Глава 10

Тандем

Итак, я достигла идеального

веса, плюс-минус сто граммов.

Значит, можно заводить второго

ребенка!

Но забеременеть не получается.

А ведь все вокруг ходят с

животами. Мои подруги, которым,

как и мне, под сорок, видимо, не

хотят упускать последний шанс.

Когда я забеременела Бин, это было,

как заказать пиццу. Хотите? Звоните

и получайте! Вышло с первого раза.

Но на этот раз доставка пиццы

не работает. Проходят месяцы, и я

все отчетливее ощущаю, как

увеличивается разница в возрасте

между Бин и ее гипотетическим

братиком или сестричкой, которых,

возможно, и не будет. Не так уж

много времени у меня осталось. Если

не заведу второго ребенка в

ближайшее время, маловероятно, что

у меня будет третий — чисто

физически невозможно. Врач

говорит, что мой цикл слишком

удлинился, а яйцеклетка не должна

так долго лежать на полке, прежде

чем воссоединится с потенциальным

спутником жизни. Мне прописывают

хломид, увеличивающий выработку

яйцеклеток и повышающий мои

шансы на зачатие. Тем временем все

больше и больше подруг звонят

сообщить прекрасную новость: они

беременны! Я за них рада. Нет,

правда.

Примерно через восемь месяцев

мне рекомендуют

рефлексотерапевта, который

специализируется на бесплодии. У

врача длинные черные волосы, ее

кабинет расположен в не самом

престижном деловом квартале

Парижа. (В большинстве городов

один китайский квартал, а в Париже

их пять или шесть.) Она

рассматривает мой язык, втыкает

иголки в руки и интересуется

продолжительностью цикла.

— Да, слишком длинный, —

качает она головой и объясняет, что

яйцеклетка увядает, так долго

пролеживая без дела. И выписывает

рецепт какого-то пойла — на вкус,

как кора. Послушно пью варево.

Забеременеть по-прежнему не

получается.

Саймон утверждает, что одного

ребенка ему вполне достаточно. Из

уважения к нему обдумываю такую

возможность — в течение примерно

четырех секунд. Мною движет

какой-то первобытный инстинкт, но

это не похоже на инстинкт

выживания: скорее, на неодолимую

тягу к вкусненькому. Хочу еще

пиццы! Возвращаюсь к своему врачу

и говорю, что готова повысить

ставки. Что еще она может

предложить?

Врач считает, что нам рано

пробовать крайнее средство —

искусственное оплодотворение (во

Франции государственное

страхование покрывает шесть

сеансов ЭКО для женщин моложе

сорока трех лет). Вместо этого она

учит меня делать уколы в бедро: буду

колоть лекарство, ускоряющее

наступление овуляции. Чтобы метод

сработал, укол нужно делать строго

на четырнадцатый день цикла. Да, и

еще одно условие: сразу после укола

надо заняться сексом.

Но оказывается, на следующие

две недели Саймон уезжает в

Амстердам — у него работа. Для

меня вопрос, ждать ли еще месяц,

даже не стоит. Приглашаю няню и

договариваюсь встретиться с

Саймоном в Брюсселе — на полпути

между Амстердамом и Парижем.

Планируем спокойно поужинать и

удалиться в гостиничный номер.

Пусть ничего не выйдет, хоть

отдохнем, а на следующее утро

Саймон вернется в Амстердам.

На долгожданный 14-й день в

Голландии поднимается ураган, на

железной дороге сплошные

задержки. Приезжаю в Брюссель

примерно в шесть вечера, и тут

звонит Саймон: его поезд встал в

Роттердаме. Непонятно, какие

поезда пойдут дальше и пойдут ли

вообще. Может, сегодня он в

Брюссель вообще не успеет. Короче

говоря, он мне перезвонит. Я

нажимаю «отбой», и как по команде

начинается дождь.

Шприц у меня в переносном

холодильнике, на льду, который

растает через пару часов. Что, если

поезд встанет, и там будет жарко?

Бегу в супермаркет, покупаю пакет

замороженного зеленого горошка и

кидаю его в сумку-холодильник.

Перезванивает Саймон:

отправляют поезд из Роттердама в

Антверпен. Могу ли я встретиться с

ним там? На огромном экране над

головой вижу, что поезд из Брюсселя

в Антверпен отправляется через пару

минут. Хватаю холодильник с

горошком и шприцем и бегу к

платформе. Это похоже на сцену из

«Секса в большом городе» или

«Идентификации Борна», — как вам

больше нравится.

Я уже готова вскочить на

антверпенский поезд, когда звонит

Саймон и кричит в трубку: «Никуда

не уезжай!» Оказывается, он уже сел

в поезд, идущий в Брюссель.

Беру такси до гостиницы,

уютной и теплой, с большой елкой,

наряженной к Рождеству. Мне бы

благодарить Бога за то, что я вообще

добралась сюда, однако номер, в

который меня привел портье, не

отвечает моим представлениям о

романтической атмосфере. Он

показывает другой, на последнем

этаже, с мансардным потолком. Этот

больше похож на место, где я хотела

бы зачать ребенка.

Поджидая Саймона, принимаю

ванну, надеваю халат и спокойно

делаю себе укол. Понимаю, что из

меня вышла бы неплохая

героинщица. Однако надеюсь, что

этого не произойдет. Лучше уж я

стану неплохой мамой двоих детей.

Через несколько недель еду в

Лондон по работе. В аптеке покупаю

тест на беременность. Потом иду в

кулинарию и покупаю сэндвич — с

единственной целью: сделать тест в

тускло освещенном подвальном

туалете. (Ну ладно, допустим,

сэндвич я тоже умяла с

удовольствием.) К моему изумлению,

тест показывает две полоски. Звоню

Саймону, пока тащусь с чемоданом

на встречу. Он тут же придумывает

всякие прозвища нашему будущему

младенцу. Поскольку бэби зачат в

Брюсселе, не назвать ли нам его

«брюссельской капусткой»?

Через пару недель Саймон идет

со мной на УЗИ. Лежу на кушетке и

смотрю на экран. Детка выглядит

прекрасно: есть сердцебиение,

головка, ножки. Потом замечаю

сбоку какое-то темное пятно.

— А это что? — спрашиваю

врача. Та чуть смещает датчик. И вдруг

на экране появляется еще одно

маленькое тельце: с сердцебиением,

ручками и ножками!

— Близнецы, — говорит врач.

Это один из самых прекрасных

моментов в моей жизни. Мне словно

вручили подарок: две пиццы! А

какой эффективный способ

размножения для женщины, которой

уже за тридцать пять!

Но когда я поворачиваюсь к

Саймону, то понимаю, что лучший

момент моей жизни для него,

возможно, худший. Кажется, он в

шоке. Сначала мне даже не хочется

знать, о чем он думает. У меня самой

голова идет кругом. Но он, кажется,

совершенно сражен важностью этого

известия.

— Кончились те деньки, когда я

мог спокойно посидеть в кафе, —

бормочет он. Понятно, уже

предвидит конец свободной жизни.

— Купите кофемашину, —

советует узистка.

Мои друзья и соседи-французы

поздравляют нас. Как нам удалось

зачать близнецов, никто не

спрашивает. Зато мои друзья-

американцы не отличаются тактом.

— А вы не ожидали? —

спрашивает одна мама из группы

Бин, стоит мне поделиться новостью.

Мое нейтральное «нет» вызывает

новые вопросы: — А твой врач

удивился?

Я слишком занята, чтобы

обижаться. Мы с Саймоном решили,

что нам нужна не кофемашина, а

квартира побольше. (В той, где мы

живем, всего две маленькие

комнаты.) Вопрос становится еще

актуальнее, когда мы узнаем, что

наши близнецы — мальчики.

Осматриваю несколько квартир,

но все они или слишком темные, или

слишком дорогие, или с длинными

страшными коридорами, ведущими в

крошечную кухню (видимо, в XIX

веке считалось не комильфо, если

запахи еды, приготовленной слугами,

достигали гостиной). Агенты по

недвижимости расхваливают эти

квартиры как «очень спокойные».

Видимо, во Франции считается, что

это главное качество как для жилья,

так и для детей.

Я так сосредоточена на поисках

квартиры, что почти не нервничаю

из-за беременности. Кажется, следуя

примеру француженок, я наконец

поняла, что нет никакой

необходимости отслеживать,

правильно ли формируются брови у

зародыша. (Хотя у моих зародышей

их целых четыре — есть из-за чего

волноваться.) Да, некоторые

проблемы касательно рождения

близнецов меня беспокоят —

например, преждевременные роды.

Однако большинство волнений

снимают регулярные визиты к врачу.

Поскольку у меня близнецы, я хожу в

клинику чаще и чаще делаю УЗИ. И

каждый раз красавец-узист

показывает мне на экранчике

«младенца А» и «младенца Б», а

потом шутит, всегда одинаково: мол,

можете потом выбрать им и другие

имена. И я каждый раз улыбаюсь.

На этот раз больше волнуется

Саймон — только переживает он за

себя, а не за детей. Он даже дорогой

французский сыр теперь ест с таким

видом, будто это в последний раз в

жизни. А мне очень нравится

внимание к моей персоне. Несмотря

на бесплатное ЭКО, близнецы в

Париже воспринимаются как нечто

необычное. (Я слышала, что и при

ЭКО врачи часто подсаживают

только один эмбрион.)

Проходит несколько недель, и

живот становится заметен. На

шестом месяце я уже выгляжу так,

будто вот-вот рожу. Даже одежда для

беременных мне маловата. Вскоре не

только взрослые, но и маленькие

дети начинают понимать, что

ребенок в животе не один.

Изучаю спецжаргон:

оказывается, на французском

близнецов называют не

«однояйцевые» и «разнояйцевые», а

«истинные» и «ложные» — vrais или

faux. Теперь говорю всем, что у меня

«два ложных мальчика-близнеца».

Зря я волновалась, что мои

близняшки появятся на свет раньше

срока. На девятом месяце внутри

меня сидят два доношенных

младенца, и каждый весит примерно

столько, сколько в свое время Бин.

Люди за столиками в кафе

показывают на меня пальцем.

Подъем по лестнице становится

подвигом.

— Если тебе нужна квартира,

иди и ищи ее сам, — наконец говорю

мужу. И меньше чем через неделю он

ее находит — это первая и последняя

квартира, которую ему показали. Она

в старом доме — старом даже по

парижским меркам. В ней нет

коридоров, у подъезда тротуар втрое

шире обычного. Но нужен серьезный

ремонт. В итоге мы ее покупаем. За

день до родов встречаюсь с прорабом

и составляю план ремонтных работ.

Частная клиника, где я рожала

Бин, была маленькой, стерильной, с

круглосуточным детским

отделением, нескончаемым запасом

свежих полотенец и обедами в

палату по меню, включавшему

стейки и фуа-гра. Мне даже

подгузники менять не приходилось.

Меня предупреждали, что

государственный роддом, где я

планирую рожать близняшек, далеко

не так роскошен. В государственных

клиниках во Франции уровень

медицины превосходен, но условия

спартанские. Роженицам выдают

список вещей, которые нужно взять с

собой, в том числе свои подгузники.

Тут нет никаких индивидуальных

родовых планов, джакузи и

эпидуральной анестезии с

возможностью ходить. А малышам

не дарят шикарные маленькие

шапочки. Характеризуя эту

эффективную, но безличную

систему, французы часто используют

слово «конвейер».

Я собираюсь рожать в клинике

Арман-Труссо — она в десяти

минутах на машине от нашего дома,

и в ней имеется все необходимое

оборудование на случай осложнений

в родах близнецами. (Позже узнаю,

что при клинике есть детская

больница, та самая, куда

еженедельно наведывалась

Франсуаза Дольто.) Мне не нужны

роды в джакузи. Когда придет час, я

уж найду способ устроить себе

неповторимые роды: нью-йоркская

изобретательность поможет. Говорю

Саймону, что мы и так уже

сэкономили по полной, ведь я рожаю

двоих детей по цене одного.

У меня начинаются схватки, мне

делают анестезию, даже не

спрашивая. Врач везет меня в

стерильную операционную, чтобы

можно было сразу сделать кесарево в

случае необходимости. Я лежу на

спине, ноги вдеты в стремена

образца 1950-х, вокруг снуют

незнакомые люди в хирургических

шапочках и масках. Несколько раз

прошу, чтобы кто-нибудь подложил

мне подушки под спину, — хочу

видеть, что происходит. Но никто

даже не реагирует. Наконец — в

качестве уступки — под меня

подкладывают сложенную

простыню, отчего становится совсем

уж неудобно.

Как только начинаются роды,

мой французский куда-то

испаряется. Не понимаю ни слова из

того, что говорит врач, и могу

отвечать только на английском.

Видимо, такое бывало раньше,

потому что акушерка с ходу начинает

переводить. Может, она упрощает

слова врача или просто не очень

хорошо знает язык — в основном

слышу от нее только «тужьтесь» и

«не тужьтесь».

Когда появляется первый

малыш, акушерка протягивает его

мне. У меня перехватывает дыхание.

Вот он, «младенец А»! Только мы с

ним начинаем знакомиться, как

акушерка похлопывает меня по

плечу.— Простите… вам еще одного

надо родить, — говорит она и уносит

«младенца А» в неизвестном

направлении. Тут я понимаю, что с

близнецами придется нелегко.

Через девять минут на свет

появляется «младенец Б». Только я

успеваю поздороваться с ним, как

его тоже уносят. Вскоре вообще все

куда-то пропадают: Саймон, малыши

и большинство персонала,

принимавшего роды. Я по-прежнему

лежу на спине и не чувствую ничего

ниже пояса. На металлическом столе

рядом лежат две красные плаценты

— каждая размером с человеческую

голову. Кто-то решил открыть

раздвижные шторки, игравшие роль

стен в моем родблоке, и теперь

любой, кто проходит мимо, может во

всех подробностях насладиться

видом того места, откуда пять минут

назад появились близняшки.

Не ушла лишь медсестра-

анестезиолог, и, кажется, ее это

совсем не радует. Она решает

замаскировать свое раздражение,

пытаясь завести со мной светскую

беседу: откуда я родом? Нравится ли

мне в Париже?

— Где мои дети? Когда я смогу

их увидеть? — спрашиваю я. (Ко мне

вернулась способность говорить по-

французски.)

Медсестра не знает. И ей нельзя

уходить из родблока, поэтому она

ничем не может мне помочь.

Проходит двадцать минут.

Никто за нами не приходит. Не знаю

почему, но меня это не очень

волнует. Правда, я довольна тем, что

медсестра наконец завешивает мне

колени простынкой. Потом она,

видимо, решает, что светской

болтовни довольно.

— Ненавижу свою работу, —

прямо сообщает она мне.

И вот меня везут в

послеродовую, я воссоединяюсь с

Саймоном и малышами. Мы

фотографируемся, в первый и

последний раз я пытаюсь кормить

обоих мальчиков сразу.

Санитар отвозит нас в палату,

где нам предстоит пробыть

несколько дней. Это однозначно не

бутик-отель, скорее, похоже на

дешевую ночлежку. Несколько

человек персонала в детском

отделении, работающем с часа ночи

до четырех утра. Поскольку у меня

уже есть ребенок и, соответственно,

опыт, никто за мной особо не

присматривает. Когда приходит

время обеда или ужина, на

пластиковых подносах приносят

классическую больничную еду:

квелую картошку фри, куриные

биточки и шоколадное молоко.

Позже понимаю, что другие мамы не

едят эту гадость, а хранят

собственные продукты в общем

холодильнике в коридоре.

Саймон дома с Бин, поэтому я

почти все время одна с близнецами,

которые орут часами напролет.

Обычно я пристраиваю одного на

колени, слегка приобняв, а другого в

это время пытаюсь кормить. У меня

голова идет кругом от постоянного

воя и мельтешащих ручек и ножек —

мне уже начинает казаться, что их

больше, чем двое. Когда наконец

удается уложить их спать — после

нескольких часов крика и

беспрерывного прикладывания к

груди — приходит Саймон.

— Как у вас тут тихо, —

радуется он.

Пытаюсь не думать о том, что

мое пузо похоже на гигантскую

порцию бежевого желе.

Суматоха суматохой, но

мальчикам нужно дать имена (в

Париже на это отведено три дня, но

уже на второй день в палату

врывается сердитый бюрократ с

папочкой в руках). Саймон просит,

чтобы одного из близнецов назвали

Нельсоном — в честь его кумира

Нельсона Манделы. Его больше

волнует, как мы будем называть

мальчишек дома: одного он хочет

звать Гонзо, второго — Боссом. Мне

нравятся имена, в которых гласные

буквы идут подряд, поэтому

предлагаю обоих назвать Раулями.

Наконец называем одного

Джоэлом, но в итоге начинаем звать

его Джоуи, а другого Лео, и к этому

ни одно прозвище не липнет. Мои

близнецы — самые непохожие в

мире. Джоуи — одно лицо со мной,

только платиновый блондин. Лео —

смуглый средиземноморский

парнишка. Не будь они одного

росточка и все время вместе, никто

бы и не догадался, что это братья.

Зато теперь я сразу понимаю, кого из

моих знакомых младенцы не

интересуют: тех, кто, едва взглянув

на малышей, спрашивает, не

однояйцевые ли они близнецы.

Проходит четыре долгих дня, и

нас наконец выписывают. Дома с

малышами мне легче не становится.

Вечерами они орут не переставая, и

оба вообще не спят ночью. Перед

сном мы с Саймоном берем себе по

ребенку, и всю ночь каждый

отвечаем за своего. При этом

стараемся выбрать себе малыша

«получше», однако, кто из них будет

вести себя лучше, — загадка. Но это

и неважно: ведь мы еще не переехали

в большую квартиру, поэтому все

спим в одной комнате. Просыпается

один — просыпаются все.

Мне по-прежнему кажется, что

их больше, чем двое. Никогда не

думала, что буду одевать близнецов

одинаково, но внезапно мне хочется

этого, чтобы создать хоть видимость

порядка: для меня это как школьная

форма, которую носить обязательно,

потому что существуют строгие

правила.

Удивительно, но у меня остается

время на психозы. К примеру, я все

время переживаю, что не так назвала

малышей, что нужно бежать в

городской совет и менять им имена.

В редкие минуты отдыха терзаюсь

мыслями по этому поводу.

К счастью, из Майами

приезжает моя мама. Мы с ней и с

Саймоном почти целый день

проводим в гостиной и нянчим

малышей. Однажды в дверь

позвонила какая-то женщина,

представилась психологом из

ближайшего отделения Службы

защиты матери и ребенка. Мол, у них

принято наносить визит всем мамам

близнецов. Видимо, таким образом

она тактично намекает, что хочет

удостовериться, не сошла ли я с ума.

Через пару дней приходит акушерка,

тоже из Службы защиты, и смотрит,

как я меняю Джоуи подгузник. Его

какашки, — объявляет она, —

«просто превосходны». Таково

официальное мнение французского

государства!

Кое-что из того, что мы успели

узнать о французском стиле

воспитания, пробуем применить к

малышам. Например, постепенно

приучаем их к принятому во

Франции режиму питания: четыре

раза в день. С самого раннего

возраста они не перехватывают

куски — за исключением полдника,

goûter.

К сожалению, у нас не

получается опробовать «метод

паузы». Когда у тебя новорожденные

близнецы и есть ребенок чуть

старше, спящий в двух шагах, очень

сложно пробовать

экспериментальные методы

воспитания!

Поэтому мы снова страдаем.

Почти месяц без сна, и мы с

Саймоном превращаемся в зомби.

Единственная надежда — наша няня-

филиппинка и ее многочисленные

сестры и подруги. В конце концов у

нас начинают работать четыре няни

— посменно и практически двадцать

четыре часа в сутки. Деньги утекают

сквозь пальцы, но хоть поспать чуть-

чуть удается. Теперь многодетные

мамы кажутся мне чем-то вроде

преследуемого меньшинства — как

тибетцы, например.

Оба мальчика плохо берут грудь,

поэтому я провожу очень много

времени наедине с электрическим

молокоотсосом. Бин вскоре

понимает, что может заполучить

меня полностью в свое

распоряжение, если будет сидеть со

мной рядом, пока я сцеживаюсь. Она

учится готовить бутылочки и

разливать молоко по пакетам, а

молокоотсос собирает и разбирает,

как солдат винтовку. А еще очень

похоже имитирует жужжание,

которое он издает.

В доме столько нянь, что я

чувствую себя актрисой второго

плана. Поймут ли мои близнецы, кто

их мама?

Тем временем ремонт в новой

квартире идет полным ходом. В

перерывах между сцеживаниями

бегаю проверять, что там и как.

Встречаюсь с председателем

правления нашего дома, 60-летним

экономистом, и спрашиваю, можно

ли будет оставлять коляску-тандем в

вестибюле внизу. Понимаю, что он

не хочет нести ответственность.

— Предыдущие владельцы были

очень хорошими соседями, — слышу

вдруг от него.

— В каком смысле?

— Очень тихими…

В самой квартире черт ногу

сломит. Я подписала план ремонта

тем вечером, когда у малышей был

жуткий приступ колик. Теперь вдруг

понимаю, что подписала, не глядя.

Рабочие снесли двери и стены,

которым было по двести лет и

которые я сносить не собиралась.

Вместо них установили новые, чуть

ли не бумажные. Лишь когда ремонт

закончен и мы переезжаем, до меня

доходит, что я превратила добротную

парижскую квартиру XIX века в

майамский кондоминиум, но с

мышами. Тяжелые двери, изящная

лепнина — где это все? Я

уничтожила часть старого Парижа,

причем заплатив за это кругленькую

сумму!

Начинаю грызть себя по этому

поводу.

— Помнишь слова Эдит Пиаф:

je пе regrette rien (я ни о чем не

жалею)? — спрашиваю я

Саймона. — Так вот, je regrette tout

(я жалею обо всем).

Наша новая жизнь полна

противоречивых эмоций. Саймон

погряз в отчаянии и вымещает свое

недовольство на мне:

— Может, лет через

восемнадцать мне и удастся выпить

чашечку кофе.

Он признается, что испытывает

ужас, когда приближается к двери

нашей квартиры и слышит вой

изнутри. Трое детей в

несознательном возрасте — это

слишком, даже с учетом беби-бума

во Франции.

Но бывают и положительные

моменты. Однажды чувствую себя на

седьмом небе: Лео в благодушном

настроении и не орет целых пять

минут! А после ночи, когда

мальчики впервые проспали семь

часов без перерыва, Саймон скачет

по квартире и поет песню Фрэнка

Заппы «Сиськи и пиво».

Но я все еще чувствую себя, как

в момент рождения близнецов:

боюсь, что моего внимания

катастрофически не хватает на всех.

Спрашиваю свою подругу Элен, у нее

тоже трое детей и тоже близнецы, не

хочет ли она завести еще.

— Не думаю, я и так на

пределе, — отвечает она, и я ее

понимаю.

Даже моя мама, когда-то

умолявшая нас с Саймоном родить

ей наконец внуков, теперь умоляет

меня не заводить больше детей!

Словно в подтверждение моего

статуса Бин как-то приходит из

детского сада, заявляет, что я —

татап crotte de nez. Забиваю эту

фразу в гугл-переводчик и получаю

— «мама-козявка». С учетом

обстоятельств весьма точная

характеристика.