Основной категориально-понятийный аппарат практической социальной психологии 22 страница
212
вещей, конкуренции, во все времена являющуюся необходимым условием предпринимательской активности и экономической эффективности.
Референтными фигурами на данном этапе остаются, прежде всего, родители, но к ним добавляются и другие члены семьи — бабушки, дедушки, старшие сиблинги. Как отмечает Э. Эриксон, «сравнительный подход к проблеме воспитания детей предлагает нашему вниманию факт огромной важности для развития идентичности, а именно то, что родители собственным примером, рассказами о жизни и о том, что для них значит великое прошлое, передают детям этого возраста страстно заряженный этос действий в форме идеальных типов людей или техник настолько чарующих, что они способны заменить детям героев волшебных сказок1. Собственно межличностная ситуация развития на данном этапе, с точки зрения Э. Эриксона, характеризуется тем, что «...в совместной деятельности и понятных ребенку играх может развиваться сотрудничество между отцом и сыном, матерью и дочерью, накапливаться важный опыт признания равенства ценности обеих сторон, несмотря на неравенство графиков развития. Такое сотрудничество — надолго остающееся богатство не только для родителей и ребенка, но и для общества в целом, потому что служит противосилой для той глубоко спрятанной ненависти, которая идет просто от разницы в величине или возрасте»2. Еще раз подчеркнем, что все сказанное справедливо в контексте межличностной ситуации развития на данном этапе не только применительно к взаимодействию ребенка с родителями, но и с другими членами семьи, а также с воспитателями детских садов.
Четвертой стадии индивидуального развития на уровне социогенеза в концепции Э. Эриксона соответствует институт технологии. Понятие «технология» в данном случае предполагает включение «techne», в смысле высочайшего уровня мастерства и умения в какой-либо сфере человеческой деятельности, в широкий социальный контекст. Ее функция, с точки зрения общественного развития, заключается в обеспечении возможности для широкого круга представителей данного социума выступать как потребителями результатов квалифицированного труда в той или иной области, так и субъектами данной деятельности.
На этой стадии круг референтных фигур существенно расширяется. В него включаются школьные учителя, соседи, одноклассники. Согласно Э. Эриксону, «в этот период дети привязываются к учителям и родителям своих друзей, они хотят наблюдать и имитировать такие занятия людей, которые они могут постичь — пожарного и полицейского, садовника, водопроводчика и мусорщика... Именно в этот момент широкое социальное окружение становится значимым для ребенка...»3. Межличностная ситуация развития на этой стадии обусловлена способностью и готовностью социального окружения поддерживать у ребенка чувство трудолюбия и потребность в созидании. «Термин “трудолюбие” отражает в себе основную тему данного периода развития, поскольку дети в это время поглощены тем, что стремятся узнать, что из чего получается и как оно действует. Интерес этот подкрепляется и удовлетворяется окружающими людьми и школой, где им дают первоначальные знания о “технологических элементах” социального мира, обучая их и трудясь с ними. ... Опасность на этой стадии кроется в возможности появления чувства неполноценности, или некомпетентности. Например, если дети сомневаются в своих способностях или статусе в среде сверстников, это может отбить у
213
них охоту учиться дальше.... Чувство неполноценности может также развиваться в том случае, если дети обнаруживают, что их пол, раса, религия или социально-экономическое положение, а вовсе не уровень знаний и мотивация, определяют их личностную значимость и достоинство. В результате они могут утратить способность эффективно функционировать в существующем мире»1.
В качестве социального института, соответствующего пятой стадии развития, Э. Эриксон называет идеологию: «Именно через идеологию социальные системы проникают в характер следующего поколения и стремятся “растворить в его крови” живительную силу молодости»2. В свою очередь и господствующая в том или ином обществе идеология непосредственно зависит от индивидуальности представителей молодого поколения данной социальной общности, поскольку «...молодежь может предложить свою лояльность и энергию как сохранению того, что продолжает казаться истинным, так и революционному изменению того, что утратило свою обновляющую значимость»3.
Референтными фигурами на данной стадии развития выступают сверстники и неформальные лидеры групп членства. Специфика межличностной ситуации развития, характерной для этого этапа, обусловлена в первую очередь тем, что «...юным нужна уверенность в том, что выработанная ими раньше внутренняя целостность будет принята другими людьми, значимыми для них. В той степени, в какой они могут не осознавть как свои Я-концепции, так и свои социальные образы, их появляющемуся чувству самотождественности могут противостоять сомнения, робость и апатия»4. Для того чтобы эти негативные чувства не возобладали, приведя к спутанности идентичности, «их восприятие себя должно подтверждаться опытом межличностного общения посредством обратной связи»5.
Заметим, что если межличностные ситуации развития, характерные для пяти первых стадий эпигенетического цикла при всем их своеобразии, тем не менее обусловлены главным образом потребностью индивида в персонализации и готовностью референтных фигур и групп воспринимать его как субъекта в процессе взаимодействия, то по завершении формирования идентичности и вступлении индивида во взрослую жизнь на первый план выступает его собственная способность и готовность воспринимать других как полноценных субъектов.
Кризис шестой стадии жизненного цикла Э. Эриксон обозначил как кризис интимности. Под интимностью он понимал нечто более широкое чем сексуальная интимность. Зрелая психологическая интимность интерпретируется Э. Эриксоном через понятие «любовь». При этом любовь понимается как «взаимная преданность», которая «...выпускает антагонизм, присущий половой и функциональной поляризации, и являет собой витальную силу ранней взрослости. Любовь охраняет ту неуловимую и, однако, всепроникающую мощь власти культурного и личностного стиля, которая связывает в единый “способ жизни” соревнование и кооперацию, продуктивную деятельность и деторождение»6.
Социальным институтом, призванным поддерживать интимность, является семья. Именно семья задает и поддерживает границы социального пространства, наиболее адекватного полноценному развитию интимных отношений, включающих сексуальную
214
близость, совместное целеполагание и деятельность в самом широком смысле, при сохранении реальной субъектности обоих партнеров, исключающей симбиотическую зависимость. Предназначение семьи как социального института — оформление и поддержка идентичности двух идентичностей — мужчины и женщины.
Референтными фигурами на этой стадии являются супруги, сексуальные партнеры, друзья, а межличностная ситуация развития определяется способностью партнеров к установлению полноценных и адекватных отношений близости.
Суть седьмой стадии эпигенетического цикла составляет проблема генеративности. Генеративность, по определению Э. Эриксона — «это, прежде всего, забота о становлении следующего поколения», поскольку «зрелому человеку необходимо, чтобы в нем нуждались, и зрелость ведома природой того, о чем следует заботиться»1. Генеративность, таким образом, выступает в качестве механизма взаимодействия витальностей поколений. Старшие поколения передают младшим жизненный опыт, знания, духовные и материальные ресурсы. Младшие поколения в свою очередь не просто делают жизнь старших более осмысленной и ценной самим фактом своего существования в сочетании с потребностью в заботе, но энергетизируют и обогащают ее своим энтузиазмом, непосредственностью, наивностью. Если же этого не происходит, то имеет место «...регресс к навязчивой потребности в псевдоинтимности, часто пропитанной чувством стагнации, скукой и оскудением межличностных контактов. Индивиды тогда начинают потворствовать самим себе, как если бы они были своими собственными или друг другу единственными чадами; и там, где условия этому способствуют, носителем заботы о самом себе становится ранняя инвалидность, физическая или психологическая». При этом, по мнению Э. Эриксона, все социальные институты «систематизируют этику генеративной преемственности»2. Данный тезис представляется вполне справедливым в том смысле, что каждый из рассмотренных институтов общества действительно призван обеспечивать взаимодействие и преемственность поколений в рамках регулируемых им социальных отношений.
Если же все-таки попытаться выделить социальный институт, на который обществом сознательно и целенаправленно возлагается задача обеспечения генеративной преемственности, становится ясно, что речь идет об образовании.
Референтными же фигурами выступают члены семьи и коллеги по работе. Межличностная ситуация развития при этом определяется как готовностью представителей старших поколений проявлять адекватную и зрелую заботу о младших, так и готовностью последних принимать эту заботу от старших и учиться у них.
Наконец, последняя, восьмая стадия жизненного цикла, по мысли Э. Эриксона, характеризуется новой формой целостности — интегративностью, объединяющей завоевания всех предшествующих стадий. Деструктивной альтернативой интегративности выступает безысходность и тесно связанное с нею чувство отчаяния. В этом случае, «...судьба не принимается как обрамление жизни, а смерть — как ее последняя граница. Отчаяние вызывается, прежде всего, временной ограниченностью дееспособности периода жизни человека, в течение которого он не имеет возможности испытать иные пути, ведущие к интеграции»3.
Интегративность на уровне социальных институтов поддерживается в первую очередь культурой. Культура не только с очевидностью является наиболее широким, интегративным понятием по отношению ко всем рассмотренным институтам
215
общества, но и в буквальном смысле в наибольшей степени содержательно соответствует формуле: «Я есть то, что меня переживет», отражающей завоевание последней стадии эпигенетического цикла.
Референтными фигурами на данной стадии выступают философские и религиозные авторитеты, а в конечном счете, и все человечество. Межличностная ситуация развития обусловлена сформированностью у индивида готовности и способности к принятию «...одного-единственного жизненного цикла с определенным кругом лиц, входящих в него». Эта способность «... подразумевает новую и совершенно иную любовь к своим родителям, принятие их такими, какие они есть, и восприятие жизни в целом как личной ответственности. Это чувство дружеской связи с мужчинами и женщинами разных времен и разных профессий, которые создавали окружающий их мир. Обладатель интегративности готов защищать свой собственный жизненный стиль перед лицом любых физических и экономических угроз, при этом не порицая стиль жизни других людей. Он уверен, что индивидуальная жизнь есть случайное совпадение единственного жизненного цикла с единственным сегментом истории и что вся человеческая интегративность существует и исчезает вместе с тем уникальным стилем интегративности, к которой он причастен»1.
Мы столь подробно остановились на интерпретации связки «социальная ситуация развития — межличностная ситуация развития» с позиций психосоциального подхода поскольку это дает практическому социальному психологу, особенно работающему в сфере образования, мощные интерпритационные «ключи», позволяющие достоверно оценивать обе эти ситуации применительно к конкретному индивиду в конкретном сообществе.
В то же время следует специально отметить, что межличностная ситуация развития, если речь идет собственно о социально-психологическом ракурсе рассмотрения проблемы, не может быть адекватно проанализирована и оценена без учета того, на какой фазе вхождения в референтное окружение оказывается та или иная личность — адаптация, индивидуализация или интеграция. Вне зависимости от возраста индивида и социально-психологических особенностей группы его членства он поставлен, по сути дела, перед фатальной необходимостью пройти четко определенные фазы вхождения в общность, последовательно решая встающие перед ними по мере нарастания потребности быть личностью личностной задачи. На первом этапе внутригрупповой жизни индивида (эту стадию традиционно обозначают как фазу адаптации) основные его усилия направлены на усвоение господствующих в данном конкретном сообществе норм и правил, на ознакомление со специфическими для группы ценностями, на овладение теми способами и средствами активности, которыми уже владеют его новые партнеры по взаимодействию и общению. Иначе говоря, у индивида возникает в большей или меньшей степени выраженная потребность «быть таким, как все», стремление не отличаться от других, в определенном смысле раствориться в группе, чувствовать себя ее полноправным членом и ощущать признание этого факта остальными членами сообщества. В то же время решение чисто адаптационных задач на определенном этапе вступает в явное противоречие со свойственным каждой личности стремлением подчеркнуть свою индивидуальность, неповторимость, утвердиться теми своими особенностями, которые она расценивает как наиболее для себя ценные и значимые. Это тем более важно в связи с тем, что успешная адаптация индивида в группе, достижение им цели «быть так, как все» нередко приводит к субъективно переживаемому
216
им самим чувству некоей личностной растворенности в сообществе, к иллюзии потери своей индивидуальности. Все это на определенном этапе внутригрупповой жизни данного индивида предопределяет принципиальную смену его личностной задачи: стремление «быть таким, как все», окрашивающее весь этап адаптации, оказывается разрушенным мощной установкой на доказательство своей уникальности — на первый план выступает стремление «быть не таким, как все», что, в конечном счете и является психологической сутью второго этапа вхождения личности в группу — стадии индивидуализации. Понятно, что в ситуации, когда личность оказывается способной привести свою потребность в персонализации в соответствие с готовностью группы принять лишь те личностные проявления своего нового члена, которые обеспечивают ей поступательное развитие и облегчают решение общегрупповых задач ее жизнедеятельности, вполне закономерно говорить о факте интеграции такого индивида в группе своего членства. При этом индивид оказывается в различных значимых для него сообществах на разных стадиях вхождения. В связи с этим адекватно оценить характер межличностной ситуации развития конкретного индивида возможно, лишь учитывая всю многоаспектность его социального и социально-психологического положения. Именно исчерпывающая картина всей мозаики референтных взаимосвязей личности позволяет не только констатировать то, что есть «здесь и сейчас», но и представить себе вполне реальную ситуацию «завтрашнего дня» развивающейся личности.
Практический социальный психолог, профессионально курирующий конкретную группу или организацию, при формировании своей поддерживающе-сопроводительной программы должен учитывать, на каком этапе вхождения в сообщество находится каждый из его подопечных, а также и то, насколько данная общность выступает в качестве референтной для конкретной личности.
Менталитет [от лат. mens, mentis — ум и alis — другие] — система своеобразия психической жизни людей, принадлежащих к конкретной культуре, качественная совокупность особенностей восприятия и оценки ими окружающего мира, имеющие надситуативный характер, обусловленные экономическими, политическими, историческими обстоятельствами развития данной конкретной общности и проявляющиеся в своеобычной поведенческой активности. Сам термин «менталитет» изначально появился не в психологической науке, а был в первой трети XX века введен в этнологии и истории, а затем уже привнесен в сферу психологического знания и с самого начала наиболее активно стал использоваться в психологии больших групп. Менталитет складывается посредством социализации больших человеческих сообществ, объединенных общностью социального положения, национального единства, фактом территориальной концентрации. Специалисты — психологи в области менталитета и ментальности подчеркивают: «отражая специфику психологической жизни людей, менталитет раскрывается через систему взглядов, оценок, нормы и умонастроений, основывающуюся на имеющихся в данном обществе знаниях и верованиях и задающую вместе с доминирующими потребностями и архетипами коллективного бессознательного иерархию ценностей, а значит, и характерные для представителей данной общности убеждения, идеалы, склонности, интересы, социальные установки и т. п., отличающие указанную общность от других. Отраженные сознанием взаимоотношения между явлениями действительности и оценкой этих явлений действительности достаточно полно зафиксированы в языке, который является в силу этого одним из объектов анализа при изучении менталитета. Относясь
217
к когнитивной сфере личности, менталитет наиболее отчетливо проявляется в типичном поведении представителей данной культуры, выражаясь, прежде всего, в стереотипах поведения, к которым тесно примыкают стереотипы принятия решений, означающие на деле выбор одной из поведенческих альтернатив. Здесь следует выделить те стандартные формы социального поведения, которые заимствованы из прошлого и называются традициями и обычаями и также как устойчивые особенности поведения индивида называются чертами его личности. Типовое поведение, характерное для представителей конкретной общности, позволяет описать черты национального или общественного характера, складывающееся в национальный или социальный тип, который в упрощенном и схематизированном виде предстает как классовый или этнический стереотип» (И. Г. Дубов, А. В. Петровский). Говоря о формировании развития и динамике менталитета, следует остановиться еще, как минимум, на двух моментах. Во-первых, во многом порождаемый и подкрепляемый традициями, обрядами, направленными воспитательными воздействиями ближайшего референтного окружения, средствами массовой информации менталитет, кристаллизуясь уже на достаточно ранних этапах восхождения личности к социальной зрелости, является и показателем, и средством, и результатом процесса передачи социального опыта от поколения к поколению, по сути дела, доказывая факт их преемственности. Во-вторых, в условиях кардинальных социальных изменений менталитет, не будучи поддержан устоявшимися правилами, обычаями и традициями, может качественно меняться и человеческие представления о жизни общества, подходы к оценке самих себя, других людей, социальных явлений могут претерпевать неожиданные и при этом качественные деформации, существенно перемещаясь в континууме «иррациональный подход — рациональный подход». Подобные качественные сдвиги нередко носят болезненный, порой личностно разрушающий характер. Так, например, после октября 1917 года и в течение более чем 70 лет сформировались особенности менталитета советского человека, которые, по А. В. Петровскому, выразились в целом комплексе специфических характеристик: «“блокадное сознание” (ожидание, а иногда и уверенность в неизбежной агрессии со стороны “внешнего врага”), “ханжеская десексуализация” (исключение из обсуждения, а также литературного или иного творчества всего, что связано с физиологическими аспектами сексуальности человека), “социальная ксенофобия” (враждебное отношение к классовому врагу, к которому в разное время относили “белое офицерство”, “дворянство”, “кулачество”, “меньшевиков”, “эсеров”, и т. д.)». Понятно, что после 1991 года начался и достаточно бурно проходил процесс разрушения подобной личностной ментальности. В то же время целый ряд социально-психологических и личностных феноменов из только что перечисленных не изжит до конца и сегодня, выступая своего рода дополнительным доказательством того факта, что процесс изменения менталитета — процесс достаточно длительный и болезненный и что определенная степень преемственности менталитета одного поколения от другого практически гарантирована даже в условиях принципиального и при этом стремительного изменения обстоятельств жизни общества.
Более того, как считают многие исследователи, именно особенностями менталитета объясняется «пробуксовка» реформ в российском обществе, ностальгия значительной части населения «по сильной руке» в сочетании с массовыми проявлениями инфантилизма и социальной апатии. Так, по справедливому замечанию социолога Л. Гудкова, «сегодня становится все более очевидным, что блокирующими дальнейшее развитие России оказываются не особенности политической организации или
218
тип экономической системы, а наиболее значимые, ядерные структуры культуры, важнейшие, наиболее ценимые национальные символы и представления, базовые составляющие национальной идентичности и самосознания русского человека, его антропология — то, во что верят, чем гордятся сами люди»1.
Заметим, что перечисляя факторы, отчетливо укладывающиеся в определение менталитета, Л. Гудков предпочитает оперировать термином «национальная идентичность», что отражает тенденцию последних лет, в рамках которой не только социальные психологи, но и представители других гуманитарных наук все чаще используют данное понятие как более психологичное и точное по сравнению с понятием «менталитет». Как отмечал А. В. Толстых, «в терминах теории идентичности Эриксона весьма удобно и поучительно говорить о некоторых актуальных проблемах наших соотечественников. Когда серьезные аналитики, политологи и “колумнисты” пишут о кризисе ценностей целых поколений, о потере нравственных и прочих ориентиров для масс и отдельных личностей, то не лучше ли было бы назвать это кризисом идентичности.... В терминах Эриксона можно было бы выразиться и круче и обсудить расползание в нашем обществе “массовой патологии идентичности”»2. Концепция Э. Эриксона особенно привлекательна для социальных психологов, изучающих особенности национальной ментальности, позволяет отслеживать и анализировать взаимосвязь индивидуального и коллективного сознания, «законсервированного» в содержании и смыслах базисных институтов общества. В целом, в рассматриваемом контексте понятия «национальная идентичность» и «менталитет» являются фактически синонимичными.
Пожалуй, наиболее масштабным эмпирическим исследованием особенностей российского менталитета является программа, реализованная группой сотрудников ВЦИОМ под руководством Ю. А. Левады в конце XX — начале XXI вв. Данное исследование, позиционированное авторами, естественно, как социологическое, носило, по сути дела, полидисциплинарный характер и, в частности, отчетливо показало стабильность специфических характеристик «советского менталитета», выделенных А. В. Петровским в современных условиях. При этом, «блокадное сознание» и «социальная ксенофобия», к которой в последние годы явно добавилась ксенофобия этническая, отнюдь не являются уделом маргинальных слоев общества, но приобретают массовый характер и более того, становятся для многих необходимым атрибутом «национальной гордости» и собственной значимости. Так, «мониторинговые исследования, проводимые во ВЦИОМ, показывали становящуюся все более явной после 1994 года взаимосвязь между высокими самооценками публики, вновь утверждающейся в своем великом прошлом и необыкновенных национальных достоинствах, и нарастающей ксенофобией, изоляционизмом, невротическим отказом от сравнения себя и других стран, особенно тех, которые считаются “нормальными”, то есть благополучными....
Восстановление на публичной сцене фигур «врага» (не только мятежных “варваров” — бандитов-чеченцев, но и американцев, НАТО и пр.), их присутствие в качестве “горизонта” происходящего стало условием повышения всеобщего тонуса в 1999—2000 годах. Антизападный рессантимент в большой мере способствовал приходу к власти лидеров, вышедших из спецслужб и армии: КГБ, МВД, ВПК и других силовых структур, составляющих костяк милитаризованного советского общества...
Чем выше уровень ненависти и ущемленной агрессивности... тем выше демонстрируемое доверие президенту, армии и спецслужбам, тем уверенней и оптимистичней
219
чувствует себя российское общество. Шовинистический лозунг “Россия — для русских!”, который в начале 1990-х годов еще вызывал известное смущение у большей части опрошенных, сегодня утратил свою скандальность. За последние пять лет число так или иначе поддерживающих его увеличилось в полтора раза: с 43 до 60—65% (шокированы этим призывом 25%)»1.
Добавим, что в последнее время в рамках навязчивых призывов возврата к якобы традиционным ценностям «ханжеская десексуализация» на глазах обретает второе дыхание в российском обществе.
При этом, как совершенно справедливо отмечает Л. Гудков, «было бы непростительным для социолога (а, тем более для социального психолога. — В. И., М. К.) упрощением полагать, что активизация роли врага (и других стереотипов “советского менталитета”. — В. И., М. К.) в общественном мнении является результатом навязанной пропаганды, идеологического манипулирования или, как сейчас говорят, пиара. ... Никакая пропаганда не может быть действенной, если не опирается на определенные ожидания и запросы массового сознания, если она не адекватна уже имеющимся представлениям, легендам, стереотипам понимания происходящего, интересам к такого рода мифологическим разработкам. Внести нечто совершенно новое в массовое сознание — дело практически безнадежное, можно лишь актуализировать те комплексы представлений, которые уже существуют в головах людей»2. Иными словами менталитет, или коллективное сознание во многом определяет бытие общества и реальное содержание происходящих в нем социальных процессов.
Исследования социологов выявили и эмпирически подтвердили еще одну характерную особенность российского менталитета, а именно, склонность к пассивности и тотальной зависимости, прежде всего, по отношению к государству и власти: «Основная конфигурация черт русских в представлении о самих себе — это соединение партикуляристского набора характеристик с пассивным авторитарным комплексом зависимости и подчиненности. Эти определения составляют образ русских “для себя” — пассивных, терпеливых, простых (не претендующих на высокий уровень запросов, автономность и самодостаточность, сложность ценностного набора), открытых для внешнего социального контроля, замкнутых в аффективных неформальных группах и структурах взаимоотношений, которые обеспечивают необходимые требования адаптации и выживания при репрессивном режиме, ограничивают агрессию или давление извне»3.
Представляется, что именно эта особенность национального менталитета является родовой по отношению к выделенным А. В. Петровским деструктивным комплексам, свойственным «советскому сознанию»4. Именно ее следует рассматривать как глубинную психологическую причину постоянного «соскальзывания» общества к авторитаризму, изоляционизму, ксенофобии, поскольку «...подобные структуры представлений являются механизмами систематического разрушения позитивной гражданской солидарности, единства в зависимости, страхе, сопротивлении любым побуждениям и стимулам к большей продуктивности или интенсивности достижения, открытости, доброжелательности, повышению качества и ценности действия. Это солидарность зависимых и слабых людей в халтуре, пассивности
220
и тревогах, которые порождаются без достаточного реального основания, но благодаря которым поддерживается коллективная идентичность низости. “Когда нечем гордиться, можно жить, понося и принижая других”. Загаженные подъезды и лифты, привычно обшарпанные дома, нелюбовь к себе и близким непосредственно коррелируют с централизованным бюрократическим государством и великой державой, вечно угрожающей кому-то.»1
Стоит добавить, что психологические исследования особенностей психосоциального развития в российском обществе (например, работы В. А. Ильина) также подтвердили наличие отчетливо выраженного комплекса зависимости и пассивности в структуре национальной идентичности (преобладает негативное разрешение базисного кризиса развития на второй стадии эпигенетического цикла).
Вместе с тем, было установлено, что в современной России налицо тенденция к позитивному психосоциальному развитию на индивидуальном уровне у значительной части молодежи, а также наличие определенного числа индивидов с качественной идентичностью среди взрослого населения. Причем в ряде высокозначимых сфер общественной жизни и профессиональной деятельности, таких как наука, образование, бизнес, они играют достаточно заметную роль. Это подтверждается и результатами социологических исследований. Так, Л. Гудков отмечает, что проявления комплекса пассивности и зависимости существенно различаются у представителей различных социальных и возрастных групп: «Чем он (респондент) старше и чем менее образован, тем сильнее выступают у него черты зависимого и пассивного субъекта. Напротив, с увеличением социальных и культурных ресурсов (образования, проживания в столицах или крупных городах, особенно если это молодые респонденты, соответственно более обеспеченные и реже связанные с госсектором) растет негативная и критическая оценка пассивно-зависимых черт в русском характере»2.
Таким образом, можно утверждать, что в современном российском обществе происходит противоречивая и потенциально конфликтная трансформация менталитета, являющаяся одним из проявлений более системного кризиса идентичности. В этой связи прямой профессиональной обязанностью практического социального психолога, особенно работающего в сфере образования, является выстраивание развивающих, а при необходимости и коррекционных программ, направленных на формирование восприятия индивидами себя и общества как самодостаточных полноценных субъектов, ориентированных на сотрудничество, и разрушение деструктивных мифологем и стереотипов.