Основной категориально-понятийный аппарат практической социальной психологии 24 страница

Феноменальный успех В. В. Путина на президентских выборах 2000 г. объясняется не только и даже не столько его полным соответствием потребности избирателей в новой политической фигуре, на важность которой совершенно справедливо указывают Е. Малкин и Е. Сучков, сколько тем, что он, не имея тогда по большому счету содержательной программы действий, сумел уловить и ясно, в доступной массовому сознанию форме артикулировать основные приоритеты общественного настроения.

Данный пример отчетливо показывает насколько значим, с точки зрения эффективности избирательной компании и социального управления, не просто поверхностный социологический срез состояния общественного настроения, но тщательный анализ его глубинных психологических детерминант. Заметим также, что точная диагностика общественного настроения и прогноз его динамики существенно важен не только для социальных психологов, специализирующихся в сфере политического консультирования и иных видах деятельности, объектом которой являются большие сообщества, но и для работающих с малыми группами.

Практический социальный психолог, работая с организацией и занимаясь проблемами ее имиджа и «vision» в широком социуме должен, прежде всего, соотносить и тактику, и стратегию развития общности с наличествующим в широком социуме общественным настроением по поводу ее активности и целей существования.

Научение социальное — понятие, обозначающее факт и процесс овладения индивидом определенных, ранее неизвестных ему образцов активности через подражание или наблюдение за подобными поведенческими проявлениями кого-то другого или других. Данный термин введен в лексикон социальной психологии бихевиористами с опорой на базовые категории этой психологической школы — «стимул — реакция — подкрепление» — и в логике приобретения новой формы активности по этой же бихевиористски оправданной схеме «стимул → реакция + подкрепление». Понятно, что изначально эксперименты проводились на животных, а уже затем выявленные закономерности и зависимости экстраполировались в область психологии личности и

230

социальной психологии. При этом, если в эксперименте с крысами было зафиксировано, что одна из особей присоединяется к другой и воспроизводит ее поведенческую активность лишь в том случае, когда фиксирует факт прямого подкрепления действий этой другой, например, пищей, то в дальнейшем (А. Бандура и др.) было однозначно показано, что в этом плане для людей вполне достаточным стимулом имитации поведенческой активности другого индивида является не только прямое подкрепление определенной реакции, а способность опираться на символическое замещение, другими словами, руководствоваться «внутренней моделью внешнего мира». Следует отметить, что соответствующий вывод о наличии подобных способностей и готовности может быть перенесен в сферу познавательной активности. Одной из решающих отличительных характеристик процесса складывания стимульно-имитационной активности, выстроенной в логике социального научения, по сравнению с формированием обычного навыка, является временной фактор и, в связи с этим, появляющийся у индивида дополнительный временной ресурс для достижения конечной цели. Если проанализировать конкретные экспериментальные исследования, которые проводились с позиции данного подхода, то будет более чем очевидно: подавляющее большинство этих работ посвящено изучению особенностей подражания и овладения детьми демонстрируемых (прежде всего, по телевидению) определенных и при этом так или иначе (положительно или отрицательно) оцениваемых и санкционируемых образцов активности. Понятно, что в этом варианте содержательного «прочтения» концепции социального научения личность не теряет полностью свою субъектность и ей предоставляется право на социальный выбор. Но в целом бихевиористская схема «стимул — реакция» и в данном случае оказывается определяющим понимание психологической природы социального научения интерпретационным «ключом».

Надо сказать, что, хотя в рамках психотерапевтической и социально-психологической практики к настоящему времени накоплен обширный эмпирический материал, подтверждающий эффективность бихевиорального подхода для решения целого ряда практических задач, собственно экспериментальная его проверка (исключая опыты с животными) остается крайне ограниченной. Наиболее серьезное исследование, предпринятое в конце 60-х гг. прошлого века психологами-клиницистами Дж. Этхоу и Л. Краснером, было посвящено проверке эффективности жетонной системы подкрепления как средства модификации поведения у пациентов психиатрического отделения госпиталя для ветеранов, при этом большинство из них ранее были диагностированы как хронически больные шизофренией, у остальных был поврежден головной мозг.

Исследование продолжалось в течение 20 месяцев и состояло из трех этапов. Первые шесть месяцев были основным, или оперантным периодом, в течение которого исследователи каждый день регистрировали частоту появления поведения, подлежащего последовательному подавлению. За этим следовал трехмесячный период формирования, когда пациентов информировали о видах деятельности, которой им следовало заниматься, чтобы получить жетон и «реализовать» его в столовой госпиталя. Наконец, в течение экспериментального периода, продолжавшегося 11 месяцев, пациенты получали жетоны за то, что вели себя желаемым образом — обслуживали себя, посещали занятия, общались с другими или проявляли ответственность. Каждый получал жетон сразу после завершения желаемой деятельности, социальное одобрение со стороны персонала выражалось словами «прекрасная работа» или улыбкой.

Анализ результатов показал, что пациенты стали чаще вести себя «нужным» образом,

231

у них повысилась инициатива, активность, ответственность и улучшились навыки социального общения»¹.

Кроме того, как сообщали Дж. Этхоу и Л. Краснер, в результате применения жетонной системы существенно снизилось количество нарушений режима, совершаемых пациентами.

Надо сказать, что представители других психологических школ, довольно критически отнеслись к результатам, полученным Дж. Этхоу и Л. Краснером, указывая, что в данном случае сработал «эффект Мэйо», т. е. изменения в поведении пациентов были обусловлены не столько жетонным подкреплением, сколько повышенным вниманием к ним со стороны как экспериментаторов, так и медицинского персонала госпиталя. Однако ряд аналогичных экспериментов, дополнительно проведенных сторонниками бихевиорального подхода как в психиатрических клиниках (Т. Эйлон, Н. Эзрин), так и в группах обычных подростков и подростков с делинквентным поведением (А. Каздин, Р. Бутзин), в целом подтвердили эффективность жетонной системы подкрепления.

Гораздо белее широкое экспериментальное подтверждение получил когнитивный подход к социальному научению. В статье «Агрессивность» настоящей «Азбуки» уже описан целый ряд экспериментов, направленных на выявление взаимосвязи экспозиции насилия по телевидению и агрессивным поведением. Дальнейшие исследования показали, что внешнее моделирование, в том числе посредством телепрограмм, не менее значимо для формирования просоциального поведения детей. Так, «в одном из классических исследований в данной области детям в возрасте от 7 до 11 лет показывали фильм, в котором взрослый, выигравший в кегли, жертвует часть своего выигрыша “в фонд помощи нуждающимся детям”. Сразу после этого детям давали возможность поиграть в кегли самим, и во многих случаях они также жертвовали свои выигрыши — значительно чаще, чем дети из контрольной группы, которым фильм не показывали. Более того, дети, смотревшие фильм, вносили пожертвования и два месяца спустя, хотя исследование проводилось уже в другом помещении с участием другого экспериментатора. Очевидно, что даже непродолжительное воздействие модели, продемонстрировавшей щедрость, может надолго повлиять на поведение ребенка»².

Модифицированный вариант данного эксперимента, осуществленный в 1972 г. социальным психологом Дж. Уайтом, убедительно доказал, что во многих случаях социальное научение через моделирование существенно эффективнее, с точки зрения формирования устойчиво просоциальной поведенческой модели, чем традиционные формы педагогического воздействия, такие как наставление и директивное требование. В экспериментах Дж. Уайта, «...одна группа детей играла в кегли вместе со взрослым, который требовал, чтобы они жертвовали часть своего выигрыша в помощь нуждающимся детям. Детям из другой группы лишь предоставлялась возможность проявить альтруизм и внести пожертвования, следуя примеру взрослого. Непосредственным результатом было то, что дети, от которых требовали пожертвований, вносили их в большем размере, даже когда играли без взрослых. Но при последующей проверке размеры их помощи резко сократились; среди них участились также случаи кражи денег, возможно совершаемые ими в знак протеста против принуждения со стороны взрослых»³.

232

Вполне понятно, что эффективность социального научения через моделирование в значительной степени обусловлена референтностью модели для обучаемого: чем она выше, тем с большей вероятностью будет воспринято и в дальнейшем реализовано демонстрируемое поведение. Общеизвестный пример такого рода имел место в недавнем прошлом нашей страны. Страсть к теннису Б. Н. Ельцина не только способствовала вовлечению в активные занятия данным видом спорта его ближайшего окружения, но и резкому росту интереса к нему в массовом сознании. Существенно важно, что многие члены ельцинской «команды» продолжают регулярно посещать теннисные корты и в настоящее время, когда Б. Н. Ельцин давно утратил свой прежний официальный статус. Это означает, что под влиянием высоко референтной на тот момент фигуры Б. Н. Ельцина имело место реальное социальное обучение, а, отнюдь, не исключительно ситуативная реакция на прихоть «хозяина», как трактуют сегодня «теннисизацию» высших чиновников многие политологи и аналитики.

Еще одна крупная серия экспериментов, проведенных А. Бандурой и его последователями была связана с изучением возможностей модификации поведения и социального научения за счет повышения осознанной самоэффективности. В качестве испытуемых привлекались люди с повышенной тревожностью и фобическими расстройствами. Так, для одного из подобных экспериментов была сформирована группа, в которую вошли 14 женщин с сильной боязнью пауков.

На первом этапе эксперимента «...испытуемым был предложен тест на поведение избегания. Тест состоял из 18 заданий, требующих постепенно все более угрожающих взаимодействий с пауком. ... Задания были ранжированы от дистантных (приблизиться к пауку, находящемуся в пластиковой чашке) до контактных (позволить пауку ползти по коленям). Выполняя тест на поведение избегания, испытуемые вслух по 10-балльной шкале сообщали об интенсивности своего страха в предвидении каждого задания и во время выполнения соответствующих действий. Вдобавок испытуемым дали перечень всех 18 заданий и попросили отметить на 100-балльной шкале степень их уверенности в возможности выполнить задание. Единица указывала на отсутствие эффективности данного поведения, а 100 — полную уверенность в выполнении задания. О самоэффективности испытуемых можно было судить по количеству заданий, в которых они оценили степень эффективности в 20 баллов или выше по 100-балльной шкале»¹.

Как показал этот и последующий (проведенный после реализации собственно экспериментальной части исследовательской программы) замеры, существует отчетливо выраженная зависимость между субъективной оценкой испытуемыми собственной самоэффективности и уровнем их реальных достижений. Кроме того, «...уровень возникновения страха (сопровождающий выполнение угрожающих заданий), о котором сообщали испытуемые, соответствовал почти полностью уровню самоэффективности. Если испытуемая была высокого мнения о своей эффективности в каждом отдельном задании, у нее почти не было опасений по поводу будущих результатов, и страх был меньше, когда она выполняла задание. Если, однако, испытуемая была невысокого мнения о своей эффективности, она испытывала значительные опасения по поводу выполнения заданий, и во время выполнения ее страх был велик».

На втором этапе исследования была реализована программа модификации поведения испытуемых посредством моделирования. В качестве модели выступала женщина-экспериментатор, так как и испытуемые были женщинами. При этом «каждой из испытуемых предлагалось сначала посмотреть на паука, помещенного

233

в стеклянную пробирку, чтобы привыкнуть к его виду и движениям. Затем экспериментатор смоделировала несколько угрожающих действий, которые наблюдали испытуемые — сначала на значительном расстоянии, а потом близко.... Затем она извлекла паука из чашки и показала, как обращаться с ним, когда он бежал по рукам, предплечью и верхней части тела. Наконец, она показала, как еще можно контролировать свободно передвигающегося паука, поместив его на полотенце, накинутое на стул, и взяв в ладонь.

Чтобы показать, как можно еще легко контролировать паука, экспериментатор выпустила его на пол и позволила ползать в поисках убежища. Затем она поймала его, накрыв чашкой и просунув тонкую карточку под нее, тем самым продемонстрировав, насколько легко было поймать и перенести паука в более гостеприимное для него место за пределами дома. Эти эпизоды лечения завершились переходом испытуемых в вестибюль, где была паутина. Здесь экспериментатор смоделировала любопытство по поводу места обитания паука»¹.

В результате такого постепенного обучения через наблюдение существенно повысился уровень самоэффективности и функциональности испытуемых. Испытуемые, чья эффективность на первом этапе эксперимента оценивалась как низкая, «...смогли позволять пауку свободно ползать по стулу, поставленному рядом и класть голые руки в чашку, в которой был паук». Испытуемые со средним начальным уровнем эффективности, «...достигли физического контакта с пауком, держа его в перчатке, надетой на руку, или без нее»².

В ряде других похожих экспериментов была подтверждена эффективность научения через моделирование при работе с другими самыми различными видами фобий таких, как боязнь змей, дантистов, экзаменов и т. п.

Практический социальный психолог ни в коей мере не принимая огульно все основные позиции концепции социального научения, в своей профессиональной деятельности должен опираться на знание тех закономерностей и зависимостей, которые в рамках нее наработаны для того, чтобы качественно интенсифицировать процесс просоциального формирования развивающейся личности и становящейся группы или организации.

Нововведение (инновация) — в социально-психологическом ракурсе рассмотрения это целенаправленное внедрение качественных изменений в большей или меньшей, но все же значительно сущностно заметной степени преобразующих реальную социальную практику актуального взаимодействия и общения. Традиционно дифференцируют социально-экономический, управленческо-организационный и чисто технологический типы нововведений. При этом, если говорить о сферах общественной жизни, то вряд ли можно назвать хотя бы одну из областей человеческой активности, где бы проблемы инноваций не являлись бы одним из наиболее острых и в то же время содержательных вопросов взаимодействия и общения членов реально функционирующих сообществ. Прежде всего, следует отметить, что процесс инноваций хоть и может быть задан, что называется, «извне» или «сверху», ни при каких обстоятельствах не может быть формализован, а ход его протекания не может быть исчерпывающе прогнозируем и предрекаем. В силу того, что в любом инновационном процессе участвуют в качестве сотрудничающих партнеров или, наоборот, противостоящих и противодействующих сторон, различные силы, заинтересованные в нововведениях и не желающие подобных изменений, человеческий, а точнее

234

межличностный и межгрупповой фактор, как правило, играет не менее значимую роль, чем содержательные характеристики самого проводимого нововведения. Как показывают специальные психологические и, прежде всего, социально-психологические исследования, наибольшее сопротивление, неприятие вызывают не глобальные инновации, а попытки провести локальные, частичные изменения в группе или организации в тех случаях, когда члены реально функционирующего сообщества выступают в качестве объектов осуществляемых воздействий и воспринимают оказываемое влияние как своего рода лишение их субъектности.

Наиболее значим «удельный вес» собственно социально-психологической составляющий инновационного процесса в нововведениях социально-экономического и управленческо-организационного типа. Это обусловлено самой природой такого рода нововведений, как правило, означающих отказ от существующих «ментальных моделей» организации и замену их более адекватными меняющимся условиям функционирования. Данный процесс укладывается в классическую социально-психологическую схему изменений, предложенную еще К. Левиным — «размораживание» (осознание необходимости перемен) — собственно изменения — «замораживание» на новом уровне (фиксация нового состояния). При этом специалисты в области организационного развития выделяют три типа инноваций в соответствии с концепцией «созидательного разрушения» американского ученого А. Шумпетера: «К первому уровню относятся трансформационные, или революционные инновации, отвечающие концепции Шумпетера об исторических и необратимых изменениях существующего порядка вещей». Второй уровень представляют значимые инновационные процессы, предполагающие необходимость не столь масштабных изменений, как в вышеупомянутой концепции Шумпетера, но все-таки вызывающие довольно большое изменение существующего порядка вещей. Часто значимые инновационные процессы соправождают трансформационные, как подземные толчки, продолжающиеся после землетрясения. Третий уровень представлен эволюционными инновациями, которые являются движущей силой ежедневных изменений большинства корпораций»¹.

Данную типологию можно наглядно проиллюстрировать примерами из истории психологии. Так, выдвинутая З. Фрейдом идея бессознательного и разработка им психоаналитического метода лечения неврозов кардинально и необратимо изменили представления о психике, во многом предопределив тем самым все дальнейшее развитие психологической науки. Иными словами, мы имеем здесь дело с революционной инновацией. Создание в психоаналитической парадигме оригинальных развернутых концепций, таких как аналитическая психология, психосоциальный подход, межличностный психоанализ и др., правомерно рассматривать в качестве значимых инноваций в психологии. Наконец, технологические нововведения, к примеру, упрощение психоаналитической процедуры, использование групповых форм психоаналитической работы и т. п. являются в данном контексте примерами эволюционными инновациями.

Применительно к организационным и бизнес-процессам «уровень инноваций определяется двумя факторами: степенью их новизны и масштабом изменения финансовых условий, связанных с их внедрением. Эволюционные инновации не обладают высокой степенью новизны ни в глазах производителя, ни в глазах потребителя и, как правило, не оказывают большого влияния на рынок; значимые — воспринимаются производителем или потребителем как нечто новое и могут

235

произвести более ощутимый экономический эффект. А трансформационные инновации приводят к появлению совершенно новых конструкций или производственных процессов и оказывают влияние на все стороны жизни»¹.

На основе анализа результатов данных, полученных в ходе лонгитюдного исследования условий рыночной эффективности крупнейших американских компаний, Р. Фостер и С. Каплан вывели интересную закономерность, дающую представления о «количественных» различиях между тремя типами инноваций с точки зрения степени их новизны, результатов внедрения, а также уровня неопределенности (по сути дела величины риска) в процессе их разработки и реализации. Как они указывают, «...шкала оценки инновационных процессов имеет скорее логарифмический, чем линейный характер. Внедрение значимых инноваций часто вызывает изменения рыночной эффективности, примерно на порядок отличающиеся от последствий эволюционных, и приводят к соответствующим изменениям финансового состояния рынка (при десятикратном увеличении степени неопределенности). Кроме того, значимые инновационные процессы часто порождают новые: стоит им начаться, как вслед за ними возникают другие (иногда этот эффект называют положительной реакцией). Трансформационные инновации имеют на порядок больший масштаб, чем значимые. Эти процессы разрушают социальную ткань (и ткань рынка) намного эффективнее, чем эволюционные инновации. Исходя из личного опыта и результатов анализа инновационных портфелей нескольких крупных компаний, мы можем утверждать, что частота возникновения инновационных процессов подчиняется логарифмической закономерности. Иными словами, на каждые сто эволюционных инноваций приходится десять значимых. А на каждые десять значимых — одна трансформационная»².

Существенно важно, что изложенная закономерность справедлива и при оценке удельного веса социально-психологической составляющей в инновационном процессе. Так, при разработке и внедрении эволюционных нововведений, ключевым компонентом которых чаще всего являются новшества технологического характера, социально-психологическая составляющая минимальна, хотя обычно и имеет место, прежде всего, при разработке систем мотивации персонала, целенаправленно ориентированных на поощрение и развитие рационализаторской деятельности. Примером может служить получившая широкую известность политика японских автомобилестроительных компаний, предусматривающая поощрение за любые рационализаторские предложения сотрудников, в том числе и за те, которые в конечном итоге признаются нецелесообразными. Следует также отметить, что разработка эволюционных инноваций укладывается в схему «вызов» — «решение» — «проверка». В рамках данной в сути своей реактивной (проблемы решаются по мере их поступления) схемы основным ресурсом при разработке нововведения, как правило, являются предшествующий опыт и предметная компетентность авторов инновации. При этом на первый план выступает так называемое конвергентное мышление, отличающее ту часть интеллекта, которая может быть оценена с помощью IQ-тестов. Данный процесс предполагает поиск решения строго формализованных логических задач с единственным правильным вариантом ответа. «...В процессе конвергентного мышления внимание сосредоточено на важнейших деталях, релевантности идей, упрощении проблем...»³.

236

Совершенно очевидно, что в рамках данной схемы наиболее оптимальным ответом на вызов, обусловленный локальными изменениями внутренней или внешней среды организации, является ясное и исчерпывающее “техническое” заключение эксперта, подготовленное в максимально сжатые сроки, а углубленное внимание к социально-психологическим факторам как в целях расширения поля анализа ситуации, так и для технологического обеспечения процесса выработки решения (например, использование командных методов работы) нередко оказывается явно избыточным и нецелесообразным.

Принципиально иная картина наблюдается применительно к разработке революционных инноваций, отличающихся не только степенью новизны и значимостью, но и тем, что по природе своей они всегда являются проактивными. Это означает, что они не просто являются потенциальным ответом на изменения среды жизнедеятельности, которые в настоящий момент не очевидны, но и в значительной степени являются их источником. Понятно, что в таких условиях обращение “за вдохновением” к предшествующему опыту, каким бы богатым он не был не только не эффективно, но порой и попросту противопоказано. В данной связи определяющим при подготовке масштабных нововведений становится дивергентное мышление, целью которого выступает создание сети поиска решений, а также правильная постановка вопросов, направляющих этот поиск... Оно предполагает способность быстро переключаться с одной проблемы на другую, легко усваивать и генерировать необычные ассоциации. ... Обладатели дивергентного мышления оперируют “широкими категориями”. Они демонстрируют сильнейший интерес к дисциплинам, находящимся вне пределов их профессиональной деятельности, обладают знаниями о различных предметах и часто проявляют активность в приобретении новых профессиональных навыков»¹. Дивергентное мышление является основой творческого процесса при разработке революционных инноваций, включающего в себя, как принято считать, три стадии: поиск (сбор фактов), инкубацию (рефлексия полученной информации), коллизию (обсуждение имеющихся данных и генерация идей).

Вполне понятно, что данный подход не только имеет очевидный социально-психологический подтекст, но и попросту невозможен без таких социально-психологических навыков субъектов деятельности, как эффективные работа в группе и коммуникация, продуктивное разрешение конфликтных ситуаций, толерантность к критике и ассертивное поведение, делегирование полномочий и т. д. Более того, как показывает практика, полноценный творческий процесс возможен только в группах высокого уровня социально-психологического развития.

Не менее важным является учет социально-психологических аспектов при сборе и анализе фактов в процессе разработки революционных инноваций, которые в противном случае практически обречены на неудачу. Подтверждением данного тезиса могут служить многочисленные примеры из истории крупнейших бизнес-катастроф. Одной из наиболее впечатляющих стал крах сверхамбициозного проекта «Иридиум», осуществленного в 90-е гг. прошлого века компанией «Моторола». Целью проекта было создание глобальной системы спутниковой телефонной связи, а его стоимость оценивалась в 5 млрд. долларов. В результате «первого ноября 1998 года Америке, подготовленной к приходу Iridium с помощью рекламной компании, на которую было потрачено 180 млн. долларов, показали церемонию открытия, на которой первый телефонный звонок сделал вице-президент Гор, и сообщили о начале функционирования новой спутниковой сети телефонной связи...

237

К апрелю 1999 года компания смогла заключить всего десять тысяч абонентских договоров... Смысл проекта Iridium будет легче понять, если мы представим себе получающих заоблачные жалования топ-менеджеров, служебные расходы которых щедро оплачивает родная фирма, возомнивших, что их ценности, интересы и приоритеты безусловно разделяет большинство жителей планеты Земля»¹.

Завершая разговор о процессе разработки революционных инноваций, нельзя не заметить, что для их окончательного оформления и внедрения, наряду с дивергентным, требуется и конвергентное мышление, поскольку по завершении творческого процесса совершенно необходимы принятие на основе имеющихся альтернатив окончательного решения и его эмпирическая проверка. Быстрые и безболезненные «переключения» такого рода опять-таки свойственны группам высокого уровня соиально-психологического развития. Таким образом, при разработке и внедрении революционных инноваций роль социально-психологических факторов поистине трудно переоценить как в содержательном, так и процессуальном аспектах. Существенное значение они имеют и при разработке нововведений промежуточного типа (значимых инноваций).

Практическому социальному психологу в случае, если он является проводником осуществляемых нововведений в жизнедеятельность того сообщества, с которым он работает, прежде чем приступать к конкретным целенаправленным инновационным усилиям, следует, опираясь на научно выверенное знание о характере установок, особенностях ценностных пристрастий, специфики видения своей личностной перспективы и перспективного образа группы ее членами, провести тренингово-обученческую работу с целью сформировать у членов группы готовность к качественным изменениям социальной ситуации своего развития и определиться в выборе своей адекватной роли в рамках предстоящего инновационного процесса.

Нонконформизм [от лат. non — не, нет и conformis — подобный, сообразный] — готовность, несмотря ни на какие обстоятельства, действовать вопреки мнению и позиции превалирующего большинства сообщества, отстаивать прямо противоположную точку зрения. Вне зависимости от того, что подобное поведение многими исследователями оценивается как принципиально несхожее с конформным, в психологически сущностном плане эта форма личностной активности не просто близка, а, по сути дела, идентична проявлениям конформизма, так как в обоих случаях можно практически с полной уверенностью говорить о зависимости индивида от группового давления, его подчинения большинству. Кажущаяся самостоятельность при проявлении нонконформности не более чем иллюзия. Так как не сама личность принимает решение в ситуации неопределенности, ее реакция на групповое давление все равно является зависимой, несмотря на то, осуществляется активность в логике «да» или в логике «нет». Таким образом, термин «нонконформизм», будучи, по сути дела, синонимом термина «негативизм», в сущностно психологическом плане не выступает в качестве антонима понятия «конформизм», а характеризует психологическую реальность, описываемую в социальной психологии в качестве нонконформизма и конформизма, которая является содержательно противоположной тому, что оценивается как проявление социально-психологического феномена самоопределения личности в группе. При этом следует отметить, что, несмотря на то, что в рамках классической экспериментальной формулы С. Аша в среднем около

238

8% испытуемых проявляют склонность к нонконформному поведению, вряд ли есть основания считать, что столь значительное число людей являются теми, кому свойственна нонконформность как устойчивое личностное качество. Скорее имеет смысл считать, что и примерно треть испытуемых, демонстрирующих конформные реакции, и практически каждый десятый из обследуемых, демонстрирующих реакцию нонконформную, не обладают стабильно закрепленной способностью к отстаиванию собственно личностной позиции в условиях экспериментально задаваемого группового давления, а значит, скорее всего, не интегрированы в референтные для них группы высокого социально-психологического уровня развития.