Немного о родителях, решившихся нато, чтобы разобраться со своим прошлым, чтобы помочь себе и своим детям 3 страница

От взрослых вообще трудно добиться правды. Особенно важ­ной правды. Неужели они не понимают, что мне так важно знать, что же все-таки происходит? А вдруг Дашка больше не вернется никогда? От этого мне стало так грустно и одиноко, что я даже зап­лакал немного. Но чуть-чуть, чтобы вы не думали, что я нюня ка- кой-то. Просто ночь, и страшно стало. Вот и все.

Наутро выяснилось, что я заболел. Врач, который пришел к нам, сказал, что это ОРЗ и скоро пройдет. Это было неплохо. Я мог остаться с мамой и попытаться поговорить с ней. Но она весь день ходила такая расстроенная и даже сказала папе по теле­фону, что если ей придется часто брать «больничный», то ее уво­лят. Ничего хорошего, конечно. Но я не хотел ее подводить и бо­леть, ну разве только совсем чуть-чуть, чтобы побыть вместе.

На следующий день, я все же решился.

· Мам, ты можешь мне хоть раз ответить честно?

· Почему ты говоришь «хоть раз», как будто я тебя все время обманываю?

· Ну нет, не все время, конечно. Но в этот раз можешь? Ну пожалуйста...

· Ну, хорошо, постараюсь.

· Что с Дашкой? Вы же про нее тогда на кухне с бабушкой говорили? Про нее?

Мама какое-то время молча продолжала мыть что-то в ракови­не, повернувшись ко мне спиной. Потом выключила воду, вытер­ла руки о полотенце. И присела за стол:

· Понимаешь, Петенька, у твоей подруги несчастье случилось. Не знаю даже, как сказать...

У меня сердце заколотилось так быстро, что я чуть-чуть и за него испугался. Думал, помру еще в расцвете лет. «Сердце не вы­держало», — скажут потом. Так ведь часто говорят про пожилых. Мало ли, вдруг мое тоже не выдержит, вон как колотится.

· Ну, мам, ну говори же, какое несчастье?

· У нее мама умерла несколько дней назад, а сейчас еще и ба­бушке ее очень плохо, у нее сердце слабое.

Я был поражен. Я, конечно, понимал, что все когда-то умира­ют. И сам только что про это думал, что я умру. Но чтобы мамы умирали! Это как-то слишком. Тем более Дашкина мама. Как это может такое случаться?

· Почему, мам? Почему она умерла?

· Давно болела, вот и умерла.

· Так это что же, и ты можешь так заболеть и умереть по­том? — мои глаза как-то сами собой наполнились слезами. Это ж не шутка, если моя мама умрет. Как я жить-то буду?

· Нет, сыночек, что ты, не плачь. Я не умру.

· Никогда-никогда?

· Никогда.

· А почему ж ее мама умерла?

· Я же сказала тебе, что она заболела. Давай, беги, играй, мне нужно успеть обед приготовить.

Я пошел в комнату. Значит, Дашка вернется. Это хорошо. Но я все-таки не понял, почему ее мама смогла заболеть, а моя не смо­жет. «У папы спрошу», — подумал я. Надо просто дождаться вече­ра. Но играть, как вы понимаете, мне вовсе не хотелось. Как иг­рать, когда такое?

Вечером меня, к счастью, не загнали спать, как обычно, и я смог дождаться папу. И пока он переодевался в комнате, я его спросил:

· Пап, а ты можешь заболеть так сильно, чтобы умереть?

Папа даже слегка застрял ногой в штанине трико и чуть не упал.

· Ты хочешь, чтобы я умер?

· Да нет же. Я просто спрашиваю.

· Петр, «просто» о таких вещах не спрашивают. Что-то случи­лось?

· Ну, конечно, случилось. У Дашки мама умерла.

· У какой Дашки, что ты такое говоришь? — папа даже присел в кресло.

· Ну, у моей Дашки, у какой еще! Мне мама сказала. Ее уже несколько дней нет в саду, я ее все ждал, ждал.

· Вот это трагедия, Петр, — папа был прямо сам не свой, — я не знал. Это трагедия...

· Что такое, трагедия, пап?

· Это когда все плохо или кто-нибудь умирает.

· Тогда — точно трагедия. Я вот и думаю, вдруг и моя мама заболеет и умрет или ты. Ее же мама заболела.

· Видишь ли, Петр. Конечно, в этом мире возможно все. Но если хорошо следить за своим здоровьем, вести здоровый образ жизни: хорошо кушать, все что тебе дают, вовремя ложиться спать, не нервничать по пустякам, слушаться маму, то никогда не забо­леешь так сильно.

· А как же ты, пап?

· А что я?

· Как ты будешь слушаться свою маму, если она в Томске жи­вет, это же очень далеко! Оттуда тебе ее трудно будет слушаться!

· Тогда я буду слушаться какую-нибудь другую маму, напри­мер, твою.

Когда я выздоровел и пришел в сад, Дашка уже была там. Я обрадовался очень, но и смутился. Я не знал, как с ней поговорить об этом, ну, что ее мама умерла. Только к вечеру смог, когда уже мно­гих позабирали и мы сидели с ней рядом и месили старый пластилин. Новый нам выдавали только для поделок. А старый, тот, который как какая-то каша-малаша, всегда лежал в углу на верхней полке. Мы ле­пили его, делая из него всякую глупость, и я ее спросил:

· Даш, а как это, когда мама умирает?

Она посмотрела на меня странно так, и ее глаза наполнились слезами. У меня у самого защипало где-то в носу. Я даже не знал, что она может плакать. И впервые мне ее стало так жалко-жалко. Так захотелось защитить от всего плохого, только я не знал как.

· Это когда ты не веришь и думаешь, что врачи ее все равно спасут. А потом ее увозят из дома, и все. А наутро говорят, что она умерла. И плачут. А ты все равно не веришь и ждешь. А она все равно не возвращается.

· Так может, она еще вернется? Может, надо подождать?

Слеза, долго стоявшая у нее в глазу, скатывается по ее щеке, и

мне нестерпимо хочется ее слизнуть. Но мне кажется, что у нас идет с ней серьезный разговор, и я не решаюсь.

· Нет, не вернется.

· Почему ты так говоришь?

· Потому, что я видела, как ее похоронили.

· Как это?

· Положили в фоб, это такой ящик, и зарыли в землю.

· И что же она теперь навсегда там?

· Навсегда.

· А ты?

· А что я?

· Ты как, без мамы-то?

· Я с папой и тетей Галей буду. Бабушка еще есть, но она болеет.

· А мой папа говорит, чтобы вот так сильно не болеть, как твоя мама, надо чтобы был здоровый образ жизни. У тебя здоровый образ?

· Чего?

· Ну, ты не умрешь, случайно? И кого теперь ты будешь слу­шаться?

· Папу буду, сказала же. Не умру, а то как они без меня, сам подумай.

· Это уж точно! — ответил я веско. Я то знал, как это, быть без Дашки — плохо, скажу я вам! Трагедия!

Дашкин папа был врачом, но даже он не мог спасти ее маму. Когда вырастет, она (сказала мне под большим секретом) тоже со­бирается стать врачом и сделать так, чтобы люди никогда не умира­ли. Я подумал, что я тоже, наверное, стану. Тем более, что фонен­доскоп у меня уже есть. Но Дашка сказала, что этого недостаточно. Нужно еще много учиться. Ну, учиться так учиться. Школа мне, с моей бабушкой, все равно «грозит», так что от учебы мне никак не отвертеться.

Вы, представляете, я уже перед самым летом узнал, что Дашка умеет читать. Я еще буквы только знаю, хотя их терпеть не могу, бабушка меня все время ими мучает. Все время заставляет какие-то слоги писать. Ненавижу все это! А Дашка уже читает. И быстро так, почти как взрослые! Нам сказку читали, и Светлану Сергеевну выз­вали к заведующей, так она книжку отдала Дашке и говорит:

· Читай дальше, Дарья. Вот отсюда.

И ушла. А Дашка всей группе стала книжку читать дальше. Она хоть и с большими буквами была, но все равно — настоящая книж­ка. Про лебедей, которые мальчика унесли. Я тогда решил, что я тоже должен быстро читать научиться, а то что ж я буду рядом с ней как неграмотный. Я даже вечером маме об этом сказал, когда мы ужинали. На что бабушка почему-то возгордилась:

· Вот видишь, Татьяна. Если с ребенком заниматься, так у него просыпается тяга к знаниям. А вы все ворчите, когда я его учу.

· Мы не ворчим, мама, просто ты всегда на него повышаешь голос, когда чему-нибудь учишь. А я этого с детства не переношу.

Никакая тяга во мне не просыпается, тут бабушка не права. Просто я хотел научиться читать, как Дашка, вот и все.

Вы знаете, что такое слоги? Это очень скучно. Они складыва­ются из букв, а уж из этих слогов слова. Бабушка говорит, что без слогов никак нельзя. А я их никак не понимаю. Вот какой смысл в слоге «ба» или «на». Никакого. И тогда зачем они мне?

Я все понял, только когда мне Дашка объяснила.

· Вот для чего тебе читать, Синельников?

· Как для чего? Чтобы умным быть, как ты.

· Вот глупость какая! Вот ты идешь по улице и видишь, что написано что-то на доме, а ты и не знаешь что. Как быть тогда?

· У мамы спросить.

· Ну а если ты один идешь, как тогда?

· Я один не хожу пока, меня одного не отпускают.

· Ой, Боже, ну а когда начнешь ходить. Вот как ты узнаешь?

· И как? — я уже стал чувствовать себя немного глупым.

· Ты сможешь сам прочитать! Вот для этого и надо уметь чи­тать! Чтобы знать, что написано.

· Ух, ты! Здорово как!

· Вот смотри, — и она подвела меня к двери, — видишь таб­личка, давай, читай, что написано.

В раздевалке было немного темновато, но я, и вправду, разгля­дел там буквы. Странно, что я раньше никогда не обращал на них внимания. И хоть с задранной головой мне не очень удобно было читать. Но я все же смог, там было написано «группа № 6». Я понял! «Группа» — это же мы! Дальше не очень понятно, но не важно. Важ­но, что на этой двери было написано про нас! Вот это да! А Дашка потом и пояснила еще, что там написано, что мы — «группа номер шесть». Вы представляете, оказывается, что мы никакие не «ежи­ки»! Это же совсем другое дело! Это же все меняет. Получается, что теперь я работаю ребенком в группе номер 6. Все совсем по-другому звучит! Вот что значит уметь читать! Я был поражен.

В тот день мы с Дашкой прочитали все надписи, которые только нашли. Не все были такие интересные, как про нас. Некоторые я во­обще не понял, например, «материалы для санобработки» или «план эвакуации». Но некоторые были просто удивительными! Например, там был красный ящичек, в нем кнопка. И возле нее было написано: «нажать при пожаре»! Вы представляете, а я мог этого не знать!

Вот что я вам скажу, если вы не умеете читать, то вы вообще не знаете, что делать. Вообще! Тогда вы даже не знаете, что вокруг вас. Как слепые котята. Я был очень рад, что научился читать. Мне, правда, одному без Дашки сначала было трудно, особенно, когда буквы маленькие или слова длинные. Но как же это здорово — уметь читать!

Бабушка в тот вечер была просто счастлива! Вы бы видели ее лицо, когда я на улице прочитал: «Грязные танцы». Там была боль­шая афиша возле нашего кинотеатра.

· Вот «грязные улицы» или «грязные ботинки» — это я пони­маю. А как танцы могут быть грязными, а, бабушка?

· Ты мой Петушочек! Ты прочитал! — пропустила бабушка мимо ушей мой вопрос. — А вот там, что написано?

Наверное, это когда в грязи танцуешь. Ну, весна когда, сугробы только растаяли и кругом окурки валяются и всякое, что с зимы в суг­робы накидали. И вот выходят люди на улицу и видят, что весна, и танцу­ют. Я так решил. А то ведь от взрослых ответа обычно не дождешься.

Вечером, гордо рассказывая маме обо мне на кухне, бабушка несколько раз повторила, как она удивилась, что я про эти танцы прочитал. А потом зачем-то добавила:

· Вот видишь, какой одаренный мальчику нас. И все потому, что заниматься вовремя начали. Я думаю, что теперь непременно его в лицейский класс отдадим, в языковой. Я с Ольгой Евгеньев­ной завтра переговорю. Я раньше еще сомневалась, но теперь уж нет. Отдадим его в класс Наталье Вениаминовне. Теперь никаких сомнений! — сияла бабушка точно начищенный чайник.

· Нет! Только не к ней! Ну бабушка, ну пожалуйста. Я не хочу к ней.

· Петушочек, ну что ты, она хорошая. Она же заслуженный педагог!

· Я не хочу!!!

· Может, и правда, не надо к Наталье Вениаминовне, — всту­пилась за меня мама, — она все-таки твоя подруга, вдруг она будет к нему пристрастна?

· Она будет, будет! — я не знал, что такое «пристрастна», но чувствовал, что эта — непременно будет.

· Так, ну уж вопросы школы для ребенка все-таки позвольте решать мне. Я как-никак специалист в этом вопросе. А ты уж в своей жизни нарешалась...

Тут они начали спорить и ругаться, и я с кухни пошел. Не могу слышать, когда бабушка маму ругает. Мне почему-то тогда кри­чать хочется. Или делать что-то, как немного сумасшедший, что­бы только все прекратилось. Но обычно, когда я так делаю, маме еще больше попадает за мое воспитание.

Если б я знал, что из-за моего умения читать такой сыр-бор получится, я бы им не сказал, держал бы это в секрете. Пусть бы думали, что никакой я не одаренный.

Лето тянулось долго. Ноя взял с собой много книжек на дачу. Мы с мамой несколько раз ходили в книжный, книжки мне выбирать. И я выбрал себе и про машины с большими картинками, и про паро­возы, и еще какие-то сказки, там на обложке была девочка нарисова­на, очень чем-то на Дашку похожа. И еще какие-то я из дома взял.

Я очень скучал по Дашке. Вы даже не представляете как. Я и по маме скучал, но она хоть иногда ко мне приезжала. А вот Дашку я столько дней не видел! Вот вы знаете, что такое скучать? А я знаю. Бывает два разных скучания: одно, когда не знаешь, чем заняться и все старые игрушки уже надоели, и ничего не хочется. А другое:

когда кого-то, кого ты очень любишь, тебе не хватает. И ты дума­ешь о нем, думаешь, дни напролет.

Вот так я и решил, что, видимо, я Дашку люблю. Потому что скучал я по ней сильно, как по маме. А маму я люблю. Вот толь­ко я не понял, что надо делать, когда ты понял, что любишь кого-то.

Я и решил у мамы спросить, когда она в субботу приехала и мы с ней сидели на веранде вдвоем и пили чай. Хорошо, что бабушка в тот вечер ушла к соседке, я хоть мог обсудить с мамой этот серьез­ный вопрос. Она была грустная и молчаливая. Хотя она последнее время часто такая бывает.

· Мам, что надо делать самое главное, когда ты любишь кого- то? — спросил я ее, когда мне показалось, что момент для этого подходящий.

· Самое главное... — мама задумалась. Она обычно на серьез­ные вопросы никогда сразу не отвечает, как папа. — Самое глав­ное, когда любишь, я думаю, — это уметь прощать.

Мне было непонятно, за что мне прощать Дашку, и я решил тогда папу дождаться, он обычно как-то понятнее объясняет. Папа появился еще не скоро. Но вопрос этот все равно не выходил у меня из головы. Поэтому я спросил и его, несмотря на то, что момент был не очень подходящий. Они почему-то все время ругались, а у нас с веранды еще сильнее слышно, чем с кухни.

Папа уже начал собираться на электричку почему-то, хотя был уже вечер и я думал, что он останется ночевать. Но он не оставал­ся, и я понял, что нельзя терять время:

· Папа, мне нужно задать тебе серьезный вопрос.

· Задавай, Петр, только живее, мне надо собираться.

· Если ты любишь кого-то, то что тогда самое главное?

· Это хороший вопрос, Петр. И главное, очень своевременный. Если любишь кого-то, главное — не предавать себя и быть с тем, кого любишь. Потому что иначе сплошное мучение и черт-те что.

Сказал и уехал. А я долго думал. Это правильно, что он сказал. Особенно «про мучение и черт-те что». Вот именно это я и чувствую. Но что делать, если ты не можешь быть с тем, кого любишь, тогда как?

Я в каком-то кино видел, что мужик один, странный немного, он был в женщину влюблен. Но не мог ей об этом сказать. И тогда он ей стихи сочинял. И я вот стал думать, может, и мне Дашке сти­хи сочинить. Я стихи читал уже разные, да и в садике мы учили, ничего сложного. Я сел на веранде как-то вечером и задумался. Стал смотреть вдаль. Этот мужик из кино так все время делал.

Но вдали я увидел только забор Карпухиных, а за ним их об­лезлый дом. Бабушка все время ворчит, что давно уж покрасить могли бы. Но они не красят. В это лето они вообще и на дачу почти не приезжают. Этот забор меня все время отвлекал. Не будешь же стихи про забор писать. И я решил завтра к реке пойти, может, там у меня лучше получится.

Но завтра был дождь, и ни к какой реке меня бабушка не отпу­стила. И я сидел у окна и смотрел, как по нему бегут струйки- ру-чейки, и слушал, как стучит дождь, как будто хочет, чтобы мы впу­стили его в дом. А мы не впускаем. И он там совсем один. Все ходит он по всем домам, стучится. А ему никто не открывает дверь. Ник­то не хочет впустить в свой дом дождь. А почему? Разве дождь ви­новат в том, что он такой мокрый? Все хотят, чтобы их любили. И дождь тоже. Но его не любят. Какая несправедливость! Поэтому он плачет. А люди думают, что он просто мокрый дождь. Стран­ные люди, они не понимают дождей. И потому они так одиноки.

Вот про это был мой стих. Он был почти похож на стих, только не очень. Но я взял и открыл окно. Мне хотелось, чтобы в тот день хоть кто-то понял и впустил дождь. Он радостно закапал на подо­конник и мне на ладошки. Ведь это так здорово, когда тебя любят и ждут, и готовы открыть для тебя окно.

Но тут от ветра хлопнула дверь, и в тот же миг вбежала бабушка и начала ругаться, что я окно открыл, и намочил тут все, и что я простыну. Ну, в общем, как всегда, неинтересно даже пересказы­вать. Но пока она закрывала окно, я успел сказать дождю: «Про­сти», чтобы он знал, что я не хотел его обижать, это все бабушка, а ей не объяснишь. Она подумала, что я это ей сказал, и испортила нам прощание:

— Еще тебе простыть не хватало. Сквозняки тут устраиваешь. Не открывай больше, понял меня?

Да, никто не понимает дождей, особенно взрослые. Дашка бы поняла. В то лето я многое понял про дожди.

Когда мы вернулись в город, я стал ждать, когда же я пойду в детский сад. Но тут произошло событие, которое перевернуло всю нашу жизнь. Я, правда, узнал об этом в самую последнюю очередь. Взрослые всегда же не говорят о самом важном. И когда бы они мне, интересно, рассказали, если бы я не спросил?

Папа не приходил ночевать уже несколько ночей. В садик мне рано вставать не надо было, и потому ложился я поздно — его не было, вставал — его не было. И потому я как-то за ужином решил спросить у мамы:

· А папа наш где? Он когда придет?

Мама с бабушкой как-то странно замолчали в этот момент и уставились в свои тарелки, как будто я спросил что-то неприлич­ное. Ну, я подождал немного. Мама же всегда не сразу отвечает.

· Мам?

Мама почему-то заплакала и выбежала из кухни. Я испугался. Я всегда пугаюсь, когда мама плачет. Это ведь значит, что проис­ходит что-то очень-очень плохое. От страха я прирос к стулу и стал смотреть на бабушку, что есть мочи, может, хоть она меня успоко­ит, что ли. Но она так противно сжала губы и молчала, как парти­зан. Так говорят иногда: «как партизан», это значит, что не скажет ни за что, даже если враги будут пытать.

· Мам? — я все-таки отклеился от стула и побежал в комнату.

· Все хорошо, сынок, все хорошо. Ни о чем не беспокойся. Все хорошо.

· Что хорошо, мам, если ты плачешь?

· Это ничего, что я плачу. Так просто, бывает... Ну, плачут люди иногда, понимаешь.

· Я плачу, когда мне больно. Тебе больно, мам? — я погладил ее по щеке, она была вся мокрая от слез. Мне тоже стало ее очень жалко, как Дашку. И я тоже хотел бы ее от всего защитить. Но я не мог, я даже не знал, почему она плачет. И от этого мне станови­лось еще страшнее.

· Мне не больно, сынок, не больно. Все будет хорошо, — мама обняла меня крепко-крепко. Но только я ей не очень поверил. Ког­да «все хорошо», не плачут. Ну, разве что от радости. Но от радости и плачут по-другому, не так как мама в тот вечер.

Поэтому я долго не мог заснуть в тот день. И мне приснился очень страшный сон. Мне снилось, как будто я должен кого-то спасти, не знаю даже кого, но кого-то важного. И этот кто-то сто­ит вдалеке, я его вижу и бегу туда, и вдруг между нами появляется река, она такая быстрая. Я сначала забегаю в нее, думаю, что я смогу успеть перебежать ее к тому, кто меня ждет. Но воды становится все больше, и река подхватывает меня и начинает нести, все быст­рее. И я не могу уже спасти того, кто меня ждет. И сам уже булты­хаюсь беспомощно, начинаю тонуть и кричу. И просыпаюсь.

Наутро выяснилось, что я описался. Представляете! Мне, ко­нечно, стыдно вам про это рассказывать. Но я уверен, что это из- за сна. Я уже давно не писаюсь ночами в кровать. А тут... Я боялся сказать об этом взрослым, будто я маленький какой-то или пло­хой. Но мама сказала только:

· Ну, ничего страшного, со всеми случается.

Но бабушка ворчала долго:

· В шесть-то лет. Куда это годится? Скоро в школу, а он надул в кровать! И что ж это творится-то такое?

Как будто я специально. И далась ей эта школа!

Я писался еще три ночи подряд. Бабушка меня каждый раз ру­гала и как-то раз даже в угол поставила за это, когда мама уже ушла на работу. Я стоял в углу и думал, что мне надо что-то сделать, что­бы не писаться, но я не знал что. Мне просто снились страшные сны, и каждый раз про реку. А просыпался я, и все уже произошло. Я даже как-то раз пробовал не спать. Но у меня не получилось.

И вот как-то вечером я слышу, что мама с папой по телефону разговаривает. Я сразу помчался в комнату, чтобы поговорить с ним, узнать, когда он придет уже домой, наконец! Мне столько всего хотелось у него спросить. Но мама мне долго почему-то не хотела давать трубку, ноя все кричал «папа, папа», итогдаонадала.

· Папа, когда ты придешь? Почему у тебя так много там вся­ких обязательств?

· Я приду завтра, Петр. Вечером. У меня к тебе будет серьез­ный разговор.

· Обязательств у него там много, как же! — зашипела вошед­шая бабушка.

· Он придет, сказал, завтра! — но они почему-то не обрадова­лись этому так, как я.

И только завтра я понял, почему.

Назавтра папа сказал мне про развод. Это слово означает, что они с мамой больше не будут жить вместе. А будут жить в разных местах. Он долго сначала не мог мне ответить, зачем ему это нуж­но. Чтобы мой папа сразу да не мог ответить! Меня это поразило. Но слова его поразили меня еще больше:

· Я буду жить с другой женщиной, потому что я ее люблю.

· А как же я? Как мы с мамой? Насты, что же, уже не любишь?

· Нет, вас тоже люблю.

· Так и живи с нами! Нас же больше. Я, мама, еще бабушка. А там только одна какая-то женщина! — пытался я воззвать его к логике. Папа эту логику всегда уважал.

· Ох, как все сложно, Петр! Тебе важно просто принять, что я сказал. Мы разводимся, вот и все. Но мы будем видеться с тобой, обязательно, чтобы там твоя бабушка не надумала. Это уж ты будь спокоен. Этого я ей не отдам.

Я не очень понял, чего он ей не отдаст. И вообще, я все равно не понял, что такое развод и кому он нужен. Одна надежда оставалась на Дашку. Еще два дня, и я, наконец, увижу ее! И перестану так ску­чать. От одной внезапной мысли у меня вдруг похолодело все внут­ри. А вдруг я буду писаться и в садике днем. Проснусь, а уже все — вся кровать мокрая! Что будет тогда! Меня ж все засмеют. И Дашка от меня отвернется, зачем я ей такой писучий буду нужен, позориться только! И что тогда? Тогда я точно умру от горя. Потому что как я буду жить, если у меня ни папы не будет, ни Дашки! Как жить-то???

Я пошел, лег в обнимку с крокодилом и лежал так долго-долго. Успокоился только тогда, когда придумал, что я днем просто спать не буду и все. Все равно не всегда спать хочется, к тому же днем легче, это ж не ночью...

Дашка за лето немного изменилась, стала такая взрослая и еще больше красивая. Я был так рад ее видеть, что даже дышать немно­го забыл как. Но потом вспомнил.

· А у меня у родителей развод, — сказал я, когда мы пошли гулять. Мы с ней как всегда пошли ковыряться в самый угол пло­щадки, там хорошо, никто не пристает.

· Да ты что, Синельников? Вот беда-то, — сказала она как-то очень по-взрослому и почему-то положила мне руку на плечо. От этой ее руки и оттого, как она на меня смотрела, мне очень захоте­лось плакать. Так стало жалко себя, прямо ужас! Только в этот мо­мент я понял, что развод — это очень грустно. И почти заплакал, но очень уж испугался быть нюней. И поэтому только усиленно зашмыгал носом, будто мне все нипочем.

· И ты как? Не плакал? — она по-прежнему смотрела на меня так, что сдерживаться было уже почти невозможно.

· А чего плакать-то, я что, нюня?

· И зря. Любой бы на твоем месте плакал. Развод — это же так грустно.

И тут я заревел, тихонечко, конечно, не сильно. Но слезы так и прыснули из моих глаз. А она стояла рядом и только гладила меня по плечу... Вы знаете, я этого никогда не забуду. Не знаю почему, но не забуду. И если бы на вас вот так кто-то смотрел и просто гладил, когда вы плачете, вы бы этого тоже никогда не забыли.

· Синельников, ты чего там? — крикнула мне издалека воспи­тательница.

· Ничего, Светлана Сергеевна, я тут разберусь, не волнуйтесь, — ответила ей Дашка и повернула меня к забору, отвернув ото всех и обняв немного.

· Я думаю, что я что-то не так сделал, отчего папа ушел. Я ме­шал ему часто и вопросы дурацкие ему задавал. Если бы я был дру­гим, он бы не ушел. Может быть, он еще вернется, если я исправ­люсь? Вот только как зазвать его обратно домой, чтобы показать, что я уже исправился?

· А что он тебе сказал, когда уходил?

· Сказал, что полюбил другую женщину.

· Нет, тогда не вернется, вряд ли. И это все точно не из-за тебя.

· А из-за чего?

· Ну, он же сказал тебе: полюбил другую женщину.

· Но он же сказал, что любит нас с мамой тоже!

· Любит, конечно, но жить будет с той.

· А так что, бывает?

· Конечно, еще как бывает. Ты главное запомни, Петь, что ты тут не при чем. Взрослые часто что-то решают, нас не спрашивая. Это уж такая наша доля. Суд был уже?

· Что-о-о? Какой суд? Зачем суд? Это ж когда только преступ­ники — суд!

· Значит, не было еще. Да нет, когда разводятся, тоже суд бы­вает. И не потому, что преступники, а потому что им надо поде­лить имущество.

Господи, еще суд!

· А что будет, когда поделят?

· Ну ты, скорее всего, останешься с мамой и бабушкой, квар­тиру, наверное, будете менять.

· Зачем нам ее менять, хорошая квартира. Я в ней всю жизнь живу.

· Ну, может, и не будете. Всякое бывает. В зависимости от того, какие у него там условия,— и она сделала очень взрослое лицо.

· А почему же они мне всего это не сказали? Почему вообще не говорят со мной о важном? Я что, как будто никто?

· Ну, это проще простого: это все потому, что считают тебя маленьким и думают, что ты не поймешь. К тому же им так кажет­ся, что они таким образом тебя берегут.

Вот скажите, что бы я делал без Дашки?! Кто бы мне все это объяснил? Я теперь хотя бы знал, что меня ждет. И писаться с тех пор перестал, кстати, потому что эта река перестала мне сниться.

А суд был все-таки. И квартиру нам менять все-таки придется, это я опять случайно возле кухни услышал, когда в туалет шел. Хотя по вечерам я перестал даже в прихожей появляться, а то оттуда осо­бенно хорошо кухню слышно, даже если дверь закрыта. А я не хо­тел ничего слушать, потому что бабушка промоего папу там такие слова говорила, что мне вам даже пересказывать их было бы стыд­но. К тому же это все неправда. Папа не такой. Я его давно знаю.

Я даже Дашке про это рассказал, потому что я совсем не хотел слушать, что он «предатель» и «подлец, каких земля еще носит!», ну и другое там всякое, стыдное. Я ведь сын его. Многие говорили, что я — «копия отца», вот и получалось тогда, что я «подлец» и «предатель». И как жить теперь с этим?

· Да ты не думай, что они и в самом деле так думают, что он такой, — как всегда все разъяснила мне Дашка, — просто им очень обидно. Они злятся на него сильно, поэтому так обзываются.

· Мама нет, бабушка только.

· Ну значит, она и злится. И еще ей хочется думать, что она лучше, чем он. Поэтому так и говорит. Ты тут вообще не при чем. Ты, может, вообще никогда не женишься.

· Почему это? Я женюсь, — я даже приготовился обидеться на Дашку, впервые в жизни, можно сказать. — Очень даже женюсь. Вот увидишь!

· Ну женишься, но ты все равно не при чем. А я вот не буду замужем.

· Это еще почему? — это как-то нарушало мои планы, потому что жениться-то я надумал именно на ней. На ком же еще?

· Потому что тот, кого ты любишь, может умереть, и тогда ты можешь этого не пережить. И вся жизнь пойдет под откос.

· Как это, «под откос»?

· Как поезд. Едет, едет, а потом, раз... и падает с горы прямо вниз. Слетает с рельсов и все.

Я, конечно, понял про поезд, но не понял, какое это имеет от­ношение к женитьбе. Но я сказал:

· Ты всегда можешь жениться на мне, потому что я не умру.

· С чего это ты так уверен?

· Мне папа сказал. Я веду здоровый образ жизни и маму все­гда слушаюсь.

· Какой же ты наивный, Синельников, ну кто даст тебе твои шесть лет!

· Семь почти! — сказал я, но она улыбалась, и я понял, что не все еще потеряно, если она улыбается.

Вот вы, например, часто задумываетесь о будущем? Я — посто­янно! Тем более что бабушка и так любит все время повторять: «В будущем тебе это обязательно пригодится». Я тут недавно по­нял про будущее одну вещь: его не надо бояться, потому что может оказаться, что все к лучшему. Вот я очень боялся того, что бабушка запихнет меня в класс к своей Вениаминовне, потому что решила, что мне надо учиться в лицейском классе. А уж если наша бабушка что решила, так это все: железно! Я от такого будущего вообще хо­тел в садике на второй год остаться, даже если там Дашки уже не будет. Но тут все сложилось совсем по-другому. И так прекрасно, что вам даже и не приснилось бы!

Ведь что получилось-то. Когда мы стали менять квартиру, вы­яснилось, что разменять ее так, чтобы у нас осталась двухкомнат­ная, было трудно. В нашем районе таких квартир никак не нахо­дилось. И вот нашлась такая только в другом районе, соседнем, где Дашка живет. И получилось как-то, что рядом с той квартирой была школа, совсем близко, во дворе. Бабушка сказала, что непло­хая. К тому же я смогу из школы сам домой приходить, потому что забирать меня некому, потому что она должна была взять допол­нительную нагрузку в своей школе, а то у нас денег совсем стало мало. И получалось, что я буду учиться с Дашкой в одной школе, и если повезет, а я уж постараюсь маму уговорить, то и в одном клас­се! Ну, что я вам говорил, как вам такое будущее?!