Глава девятая 5 страница

=F9

Куда же перешло обшество?

монетарной экономики и другими сферами человеческой деятельности создает впечатление причинно-следственной связи. Будучи сходными с физическим инвариантом, таким как свет, деньги тем не менее успешно связывают между собой разрозненные факты и делают очевидной их логику, о чем только что шла речь.

Но пойдем дальше. Начиная с Зиммеля, радикальное, а то и разрушительное значение социологии, изучающей эти факты уже не состоит, как полагают, в их объяснении единой и главной причиной. Она не должна исправлять одно догматическое понятие другим, более верным, заменять одну абсолютную целостность другой, более реальной, коллективное сознание — харизмой, борьбу за существование классовой борьбой и т. д. Ни освещать каким-то образом такие понятия, как это сделал Маркс, обращаясь к своим современникам: «Подобно тому как демократы делают из слова народ священное существо, таким же для вас

би является слово пролетариат» .

Социология тогда осталась бы в плену старой рациональности и искала бы конечную пр1гчину и все более и более подлинную систему, которым все подчинено и исходя из которых можно безошибочно предвидеть будущее. В этом случае достаточно добраться до фундамента науки, чтобы найти гуманизированную теологию. Напротив, для социологии наступило время распрощаться. подобно другим наукам, с абсолютами и любой системой. В один прекрасный день эти абсолюты и системы становятся простым украшением фактов. Сила социологии заключается в том. чтобы расшатать их и повсеместно внедрять сознание относительности социальных явлений — того начала, которое их растворяет и беспрерывно заставляет становиться совершенно другими.

'Релятивизм. — уточняет Зиммель. — стремится растворить в отношении каждый наличествующий абсолют и таким же образом поступает с абсолютом, лежащим в основе нового отношения. Это никогда не "гекрашаюшийся процесс, устраняющий альтернативу: либо ничего, либо абсолют» .

И однако Зиммель знает, что устранение этой альтернативы может привести либо к растворению науки в балете образов и слов. либо к неопределенному возрождению. В «Психологии денег" рамки этого возрождения описаны в той части, где рассматривается метафизика денег, и в той, которая посвящена

К оглавлению

=G0 Машина, творящая богов

отношению между временем и деньгами. И эта фреска нашей культуры приобретает другое измерение и достигает широты целостного видения.

Используя науку в качестве модели, разум констатирует общество, все более и более лишенное специфических качеств, в котором вещи выражены лишь объективными отношениями в количественных терминах. Эта объективность, основой которой является беспрерывное обращение денег, ее нейтралитет по отношению к верованиям и чувствам, ее расчетливость упраздняют страсти, без которых нет совместной жизни. Как если бы они подчинялись старым учителям, которые, по словам Ницше, «согласны в одном: ... необходимо убить страсти».

С определенной точки зрения это может показаться справедливым. За исключением редких моментов, страсти приводят к смуте и слепым реакциям. И однако сохраняет свою силу утверждение, что интересов и самых просвещенных доктрин не достаточно для того, чтобы создать связь между людьми. И еще в меньшей степени для того, чтобы побудить их к полностью правильным действиям, которых справедливо от них ожидать. Известно, что страсть становится более редкой и что не делается ничего из того, что должно быть сделано. Вместо нее утверждается печальная бухгалтерия возможностей, упущенных людьми, которые не находились на высоте человеческого призвания. Здесь нет никакой фантазии, которая запутывает людей в лабиринтах субъективности, но лишь успокоение нервов. Не сам ли Маркс понял необходимость страсти, когда писал Генеральному совету Интернационала Рабочих: «Англичане имеют все необходимое для социальной революции, им недостает лишь революционной страсти». Другими словами, у них налицо все объективные составляющие нового общества, у них нет лишь страстного стремления к этому обществу.

Страсть — это опалубка и связующий материал любого коллективного здания, без которых не могут обойтись самые лучшие архитекторы. Хотя деньги служат средством установления связи между индивидами, они сами по себе не образуют эту связь. Ибо в их природе переворачивать, смешивать, деформировать отношения и повиноваться лишь побуждениям обмена и императиву стоимостей. Они разрушили бы себя, став чем-то иным помимо средства, и постоянно подрывают устои общества, выполняя свою функцию. Короче говоря, они позволяют существовать лишь индивиду и его эгоизму, который побуждает его

Куда же перешло общество?

=G1

объединяться с другими. В этом жизненном цикле, регулируемом деньгами, это самое простое, доступное побуждение. Экономический или научный разум не смог обосновать необходимость солидарности с другими. Чувства любви или жалости оказываются скорее препятствиями для тех, кто стремится выигрывать и обладать. И они оставляют место для интереса, который подстрекает каждого изнутри.

<<Вот почему, — замечает Зиммель, — рационалистическое истолкование мира — которое, столь же беспристрастное как и деньги, также приблизилось к социалистическому представлению о жизни — превратилось в современный эгоизм и несгибаемое утверждение индивидуальности. Согласно обычной точке зрения, которая не является наиболее глубокой, «я», как на практике, так и в теории, является очевидной основой человека и, наверняка, его первостепенным интересом. Неэгоистические мотивы кажутся не естественными и спонтанно-личностными, а второстепенными и. так сказать, искусственно привитыми. Следовательно, лишь действие, направляемое личным интересом, считается подлинно и просто «логичным»62.

В этом заключается причина беспокойства нашей эпохи, меланхолии, которая окружает неизлечимое исчезновение формы жизни, лишенной своей сущности. В некотором смысле мы носим траур по исчезнувшему обществу, подобно тому, как зрелый человек носит траур по своему детству. Не замечая, что оно возрождается, укореняясь в своей противоположности, которой является эгоистическая страсть. С этих пор каждый сам себе общество. Вот что нас объединяет и порождает страсть, совместимую с лихорадочной нестабильностью денег, и на практике наполняет их смыслом. Зиммель ясно говорит об этом: '•Поскольку деньги не заключают внутри себя ни директив, ни препятствий, они следуют самому сильному субъективному побуждению, каким во всех денежных делах, по-видимому, является эгоистический импульс. Затемняющая дело идея, что определенные суммы денег могут быть запятнаны кровью или на них тяготеет проклятие, является чистой сентиментальностью. Она теряет всякий смысл по мере того, как возрастает безразличие, то есть по мере того, как деньги становятся ничем иным как деньгами»63.

=G2 Машина, творящая богов

Таким образом, эгоистическая страсть высвобождается и подчиняет себе все остальные. Мало-помалу она проявляет себя, помимо денежных дел, в культуре в качестве единственной действительно общественной страсти. В ней можно увидеть одновременно солнцестояние современной души и зенит рациональности. Ее пестованию, ее рафинированию посвящают себя наука и философия, которые не хотели бы иметь никакой страсти. Они превращают эту эгоистическую страсть в долг человека, соответствующий его природе. Ему предназначено умножить свое счастье и свое добро при любых обстоятельствах, какие бы последствия это не имело для ему подобных. На самом деле страшный долг, требующий дикой конкуренции и отсутствия характера и верности во взглядах и в личных отношениях, источник многих проблем. Ибо, чтобы подчиняться исключительно собственным интересам64 — впрочем совершенно также, как и заниматься любовью с самим собой — необходимо вынудить себя к гораздо большему усилию, чем для того, чтобы жертвовать ими, когда представляется случай. Здесь есть душевный порок, который не залечит никакое размышление. Но человек не имеет выбора, быть или не быть эгоистом. Во вселенной, не знающей покоя, и в безразличном мире людей эта страсть предстает ему в качестве единственной точки опоры, вживленной в его собственное тело.

Что бы ни случилось, хорошо смотреть фактам в лицо. и Зиммель идет на это без малейшей уступки. Его социология дает теорию и язык, но больше всего — живой образ социальной реальности, который позволяет ему понять ее. Она не подсказывает ему взамен ни одного выхода, а тем более не дает совета, как быть с опустошениями, производимыми деньгами и ренфпцированной культурой. Вот какой совет давал Еврипид («Вакханки»): «Мертвые, будьте скромны, Ваше положение отрицает ваше честолюбие».

Возможно, в этом причина того, что после немногих лет. особенно плодотворных и дерзновенных, Зиммель удалился от социологии. Наука исключает пророчества. И однако пропасти настоящего и решения будущего, которых она касается, требуют пророка со свободным словом и суждениями. Но проникнуть за кулисы его решения, чтобы выявить его причины — это потребовало бы совершенно иной работы. Она не была моей целью.