Основной категориально-понятийный аппарат практической социальной психологии 39 страница
361
и экстремистские цели: создание всевозможных «халифатов», джихад против «крестоносцев» и евреев и т. п.
Следует особо отметить, что для представителей политического и религиозного фанатизма, так же как и для «идейных» террористов (вполне очевидно, что во многих случаях это одни и те же лица) характерно полное пренебрежение к человеческой жизни — как окружающих, в том числе близких, так и своей собственной. Типичным примером являются японские камикадзе, не только с готовностью, но и с радостью шедшие на самоубийство «во имя божественного Тенно (императора)». Исследуя психологию фанатиков на примере убийцы германского министра иностранных дел В. Ретенау (данный инцидент произошел в 1922 г.) Керна, Э. Фромм приводит следующее его высказывание: «Я бы не вынес, если бы расколотое на куски поверженное отечество снова возродилось в нечто великое... Нам не нужно “счастье народа”. Мы боремся, чтобы заставить его смириться со своей судьбой... На вопрос о том, как он, кайзеровский офицер, смог пережить день революции, он отвечает: “Я не пережил его. Я, как приказывала мне честь, пустил себе пулю в лоб 9 ноября 1918 г. Я мертв, то, что осталось во мне живого, это — не я. Я не знаю больше своего “Я” с этого дня... Я делаю то, что должен. Поскольку я должен был умереть, я умираю каждый день. Все, что я делаю, есть результат одной единственной мощной воли: я служу ей, я предан ей весь без остатка. Эта воля хочет уничтожения и я уничтожаю... а если эта воля меня покинет, я упаду и буду растоптан, я знаю это”». Э. Фромм отмечает: «Мы видим в рассуждениях Керна ярко выраженный мазохизм, который делает его послушным орудием высшей власти. Но самое интересное в этой связи — всепоглощающая сила ненависти и жажда разрушения, этим идолам он служит не на жизнь, а на смерть. ... И когда мы анализируем психическую реальность таких людей, то убеждаемся, что они были разрушителями... Они не только ненавидели своих врагов, они ненавидели саму жизнь. Это видно и в заявлении Керна, и в рассказе Соломона (один из сподвижников Керна — В. И., М. К.) о его ощущениях в тюрьме, о реакции на людей и на саму природу. Он был совершенно неспособен к положительной реакции на какое-либо живое существо»1.
Наряду с политическим и религиозным фанатизмом все более широкое распространение в современном обществе получают его менее глобальные, так сказать, «бытовые» проявления — спортивные и музыкальные фанаты и т. п. Хотя они, без сомнения, гораздо менее социально опасны, чем политические и религиозные фанатики, тем не менее они также требуют к себе повышенного внимания, в том числе и со стороны социальных психологов, поскольку, во-первых, представители подобных течений также нередко склонны к асоциальному поведению, и, во-вторых, одни формы фанатизма легко «перетекают» в другие. К примеру, многие из спортивных «фанатов» одновременно являются членами экстремистских группировок националистического толка.
Завершая разговор о фанатизме как социально-психологическом феномене нельзя не отметить, что особую опасность представляет собой ситуация, когда отдельные политические деятели и представители властных структур на рефлексивном либо подсознательном уровне делят фанатизм на якобы «хороший» — «идеологически близкий» и «вредный». При этом проявления фанатизма, отнесенные к первой категории, не только не пресекаются, но зачастую получают открытую или косвенную поддержку со стороны государственных институтов. Так, например, в ходе судебного процесса над участниками экстремистских молодежных группировок,
362
совершивших целый ряд убийств на почве национальной ненависти в Воронеже, выяснилось, что местные представители МВД и ФСБ, в поле зрения которых данные группировки попали задолго до совершения ими тяжких преступлений, рассматривали их как исключительно «полезные», исповедующие «здоровый образ жизни», «патриотизм» и тому подобные абсолютные, с точки зрения провинциальных «силовиков», ценности. Вполне понятно, что такого рода подход к проблеме фанатизма со стороны облеченных официальными полномочиями чиновников, также представляет собой, по сути дела, одну из его разновидностей, поскольку базируется на исключительно «черно-белом» видении мира в сочетании с убежденностью в том, что «цель оправдывает средства», а определять, что есть «белое», а что есть «черное» доступно им и только им. В этом смысле можно говорить о «государственном фанатизме» как совершенно особом проявлении данного феномена в жизни современного, и конечно же, далеко не только российского общества.
Практический социальный психолог, зафиксировав факт выраженности феномена фанатизма, прежде всего, должен попытаться определить его причинную основу и в дальнейшем стремиться либо развенчать убеждения фанатов, либо, если это возможно, «встроить» их в просоциальную систему ценностей курируемой им группы или организации.
Фасилитация социальная [от англ. facilitate — облегчать] — повышение эффективности (в плане скорости и продуктивности) деятельности личности в условиях ее функционирования в присутствии других людей, которые в сознании субъекта выступают в роли либо простого наблюдателя, либо конкурирующего с ним индивида или индивидов. Впервые социальная фасилитация была зафиксирована и описана еще в конце XIX века (В. М. Бехтерев, Ф. Олпорт, Л. В. Ланге и др.). Одним из случаев выявления феномена социальной фасилитации была ситуация, зафиксированная наблюдателями на велосипедном треке (в отличие от обычного стадиона, велотрек устроен таким образом, что трибуны со зрителями там расположены вдоль лишь одной стороны трассы). Оказалось, что вне зависимости от оговоренных с тренером тактических планов борьбы за первенство в заезде, именно перед трибунами со зрителями спортсмены непроизвольно ускоряются даже в ущерб возможной победе, которая как необходимое условие предполагала бы некоторое «предразгонное замедление». В ряде случаев присутствие других, не вмешивающихся в действия индивида людей, ведет к ухудшению результатов его деятельности. Указанное явление получило название социальной ингибиции. Совершенно однозначно зафиксирован тот факт, что феномен «фасилитация — ингибиция» принципиально по-разному проявляется в условиях интеллектуально сложной и простой, по сути дела, механической деятельности. Так, в первом случае наличие наблюдателей чаще всего приводит к снижению качественной успешности осуществляемой субъектом деятельности, а во втором — к явному наращиванию количественных показателей ее реализации. Следует отметить, что выраженность социально-психологического феномена «фасилитация — ингибиация» во многом зависит от половозрастных, статусно-ролевых и целого ряда других социальных и социально-психологических характеристик личности. В то же время необходимо понимать, что подобное «включение» в процесс анализа дополнительных конкретизирующе-персонифицирующих переменных ставит перед исследователем задачу на этапе интерпретации эмпирических данных с помощью дополнительных экспериментальных усилий дифференцировать феномен «фасилитация — ингибиция» и феномен реальной личностной персонализации. Следует различать сущностное несовпадение
363
феноменов фасилитации и персонализации. Если в «персонализационной» ситуации происходит актуализация образа конкретного в той или иной степени «значимого другого», то в «фасилитационной» ситуации актуализируется лишь сам факт присутствия другого, не значимого как конкретная личность, а значимого лишь потому, что он присутствует и потому, что он «другой».
Наряду с уже упомянутыми результатами наблюдений за состязаниями на велотреке, феномен социальной фасилитации был зафиксирован в целом ряде экспериментальных ситуаций. Один из классических экспериментов такого рода поставил еще в начале XX в. Н. Триплет. Группе детей он предлагал выполнить простое задание — с максимально возможной скоростью намотать леску на катушку спиннинга. Сначала испытуемые должны были делать это поодиночке, а затем, в группе. В результате было установлено, что в присутствии других дети быстрее справляются с данной задачей. В своих ранних экспериментах Н. Триплет зафиксировал также, что в ситуации реального состязания с живыми соперниками велогонщики показывают более высокие результаты, чем в контрольных одиночных заездах на максимальную скорость.
В последующих экспериментах, проводившихся в разных странах, было зафиксировано, что «...в присутствии других повышается также скорость, с которой люди выполняют простые примеры на умножение и вычеркивают в тексте заданные буквы. Повышается кроме того точность выполнения простых заданий на моторику...». Нечто подобное было зафиксировано и в экспериментах с животными. Так, например, «в присутствии других особей своего вида муравьи быстрее роют песок, а цыплята склевывают больше зерен. В присутствии других сексуально активных крыс у спаривающихся крыс повышается сексуальная активность»1.
С другой стороны, в ранних исследованиях проявления социальной ингибиции также были зафиксированы как у людей (в частности, при прохождении лабиринта, заучивании бессмысленных слогов и решении сложных математических задач), так и у животных. Так, например, «в присутствии других особей своего вида тараканы, попугаи и зеленые зяблики проходили лабиринт медленнее, чем обычно»2. Противоречивость результатов первых исследований феномена «фасилитация-ингибиция» привела к тому, что эксперименты в этой области практически прекратились на довольно длительный период.
Новый толчок эти исследования получили благодаря работам социального психолога Р. Зайенса. Именно он первым выдвинул предположение о том, что эффект фасилитации имеет место в случае простой механической деятельности, а ингибиции — в ситуации интеллектуально сложной. При этом он опирался на хорошо известный принцип, согласно которому возбуждение всегда усиливает доминирующую реакцию. Как считает в этой связи Д. Майерс, повышенное возбуждение, обусловленное присутствием других людей, «...улучшает выполнение простых задач, для которых наиболее вероятной (“доминирующей”) реакцией является правильное решение. (Заметим, что применительно к таким задачам правильное решение практически всегда является однозначным и единственным — В. И., М. К.). Люди быстрее разгадывают простые анаграммы, такие как «лебх», когда они возбуждены. В сложных задачах, где правильный ответ не напрашивается сам собой, возбуждение приводит к неправильной реакции. Возбужденные люди обычно хуже решают сложные анаграммы. ... Сматывание лески, решение простых примеров на умножение и выполнение заданий,
364
связанных с едой, — все это легкие задачи, для которых реакция хорошо усвоена или врожденно доминирует. И вполне естественно, что в присутствии других людей выполнение таких заданий заметно улучшается. С другой стороны, усвоение нового материала, прохождение лабиринта и решение сложных математических задач — это более трудные задания, для которых верный ответ изначально менее вероятен. И нет ничего удивительного в том, что в присутствии других людей увеличивается число неверных ответов в таких задачах. Одно и то же общее правило — возбуждение благоприятствует доминирующей реакции — применимо в обоих случаях»1.
Данное объяснение феномена «фасилитация — ингибиция» получило подтверждение в многочисленных экспериментах, проведенных как самим Р. Зайенсом, так и многими другими исследователями. В одном из таких экспериментов Р. Зайенс и его коллега С. Сейлз «...предлагали испытуемым произносить каждое слово из некоего набора бессмысленных слов от 1 до 16 раз. Затем они объясняли, что эти слова будут по одному появляться на экране. Испытуемым предлагалось каждый раз отмечать, какое из слов появилось. В то время как в действительности на экране в течение одной сотой доли секунды экспонировались лишь хаотичные черные линии, испытуемые “видели” по большей части те слова, которые до этого называли чаще. Эти слова стали доминирующей реакцией»2. При этом, если в одиночку испытуемые называли доминантные слова примерно в два раза чаще, чем повторенные всего один раз, то в присутствии наблюдателей это соотношение возрастало до 3:1.
Дальнейшие исследования «...подтвердили тот факт, что социальное возбуждение благоприятствует доминирующей реакции, независимо от того правильна она или нет. Петер Хант и Джозеф Хиллери обнаружили, что студентам университета Акрона в присутствии других людей требуется меньше времени на изучение простого лабиринта и больше времени — на изучение сложного.... А Джеймс Майклз с сотрудниками обнаружил, что хорошие игроки в билльярд из студенческого союза Виргинского политехнического института (те, кто попадал в лузу в 71% случаев при незаметном наблюдении) играли еще лучше (81% попаданий), когда четверо наблюдателей приходили посмотреть на игру. Плохие же игроки (у которых до этого была результативность 36%) при публичном выступлении играли даже хуже (25% попаданий)»3.
Результаты, полученные Дж. Майклзом, позволяют понять, почему хорошо известный во многих видах спорта эффект «своего поля» гораздо более значим для команд среднего уровня, чем для по-настоящему классных спортивных коллективов. Вполне понятно, что присутствие многочисленной благожелательно настроенной аудитории усиливает доминантные реакции. В то же время, если последние недостаточно развиты, негативная реакция трибун может оказывать ингибирующее воздействие. При этом, чем выше класс команды, тем лучше усвоены ее членами навыки, связанные как с индивидуальными действиями на спортивной площадке, так и с командным взаимодействием, а следовательно, тем ниже степень зависимости эффективности от реакции болельщиков.
Надо сказать, что в последние годы, наряду с теорией Р. Зайенса, получили распространение и другие точки зрения на природу и сущность феномена «фасилитация — ингибиция». Одной из них является так называемая модель отвлечения внимания/конфликта. В основе данной модели лежит представление о том, что присутствие других людей всегда привлекает к себе наше внимание. В результате возникает внутренний
365
конфликт между двумя основными тенденциями, проявляющимися практически в любой ситуации публичной деятельности: «1) уделять внимание аудитории и 2) уделять внимание самой задаче. Этот конфликт способен увеличить возбуждение, которое в дальнейшем помогает или препятствует выполнению задачи в зависимости от того, связано правильное решение данной задачи с доминирующей реакцией или нет. Кроме того, такой конфликт может вызвать когнитивную перегрузку, если усилия, необходимые для того, чтобы непременно уделять внимание сложной задаче и другим людям, превышают уровень познавательных способностей индивида»1.
Кроме того, проявление и степень выраженности феномена «фасилитация — ингибиция» зависит от целого ряда факторов. С собственно социально-психологической точки зрения, особый интерес в этой связи представляет влияние уровня группового развития. Как показывает практика, в группах высокого уровня социально-психологического типа развития, присутствие других и взаимодействие с ними оказывает отчетливо выраженное фасилитирующее влияние в процессе и сложной интеллектуальной деятельности. Особенно ярко это проявляется при работе над проблемными задачами, не имеющими не только очевидного, но и «единственно верного» решения и требующими креативного подхода. Более того, как показывают последние исследования в области психологии менеджмента, в современных условиях наличие полноценной команды является не только полезным, но часто и совершенно необходимым условием поиска эффективных решений такого рода задач. Правда, в данном случае, в ситуации высокоразвитой общности ее можно рассматривать в качестве психологически целостного, пусть и коллектиного, но субъекта.
В этой связи в профессиональном сленге социальных психологов-практиков специализирующихся в сфере организационного консультирования, под фасилитацией зачастую понимается повышение эффективности деятельности малой группы под воздействием курирующего ее тренера-консультанта, а сам он нередко называется фасилитатором групповых процессов или просто фасилитатором. И все-таки наиболее точным и общепризнанным в современной социальной психологии содержанием термина «фасилитация» является его определение в контексте феномена «фасилитация — ингибиция».
Практический социальный психолог, планируя любое, как индивидуально-специфическое, так и функционально-ролевое свое влияние и взаимовлияние членов интересующей его группы должен учитывать феномен «фасилитация — ингибиция» и отдавать себе отчет в том, что порождаемый фасилитационный эффект может оказаться как существенным ресурсом для достижения поставленных целей, так и серьезным препятствием, которое этих целей достигнуть не позволит.
Феномен Цахеса — способность личности достигать готовности окружающих, приписывать ей все заслуги, успехи, достижения других, а все последствия собственных неудач, ошибок, промахов и даже реальных преступлений перекладывать на них. Феномен Цахеса описывает достаточно часто встречающиеся в реальной действительности факты неадекватной атрибуции ответственности. В то же время сам термин «феномен Цахеса» предложен А. В. Петровским и заимствован им из широко известной сказки Э. Гофмана «Крошка Цахес, про прозвищу Циннобер», герой которой, карлик Цахес, с помощью колдовства смог занять социально неуязвимую позицию, гарантирующую ему «авторство» всех происходящих в социуме благодеяний и безответственность за совершаемые им самим злодеяния, которые не связывались с его именем и
366
ответственность за которые возлагалась на других, ни в чем не повинных людей. Как писал А. В. Петровский, наиболее ярко в новейшей истории нашей страны феномен Цахеса проявился в ситуации, когда И. В. Сталину, во многом в связи с харизматичностью его личности, удалось избежать реальной оценки его деяний в начале Великой Отечественной Войны, когда огромная часть территории страны оказалась оккупирована фашистами и миллионы советских людей погибли в боях в связи с ошибками именно главнокомандующего. Эта вина оказалась, как известно, переложена на тех генералов, которые были репрессированы и казнены в первый год военных действий. Следует отметить, что столь глобальное проявление феномена Цахеса, конечно, наиболее пагубны, но и в будничной жизни подобные примеры неадекватности в приписывании успехов себе и в возложении ответственности на других за собственные неудачи, а главное, именно такое восприятие происходящих событий широким социумом случается достаточно часто. Если говорить о малых группах, то здесь реальным референтом феномена Цахеса является выявленный в рамках стратометрической концепции социально-психологический феномен степени адекватности атрибуции ответственности в реально функционирующих группах. Оказалось, что в группах высокого уровня социально-психологического развития, как правило, демонстрируется адекватная атрибуция ответственности за успехи и неудачи в совместной деятельности. Более того, нередко в подлинных коллективах можно наблюдать ситуации, когда члены группы проявляют готовность принять на себя груз ответственности в случае неудачи, даже если реально они и не были в ней виновны, и приписывать успех своим партнерам, даже если сами внесли решающий вклад в его достижение. В группах низкого уровня развития и, прежде всего, в высокоразвитых в психологическом плане, но антисоциальных по своей направленности общностях достаточно часто проявляется феномен Цахеса, особенно тогда, когда лидер подобного сообщества обладает определенной харизмой и при этом владеет техниками межличностного манипулирования.
Хотя в зарубежной социальной психологии понятие «Феномен Цахеса» на сегодняшний день не получило широкого распространения, как на личностном, так и на социальном уровнях его содержательно-психологические «контуры» были детально описаны и проанализированы в ряде работ Э. Фромма и Э. Эриксона, написанных в жанре психоаналитической биографии известных политических деятелей. Наиболее известным произведением такого рода является работа Э. Фромма «Адольф Гитлер — клинический случай некрофилии». Как отмечал Э. Фромм, «когда психоаналитик изучает биографию своего клиента, он всегда пытается получить ответ на два вопроса: 1) Каковы основные движущие силы в жизни человека, какие страсти определяют его поведение? 2) Какие внутренние и внешние обстоятельства обусловили развитие именно этих страстей?».
Отвечая на первый из этих вопросов применительно к А. Гитлеру, Э. Фромм акцентировал внимание на ряде моментов, связанных с его детством и юностью, обусловивших особенности этой личности. Как отмечает Э. Фромм, в раннем детстве А. Гитлер «...был любимцем, мать берегла его как зеницу ока, никогда не ругала и всегда выражала свою нежность и восхищение. Он не мог ошибиться, все, что он делал, было замечательно, а мать при этом не спускала с него восторженных глаз. Очень может быть, что такое отношение способствовало формированию в его характере таких черт, как пассивность и нарциссизм»1.
В более старшем возрасте нарциссизм А. Гитлера проявлялся в его отстраненности от своих близких. Как пишет Э. Фромм, «в сущности, он никем не интересовался —
367
ни своей матерью, ни своим отцом, ни своими братьями и сестрами. ... Он не тратил на них душевных сил. Его единственным, страстным интересом были военные игры с другими детьми, причем он был руководителем и организатором. ... Военные игры выполняли несколько функций. Они давали ему чувство удовлетворения в том, что он обладал силой убеждения и мог заставить других подчиняться ему. Они укрепляли в нем нарциссизм, и, прежде всего, они перемещали центр его жизненных интересов в фантастический мир, тем самым способствуя тому, что он все больше отходил от действительности, от реальных людей, реальных достижений и реальных знаний»1. Эти игры, по-видимому, являлись идеальным средством как удовлетворения нарциссических потребностей, так и компенсации социального инфантилизма А. Гитлера. Именно поэтому он увлекался ими вплоть до юношеского возраста. Заметим, что в современных условиях вовлеченность многих подростков и даже взрослых в компьютерные игры объясняется практически соотносительными мотивами.
При этом пассивность и инфантилизм молодого А. Гитлера в реальной жизни носили гипертрофированный характер. В школьные годы «...он не только не интересовался школьными предметами, он вообще ничем не интересовался. Он ни к чему не прилагал усилий — ни тогда, ни потом (мы встретим это отвращение к труду и в то время, когда он изучал архитектуру)». Однако А. Гитлер не был обыкновенным лентяем и гедонистом, среди которых встречается немало добродушных, открытых и общительных людей. По словам Э. Фромма, «он был ленивым не потому, что у него были незначительные потребности, он не был просто гедонистом, который не имеет определенной жизненной цели. Наоборот, у него было острое честолюбие, жажда власти — то, что заставляет человека действовать. Кроме того, у него были огромные жизненные силы, какая-то витальная энергия держала его в постоянном напряжении, он был всегда “на взводе”, и состояние спокойной радости ему было просто незнакомо. Эти черты очень сильно отличают Гитлера от основной массы лентяев, бросающих школу. Те же из них, кто страдают таким же честолюбием и, не имея никаких серьезных жизненных интересов, стремятся к власти, представляют настоящую угрозу для окружающих»2.
Если на основе имеющихся биографических данных проанализировать детство и юность А. Гитлера с точки зрения психосоциального подхода, то можно с достаточным основанием утверждать, что первый базисный кризис получил отчетливо негативное разрешение. Совершенно некритичное отношение и гиперопека со стороны матери ни в коей мере не носили характер по-настоящему функциональный, с точки зрения развития характера, и скорее являлись проявлением симбиотической зависимости. На то, что А. Гитлеру было свойственно именно базисное недоверие, отчетливо указывают его гипертрофированная ксенофобия и негативное отношение к миру в целом. Как отмечает Э. Фромм, он рассматривал «...внешний мир как источник грязи и заразы. Скорее всего, ненависть Гитлера к евреям имела ту же природу. Инородцы ядовиты и заразны, как сифилис. Следовательно, их надо искоренять. Дальнейшее развитие этого представления ведет к идее, что они отравляют не только кровь, но и душу»3. Бесконечные рассуждения А. Гитлера о прошлом и будущем, об «исторических перспективах» при фактическом игнорировании текущих реалий (особенно показательны в этом отношении последние месяцы жизни фюрера) свидетельствуют о спутанности временной перспективы, являющейся типичным отчуждением первой фазы эпигенетического цикла.
368
Также, судя по всему, А. Гитлер не был автономной личностью и не обладал сильной волей. При этом, как отмечает Э. Фромм, «сам Гитлер считал своим главным достоинством несгибаемую волю. ... На первый взгляд, вся его карьера свидетельствует о том, что он и в самом деле обладал исключительной силой воли. ... Вместе с тем у нас есть серьезные основания сомневаться в его волевых качествах, ибо ... в детстве и в юности Гитлер был существом абсолютно безвольным. Он был ленив, не умел трудиться и вообще был не готов совершать какие-либо усилия. Все это не очень вяжется с представлениями о волевой личности. ... Воля его была сырой и неоформленной, как у шестилетнего ребенка... Ребенок, не знающий, что такое компромисс, капризничает и закатывает истерику. Конечно, можно сказать, что он проявляет так свою волю. Но правильнее все-таки взглянуть на это иначе: он слепо следует своим побуждениям, не умея направить фрустрацию в нужное русло». В зрелом возрасте, уже в роли диктатора «слабость воли Гитлера проявлялась в его нерешительности. Многие из тех, кто наблюдал его поведение, отмечают, что в ситуации, требующей принятия решения, его вдруг начинали одолевать сомнения. У него была привычка, свойственная многим слабовольным людям, дожидаться в развитии событий такого момента, когда уже не надо принимать решения, ибо его навязывают сами обстоятельства»1. Добавим, что свойственный А. Гитлеру уже с детских лет крайний нарциссизм обыкновенно является прямым следствием патологического самоосознования — типичного отчуждения второй фазы эпигенетического цикла.
Уникальность личности А. Гитлера заключается в том, что третий базисный кризис, судя по всему, получил позитивное разрешение. Чем конкретно была обусловлена эта достаточно парадоксальная в контексте предшествующего развития ситуация — трудно сказать по причине отсутствия достаточных фактических данных, но несомненно, что он обладал выраженной способностью отчетливо видеть цель и проявлять инициативу, направленную на ее достижение. На это отчетливо указывает присущий ему авантюризм. По мнению Э. Эриксона, А. Гитлер «...прежде всего, был авантюристом грандиозного масштаба». При этом существенно важно, что авантюристу присущ достаточно широкий ролевой репертуар, поскольку «Личность авантюриста сродни личности актера, поскольку он должен быть всегда готов воплотить (как если бы сам выбирал) сменяющие друг друга роли, предлагаемые капризами судьбы»2. Данное замечание Э. Эриксона позволяет понять видимое противоречие между безволием, дефицитом автономии и способностью проявлять инициативу — даже крайне зависимая и, более того, инфантильная личность может быть инициативной, если ее подталкивают к этому обстоятельства. Излишне говорить, что чувство вины было совершенно чуждо А. Гитлеру.
О том, что в результате разрешения четвертого базисного кризиса у А. Гитлера сформировались базисная неполноценность и неуспешность, свидетельствует вся его биография, начиная от уже отмечавшейся неспособности и нежелания учиться в школе и кончая финалом карьеры фюрера. Добавим лишь, что, как показано в исследованиях Э Эриксона, патологическая неспособность к созидательной деятельности, являющаяся типичным отчуждением четвертой фазы эпигенетического цикла, нередко компенсируется отчетливо выраженной антисоциальной активностью личности. Именно такого рода компенсацию в крайне деструктивных формах мы и наблюдаем на примере А. Гитлера.
Таким образом, базисная структура личности типичного «Цахеса», с точки зрения
369
психосоциального подхода, имеет следующий вид: недоверие — сомнение — инициатива — неуспешность. Возникает закономерный вопрос: в чем же секрет «колдовства», позволяющего столь одиозной малопривлекательной личности занять социально неуязвимую позицию в обществе и стать кумиром толпы?
Для ответа на этот вопрос необходимо обратиться к пятой стадии эпигенетического цикла. Анализ развития А. Гитлера в детстве указывает на то, что он несомненно страдал от психосоциальной спутанности. Психологическая целостность его личности могла обеспечиваться только за счет организации по принципу тотальности. Это, в частности, отчетливо проявилось в его приверженности идеологии: «Как свидетельствуют различные источники, Гитлер, за небольшим исключением, не читал ничего, что противоречило его идеологическим установкам или требовало критического и объективного размышления. Такова была структура его личности: основным мотивом для чтения было не приобретение знаний, а добывание все новых средств для убеждения себя и других»1.
В достаточно функциональном обществе с преобладающей позитивной идентичностью А. Гитлер, скорее всего, стал бы носителем негативной идентичности, которая проявлялась бы в преступной деятельности политического или уголовного характера. Однако в обществе, переживающем кризис идентичности, при определенных условиях может возобладать глобальная тенденция к тотальности. В подобной ситуации потенциальный «Цахес», если он обладает выраженными способностями к демагогии, психологическому манипулированию, навыками убеждения и т. д., оказывается востребованным и имеет все шансы превратиться в «непогрешимого» и «гениального» «отца народов», «фюрера нации» и т. п.