев!

Минуту Карлос наслаждался моим замешательством, а затем объяснил, что работает со зрительными образами — форма само­исцеления, которую пытаются использовать многие раковые боль­ные. Его визуальными образами новой формы химиотерапии (ко­торую его онкологи называли ВР) были огромные В и Р — медведи (Bears) и свиньи (Pigs); образами его злокачественных лимфатичес­ких узлов были покрытые костным панцирем броненосцы. Таким образом, в своих медитациях он представлял себе, как медведи и свиньи борются с броненосцами. Проблема заключалась в том, что ему не удавалось сделать своих медведей и свиней настолько злоб­ными, чтобы они смогли растерзать и уничтожтиь броненосцев.

Несмотря на его малодушие и ужас перед раком, Карлос меня чем-то привлекал. Возможно, моя симпатия была вызвана чувством облегчения от того, что не я, а он умирает от рака. Возможно, меня привлекала его любовь к детям или трогательная манера пожимать мою руку сразу двумя своими, когда он прощался со мной в каби­нете. Возможно, тронула его чудаковатая просьба: "Научите меня ненавидеть броненосцев".

Поэтому, размышляя над тем, смогу ли я лечить его, я мыслен­но отметал все возможные препятствия и убеждал себя в том, что он не столько злостно антисоциален, сколько десоциализирован, и что многие его пагубные убеждения и неприятные черты нестойки и поддаются модификации. Я не продумал свое решение до кон­ца, и даже после того, как решил принять его в качестве пациента, не вполне ясно представлял реальные терапевтические цели. Дол­жен ли я был просто поддерживать его во время химиотерапии? (Как и многие пациенты, во время химиотерапии Карлос становился крайне слабым и беспомощным.) Или, когда наступит терминаль­ная стадия, я должен оставаться с ним до самой смерти? Должен ли я ограничиться только присутствием и поддержкой? (Возмож­но, этого было бы достаточно. Видит Бог, ему больше совсем не с кем поговорить!) Конечно, изоляция — его собственных рук дело, но должен ли я пытаться помочь ему понять это и изменить? Сей­час? Перед лицом смерти все эти соображения казались несуще­ственными. Или нет? Возможно ли было, чтобы Карлос достиг чего-то более "серьезного" в процессе терапии? Нет, нет и нет! Какой смысл говорить о "серьезном" лечении человека, вся дальнейшая жизнь которого измеряется в лучшем случае месяцами? Захочет ли кто-нибудь и, в первую очередь, я сам вкладывать время и силы в столь краткосрочный проект?

Карлос с готовностью согласился работать со мной. В своей циничной манере он заявил, что девяносто процентов моего гоно­рара оплачивает его страховая компания, и ему жаль упускать та­кую сделку. Кроме того, он считает, что в жизни нужно все попро­бовать, а он еще ни разу до этого не беседовал с психиатром. Я оставил наш терапевтический контракт непроясненным, сказав лишь, что всегда полезно иметь кого-то, с кем можно поделиться тяжелыми чувствами и мыслями. Я предложил встретиться шесть раз, а затем оценить, насколько успешно идет лечение.

К моему глубокому удивлению, Карлос нашел прекрасное при­менение терапии, и после шести встреч мы согласились заняться более продолжительным лечением. На каждый сеанс он приходил со списком вопросов, которые хотел обсудить, — сны, проблемы с работой (хороший финансовый аналитик, он не прекращал работы во время своей болезни). Иногда он говорил о своем физичес­ком дискомфорте и отвращении к химиотерапии, но чаще всего наши разговоры касались женщин и секса. На каждом сеансе он описывал свои встречи с женщинами, случившиеся за последнюю неделю (часто они состояли лишь из того, что ему удавалось пой­мать случайный взгляд незнакомки в супермаркете), и навязчивые мысли о том, как следовало поступить в каждом случае, чтобы за­вязать отношения. Он был так увлечен женщинами, что, казалось, забыл о своем раке, активно распространявшемся по всем участ­кам его тела. Скорее всего, именно это и было причиной его увле­чений — они позволяли ему забыть о своей обреченности.

Но его фиксация на женщинах возникла гораздо раньше, чем рак. Он всегда охотился за женщинами и говорил о них в крайне оскорбительных и сексуализированных выражениях. Поэтому, ка­кой бы резкой ни была оценка Сары, она меня не удивила. Я знал, что он вполне способен на такое похабное поведение — если не хуже.

Но как мне следует поступить в этой ситуации? Прежде всего, я хотел сохранить и укрепить наши отношения. У нас наметились улучшения, и сейчас я был единственным человеком, с которым Карлос поддерживал контакт. Однако было важно также, чтобы он продолжал посещать терапевтическую группу. Я направил его в группу шесть недель назад, чтобы он нашел для себя круг общения, который позволил бы ему преодолеть изоляцию и с помощью кор­рекции его наиболее социально неприемлемого поведения помог наладить социальные связи в жизни. В первые пять недель он с удовольствием посещал группу, но если сейчас он коренным об­разом не изменит свое поведение, его неизбежно отвергнут все члены группы — если это уже не произошло!

Наш следующий сеанс начался как обычно. Карлос даже не упомянул о группе. Вместо этого он решил поговорить о Рут, прив­лекательной женщине, которую он встретил в церковной общине. (Карлос был членом полудюжины церквей, потому что полагал, что они создают ему идеальные условия для знакомств.) У него был с Рут короткий разговор, а потом она извинилась, потому что дол­жна была уйти домой. Карлос попрощался, а потом стал прокли­нать себя за то, что упустил блестящую возможность, не предло­жив проводить ее до машины; фактически он убедил себя, что у него были хорошие шансы (возможно, один к десяти или даже один к двум) жениться на ней. Всю неделю он терзал себя за то, что не действовал более настойчиво, — ругал себя последними словами и бился головой о стену.

Я не стал обсуждать его чувства к Рут (хотя они явно были столь нелепыми, что я решил вернуться к ним при случае), поскольку считал, что необходимо обсудить происшедшее на группе. Я ска­зал ему, что разговаривал об этом с Сарой.

— Вы собирались, — спросил я, — говорить сегодня о группе?

— В принципе нет, это неважно. В любом случае я собираюсь прервать групповую терапию. Я ее перерос.

— Что Вы имеете в виду?

— Там все неискренни и играют в игры. Я там единственный человек, у которого хватает мужества говорить правду. Все мужчи­ны в группе — неудачники, иначе они бы там не оказались. Они все какие-то бесхребетные — сидят, хнычут и ничего не говорят.

— Расскажите мне, что, с Вашей точки зрения, произошло на прошлой встрече.

— Сара рассказала, что ее изнасиловали, она Вам говорила? Я кивнул.

— И Марта тоже. Эта Марта, Господи! Она как раз по Вашей части. Зануда невыносимая, правда! Клинический случай, все время на транквилизаторах. Что, черт возьми, я вообще делаю в компа­нии таких людей, как она? Ну да ладно, слушайте. Самое главное — они обе говорили о том, что их изнасиловали, а остальные просто сидели молча, разинув рты. Наконец, я ответил. Я стал задавать им