Матери нарциссического типа

Если кто-либо все еще сомневается в существовании ревности у матерей, само существование волшебных сказок прекрасно подтверждает ее всеобщность. Так,

например, сказка о Белоснежке напоминает, что жен­щины нарциссического типа, не способные смириться со своим старением и внешним увяданием, воспринима­ют дочь, особенно самую младшую, как угрозу своему имиджу, которым они дорожат больше всего на свете. Всю свою идентичность они выстраивают на его основе (Б. Беттельхейм, «Психоанализ волшебных сказок»). И подобная ревность проявляется специфически в отно­шениях с дочерьми, так как именно дочери обладают потенциальной женственностью.

Мачеха Белоснежки испытывает к своей падчерице разрушительную, всепоглощающую ревность. Выйдя замуж за короля-вдовца, отца Белоснежки, она стано­вится королевой, а волшебное зеркало - ее первым и главным подданным. Она допрашивает периодически его по поводу своего абсолютного превосходства: «Зер­кало, милое зеркало, скажи мне, кто самая красивая женщина в моем королевстве?» Все идет хорошо до тех пор, пока зеркало исправно исполняет свою роль и под­держивает ее нарциссизм: «Вы самая красивая в нашей стране, госпожа».

Но однажды случается катастрофа: «Королева, вы са­мая красивая, но Белоснежка в тысячу раз прекраснее вас». Утверждение ее превосходства вызывает у короле­вы чувства насколько жестокие, настолько лее инфан­тильные: «Спесь проснулась в ее сердце вместе с ревнос­тью, и начала расти, как прорастают сорняки, не давая ей ни сна, ни отдыха, и мучая и днем, и ночью».

Хотя Белоснежке всего семь лет, ревность не соби­рается ждать ее полового созревания, она проявляется открыто в том возрасте падчерицы, который называют «рассудительным», — именно в этом возрасте девочки сами приходят к выводу, что их мама на самом деле не самая красивая женщина в мире (этот факт навел Бруно Беттельхейма на мысль, что озвучивает зеркало именно голос маленькой девочки). Однако совсем не

очевидно, что привлекательность семилетней девочки несет угрозу женственности и обольстительности мате­ри. Не является ли это скорее, как в случае, описанном в романе «Все, что у них осталось», преимуществом доче­ри в глазах отца, которое также оспаривается? В сказке король примечателен своим отсутствием - именно это и делает его столь значимым в соперничестве между его женой и дочерью. Может быть, некоторые матери, чьи отношения в паре остаются основанными на совраще­нии инфантильностью, которое они открыли для себя в возрасте семи лет, начинают испытывать ревность к собственным дочерям, когда те достигают возраста от­крытого соперничества не из-за внешней красоты, а из-за места рядом с мужчиной?

Королева переходит к активным действиям. Она при­зывает охотника: «Ты должен взять девочку и отвести ее в лесную чащу, я не желаю больше видеть ее побли­зости. Там ты убьешь ее и принесешь мне в доказатель­ство ее печень и легкие». По Бруно Беттельхейму, охот­ник - это бессознательное представление об отце; он не в силах отказаться и ослушаться королеву, но он остав­ляет жизнь девочке, убивая вместо нее оленя. Ревность не знающей об этом королевы не стихает: может ли она рассчитывать на единственное место рядом с королем, которое не нужно оспаривать у дочки?

Белоснежка, как известно, была тепло встречена но­вой семьей, состоящей из семи гномов. Лишенные сек­суальности, но способные инициировать овладение жен­скими премудростями, они могут позволить девочке взрослеть вне досягаемости для материнского преследо­вания. Королева, тем не менее, не сложила оружие, она является еще трижды, переодетая в «старую бродяжку» и в старушку, и старается воплотить в жизнь свои смер­тельные угрозы. Она старается завлечь Белоснежку, ставшую подростком, используя атрибуты женствен­ности: «красивую тесьму, сплетенную из трехцветного

шелка», с помощью которой королева пытается ее заду­шить; отравленный гребень, а затем - красивое яблоко, отравленное только с одной стороны, выступающее сим­волом проявления их общего сексуального желания.

Так смертоносная ревность матери опасно маскирует­ся под женскую инициацию, которой вполне оправданно желает ее дочь, и чего она как раз и ждет от матери. Но это обещание женственности оборачивается у ревнивой матери попыткой убийства - оно служит ей оружием, направленным против дочери, и несущим ей смерть. Таким образом, матери нарциссического типа, вместо того, чтобы проецировать на дочь собственные нарциссические устремления и возрадоваться ее успехам, из­бавляются от той, что возвели в ранг соперницы.

Повторяем: речь идет здесь, согласно Бруно Беттельхейму, не о реальной ревности матери к дочери, а о про­екции ревности дочери к матери: «Так как ребенок не может позволить себе испытывать ревность к одному из родителей (это слишком угрожает его безопасности), он проецирует собственные чувства на него (на нее). «Я рев­ную к преимуществам и прерогативам матери» превра­щается в тягостную мысль: «Моя мать ревнует ко мне». Чувства подчиненности, самозащиты перерождаются в чувство превосходства» (Б. Беттельхейм). Итак, мы по­дошли к изначальной схеме и всем известной теории Эдипова комплекса: «только ребенок может ревновать своих родителей, а ревнивые матери существуют только в воображении излишне мечтательных девиц».

Довольно странно, однако, что определение проек­ции, которое повсеместно встречается в психоаналити­ческих высказываниях, всегда применяется к детским эмоциям и аффектам - тревогам, страхам, желаниям, ревности. И почти никогда - к родительским. Такая од­нобокость в интерпретациях неизбежно приводит к на­тяжкам и оправдыванию родителей, будто они не могут действовать по злому умыслу, а злоумышленниками яв-

ляются только в фантазиях ребенка (теперь становится понятно, почему столь широко распространено запира­тельство, в котором черпает себе оправдания педофилия). Алис Миллер убедительно доказывает, что смысл деятельности психоаналитиков долгое время состоял в том, чтобы защищать родителей от любого возможного обвинения, или, скорее, защищать обоих, как аналити­ка, так и анализируемого, от чувства вины, которое не­избежно возникает, как только ставится под сомнение непогрешимость родителей. Но дело не только в том, что догма, давно ставшая расхожей, претендует на роль истины и облечена в научную форму, а в том, что тема неблагодарности и злобы всегда муссировалась по от­ношению к детям, одновременно с запретом на ее при­менение к родителям: «Кажется вполне достоверным, что эмоциональный поток движется от родителей к де­тям без затруднений, но обратный путь представляется намного более проблематичным» (Элизабет Бадинтер, «Больше, чем любовь»).

Даже перо Бруно Беттельхейма не долго сопротив­ляется противоположной точке зрения. В заключение анализа «Белоснежки» он утверждает - без какого-либо намека на противоречие со своей предшествующей ин­терпретацией, — что «родители, которые, по примеру королевы, реализуют в действиях проистекающую из Эдипова комплекса ревность, рискуют разрушить собс­твенного ребенка, и обречены разрушить сами себя». То есть ревнивые матери все-таки существуют...

Остановить время

Для матерей нарциссического типа существует и дру­гой - менее смертоносный, но не менее проблематичный способ уклониться от опасности, которую для них пред­ставляют собой дочери: они их «омолаживают», чтобы избежать возрастного контраста и сравнения с ними,

создавая таким образом иллюзию, что течение време­ни магически замедлилось или вовсе остановилось. Как королева в «Белоснежке», госпожа Дезорм в романе «Франсуа Горбатый» графини де Сепор (урожденной Ростопчиной), прибегает к этому средству задолго до начала пубертата у Кристины, которая родилась через год после свадьбы, когда мадам Дезорм было двадцать два года:

«— Как ты выросла! Я так счастлива, что у меня такал боль­шая девочка! Ты выглядишь на все десять лет!

— Да, и мне как раз исполнилось десять, неделю назад.

— Что за глупость! Тебе — десять лет?! Тебе всего восемь!

— Да нет, мама, мне уже десять.

— Как ты можешь знать свой возраст лучше, чем я? Я тебе говорю, что тебе восемь лет, и я запрещаю говорить что-либо другое. Так как мне только двадцать три, тебе не может быть больше восьми лет».

Такой способ действия в наши дни может показать­ся устарелым, хотя он вовсе не остался в далеком прошлом. Женщины на шестом десятке все еще с до­садой рассказывают, как матери заставляли их носить детские гольфы, когда их подружки уже носили чул­ки, или отказывались покупать им бюстгальтер, будто у них все еще не выросла грудь, не позволяя дочерям носить соответствующие их возрасту вещи. Так их ма­тери создавали иллюзию, будто они могут остановить время. Современные женщины, которые отказываются стареть, ухищряются размыть границы между поколе­ниями иными способами: они одевают маленьких доче­рей, как взрослых женщин, а когда те вырастают, они сами начинают одеваться, как вечные подростки. Тому свидетельствуют многочисленные марки нижнего белья для детей, или одежды, изначально предназначенные подросткам, которые покупают женщины гораздо более

старшего возраста. Уже в шестидесятых годах Хелен Дейч отмечала эти идентификационные подмены.

От сравнения к соревнованию

Другие еще и снимаются в женских журналах в со­провождении своих взрослых дочерей, обеспечивая рек­ламу не только стиля «унисекс» и «унидженерейшн», по которому трудно определить, то ли он призван придать более зрелый вид молодым женщинам, то ли омоло­дить более зрелых. Важно, конечно же, то, что можно ошибиться.

Но кто тот судья, кто должен на них смотреть и оце­нивать эти образы одинаково молодых и одинаково кра­сивых женщин, каков бы ни был их подлинный возраст? Читатель ли это, или, вернее, анонимная и безразлич­ная читательница, рассеянно перелистывающая страни­цы? Но если этот взгляд сравнивает и оценивает, если это — жадный взгляд мужчины, реального или потенци­ального любовника матери или дочери? Тогда сравнение перерастает в соревнование, игра «найди десять отличие» - или «нарциссизм маленьких отличий» — становится серьезной: она перестает быть игрой и превращается в соперничество, в рамках инцеста второго типа. Однако, этот тип ревности - «Разве она красивее меня?» — между матерью и дочерью особенно разрушителен, потому что переводит в соперничество то, что должно быть переда­чей эстафеты.

Это как раз то, что происходит между очень красивой женщиной - матерью, госпожой Мартино-Гули из рома­на «Немилость» Николь Авриль и ее старшей дочерью Алис, чья красота проявляется постепенно и, возмож­но, превзойдет материнскую. Сцена, которая живопису­ет, как красота дочери может затмить материнскую, в отличие от «Белоснежки» без посредничества зеркала,

протекает на глазах у отнюдь не нейтрального свидете­ля, так как речь идет о любовнике матери:

«По сравнению с этой кожей, открытой солнцу, вет­ру, волнам и потому очень упругой, так плотно обтяги­вающей каждый мускул, что невозможно было допус­тить даже мысли о каких-либо недостатках, несколько чрезмерный загар Элизы приобретал слегка пожухлый оттенок. Прекрасная госпожа Мартино-Гули мгновенно почувствовала, что ее красота отныне перестала быть совершенной и главной сутью ее существования, что те­перь достаточно будет одного взгляда, например того же Винсента, чтобы перевести ее в категорию всего лить соблазнительных созданий, или, что еще хуже, в категорию женщин, о которых говорят «все еще краси­ва». На немейском пляже, в десять часов утра, Элиза Мартино-Гули перестала быть несравненной».

Ее молодой любовник, в конце концов, переметнется к дочери, спровоцировав таким образом ситуацию ин­цеста второго типа. Раздавленная этим предательством, не в силах ни соперничать с собственной дочерью, ни высказать свою ревность, мать покончит с собой, спро­воцировав несчастный случай, и в этой автокатастрофе погибнет и ее муж.

От ревности к зависти

Пора, когда дочь получает, в свою очередь, доступ к сексуальности, в то время как мать приближается к старению, это также пора резкого переворота, в кото­ром материнская ревность - страх потерять того, кто ут­верждал ее собственное превосходство, оборачивается завистью и опасениями, что другая обладает тем, чего у нее самой нет и больше не будет. Слишком рано отка­завшаяся от сексуальности или неудовлетворенная мать сильно подвержена зависти ко всем остальным женщи­нам, которые, как ей кажется, в полной мере реализу-

ют и наслаждаются этим аспектом жизни. Если же эта другая женщина - ее собственная дочь, эта зависть ока­зывается еще более потаенной, еще менее выразимой, чем все другие виды зависти, потому что она сексуально окрашена и касается самого близкого к ней существа, с которым, напротив, следовало бы объединиться и дейс­твовать сообща.

Описание материнской ревности, которую вызывает сексуальность дочери, мы находим в романе Арундати Роя «Бог мелочей» (1997). Конечно, речь не идет о запад­ной цивилизации в чистом виде, но эта семья из Керала благодаря двум бракам несет одновременно отпечаток христианства и английской культуры. Сын женат на чис­токровной англичанке, а дочь замужем за англичанином, живущим в Индии. Мать, которую зовут Мамаши, пожи­лая женщина, происходящая из хорошей семьи, не может принять связь своей разведенной дочери Аммю, которая сама стала матерью, с неприкасаемым: «Спариваются, как животные», — подумала Мамаши, чувствуя тошноту, — «как кобель с сучкой в период течки». Она с легкостью закрывала глаза на похождения сына и его «мужские потребности», но неконтролируемая ярость, которую она испытывала по отношению к дочери, от этого не умень­шалась. Так она клеймила полностью все поколение [...], всю семью, которую она поставила на колени».

Немного позже Аммю предстоит испытать «волны сексуальной ревности, которые исходили от Мамаши». Но все это таится в зоне невыразимого. И если ревность молодой матери к своей дочери-ребенку принято полно­стью отрицать, то какому же табу должна подвергаться зависть стареющей матери к своей взрослой дочери?