Символический эффект: миф о первоначале

Итак, старинная вещь обладает особым статусом. Посколь­ку ее задача в рамках «среды» — заколдовывать время и пережи­ваться как знак, то она не отличается от любого другого элемен­та и соотносится с ними всеми². Поскольку же, напротив, она обладает меньшей соотнесенностью с другими вещами и выс­тупает как нечто целое, как некая наличная подлинность, то у нее появляется специальный психологический статус. Она пе-

¹ Подобно тому как природность — это по сути отречение от природы, так и историчность есть отказ от истории, скрываемый за превознесением ее знаков: история присутствует, но не признается.

²Фактически старинная вещь вполне интегрируется в структуры «сре­ды», поскольку там, где она помещена, она в общем переживается как «теп­лый» элемент, в противоположность всему «холодному» современному окружению.

реживается иначе. Именно в этом глубинная польза этой бес­полезной вещи. Откуда такая устойчивая тяга к старинным ве­щам — старой мебели, вещам подлинным и «стильным», к де­ревенским и ремесленным поделкам ручной работы, туземной керамике, фольклорным предметам и т.д.? Откуда этот сво­еобразный феномен аккультурации, который заставляет ци­вилизованных людей тянуться к знакам, эксцентричным в про­странстве и времени по отношению к их собственной культур­ной системе, всякий раз связанным с культурой прошлого, — феномен обратный тому, который заставляет жителей «не­доразвитых» стран тянуться к изделиям и техническим знакам индустриальных обществ?

Императив, которому отвечают старинные вещи¹, — это императив завершенного, законченного в себе существа. Время, в котором живет мифологический предмет, — пер­фект; это то, что имеет место в настоящем в качестве сбыв­шегося прежде и что в силу этого глубоко укоренено в себе самом, то есть «подлинно». Старинная вещь — это всегда в широком смысле слова «семейный портрет». В конкретно-вещественной форме она запечатлевает в себе некое досто­памятное прошлое; на уровне воображаемого такой процесс соответствует устранению времени. Этого, разумеется, не­достает функциональным вещам, которые существуют лишь ныне, в актуальном индикативе или практическом импера­тиве, исчерпываясь своим применением и не обладая пред­шествующим бытием; более или менее заполняя собой про­странство, они не обеспечивают наполненность времени. Функциональная вещь обладает эффективностью, ми­фологическая вещь — завершенностью. Знаменуемое ею со­стоявшееся событие — это событие рождения. Я — не тот, кто живет сегодня (в этом мой страх), я тот, кто уже был рань-

¹ Еще раз повторим, что это приложимо и ко всем экзотическим ве­щам: для современного человека удаленность по географической широте вполне эквивалентна погружению в прошлое (ср. туризм). Ручные подел­ки, туземные изделия, сувениры разных стран чаруют не столько своей живописной множественностью, сколько связью с прежними формами и способами производства, отсылая к иному, ушедшему в прошлое миру, ко­торый всегда сопрягается с миром детства и детских игрушек.

ше, согласно логике обратного рождения, знаменуемого мне таким предметом, который из настоящего устремлен в глубь времени; это и есть регрессия¹. Таким образом, старинная вещь выступает как миф о первоначале.

«ПОДЛИННОСТЬ»

Любовь к старине нельзя не сопоставить со страстью кол­лекционировать²: между ними имеются глубокие сходства — в том, что касается нарциссической регрессии, системы отмены времени, воображаемого господства над рождени­ем и смертью. Однако в мифологии старинных вещей сле­дует различать два аспекта — ностальгическое влечение к первоначалу и обсессию подлинности. И то и другое, по-видимому, вытекает из мифической отсылки к рождению, каковую представляет собой старинная вещь в своей вре­менной замкнутости; действительно, всякая рожденность предполагает наличие отца и матери. Инволюция к исто­кам — это, разумеется, регрессия в материнскую утробу; чем более старинны вещи, тем более они приближают нас к не­коей оставшейся в прошлом эпохе, к «божеству», к приро­де, к первобытным знаниям и т.д. Согласно Морису Рейм­су, подобная мистика существовала уже в раннем средневе­ковье: для христианина IX века греческая статуэтка или резной камень с языческими значками приобретали маги­ческую силу. Стремление же к подлинности — это, строго говоря, нечто совсем иное; оно выражается в навязчивом желании удостоверить подлинность произведения, будь то подлинность его происхождения, датировки, авторства, ав­торской подписи. Вещи сообщает особую ценность уже са­мый факт того, что некогда она принадлежала кому-то зна-

¹ Два этих движения идут в противоположных направлениях: посколь­ку старинная вещь стремится интегрироваться в нынешнюю культурную систему, она из глубины прошлого знаменует в настоящем пустое времен­ное измерение. Поскольку же она является индивидуальной регрессией, то она, напротив, устремлена из настоящего в прошлое, пытаясь спрое­цировать в него пустое измерение бытия.

² См. ниже, главу «Коллекция».

менитому или могущественному. Так и обаяние ремеслен­ной поделки возникает от того, что она вышла из чьих-то рук и в ней запечатлен труд этого человека; это обаяние сотворенности (а стало быть, уникальности, поскольку мо­мент творения невозвратим). Так что стремление найти в произведении след творчества — будь то реальный отпеча­ток руки автора или же хотя бы его подпись, — это тоже по­иски своих родовых корней и трансцендентной фигуры отца. Подлинность всегда исходит от Отца — именно в нем ис­точник ценности. И старинная вещь являет нашему вооб­ражению одновременно и благородные родовые корни, и инволюцию в материнское лоно.