И судебная лингвистическая экспертиза

Монография

Под редакцией Н.Д. Голева

Ответственный за выпуск Л.В. Скорлупина

Подписано в печать 16.01.2009 г.

Объём 15,1 п.л. Формат 60х84/16. Бумага офсетная.

Гарнитура Таймс. Тираж 500 экз. Заказ № 3

Отпечатано в типографии «Концепт», г. Барнаул,

ул. Молодёжная, 85,

т. 36-82-51

[1] Особенно важно подчеркнуть, что это еще и большой и разнообразный личный опыт автора монографии. Это опыт своей исследовательской работы и опыт обобщения работ других лингвистов, юристов и экспертов, опыт теоретический и практической работы (научной, экспертной, образовательной и общественно-организационной).

[2] Для аналогии важно отметить, что при наличии «лингвистики лжи» отсутствует «лингвистика истины» (так же, впрочем, отсутствует как целостная концепция и «этическая лингвистика»; отчасти поэтому понятие «языковая манипуляция» нередко трактуется как обычное воздействие, присутствующее в любом речевом акте).

[3] Понятия чести и достоинства, оскорбления и ненормативности в текстах права и средств массовой информации. – М., 1997, c.17.

[4] Может возникнуть словесная проблема: «Что такое истина?», чтобы предупредить ее, отметим, что можем не употреблять этих терминов в принципе, а всегда говорить «соответствие и несоответствие действительности» [Поппер, 2002].

[5] Еще раз подчеркнем, что мы можем игнорировать это недовольство, не меняя список, для этого нужна только сила принуждения.

[6] Напомним, что потенциальная (да и фактическая ложность) теорий является, скорее, их достоинством, нежели недостатком [Поппер, 2004]. Думаем, что это должно хорошо быть понятно именно лингвисту, так как истина / ложь – это оппозиция, и если нет лжи, то нет и истины и, соответственно, содержания у утверждений, которые сообщают что-то о мире.

[7] Экзерситив – это «решение, касающееся того, что нечто должно быть, в противоположность суждению, что оно является таким-то: это защита того, как должно быть, в противоположность оценке, как есть на самом деле» [Остин, 1999, с. 128]. В описании Дж. Серля – это директивы или комиссивы [Серль, 1986].

[8] Когда, например, лингвист утверждает, что происходит «порча» языка и пытается обосновать это эмпирически, то он всегда потерпит неудачу, потому что данное утверждение – это утверждение о ценности, а не о фактах. Воображаемый лингвист в данном случае, безусловно, оценивает факты: жаргонные и иностранные слова начали проникать в сферу, например, официального общения, а это недопустимо, потому что лингвист не хочет, чтобы так было, таким образом, лингвист пытается отстоять свои ценности, которые сформировались у него относительно норм речевого общения. Эти факты, кстати, продукты решений других людей: человек способен решать употреблять ему жаргонные слова в официальной речи или нет. Но даже если когда-нибудь удастся доказать, утверждение «Русский язык портится» (например, в том смысле, что он стал передавать меньше бит информации в единицу времени), то это не будет влечь автоматически того, что будет принято решение о восстановлении его (русского языка) «пропускных способностей».

[9] Иное представление о дополнительной экспертизе представлено у А.Р. Шляхова [Шляхов, 1979, с. 70-71] «Назначение дополнительной экспертизы возможно, во-первых, для разъяснения ранее данного заключения; во-вторых, для решения нового вопроса по прежним исходным данным либо того же вопроса по дополнительным исходным данным. В случае постановки новых вопросов и предоставления эксперту не исследованных ранее исходных данных необходимо назначать не дополнительную, а самостоятельную экспертизу». Названные точки зрения отличаются системой отсчета относительно отождествления основной экспертизы. Для А.Р. Шляхова тождество экспертного исследования определяется относительно поставленного вопроса либо исследуемого объекта, тогда как в [Зинин, 2002] тождество определяется относительно и вопроса, и объекта исследования. Очевидно, что противопоставление данных точек зрения не имеет научного значения, имея при этом, безусловно, значение практико-юридическое в аспекте единообразия толкования соответствующих юридических норм.

[10] Последние два выделенных признака и, соответственно, четыре выделенных типа экспертиз могут быть преобразованы в менее избыточную классификацию. Первичные экспертизы могут быть противопоставлены вторичным, в рамках которых уже выделяются два подвида – повторные и дополнительные, последние выделяются по признаку «основания и цели назначения». Это вытекает из факта, что ни одна дополнительная экспертиза не может быть первичной, а повторная – основной. Но отметим, что эта классификация не имеет какого-либо серьезного научного значения, и признака «почему есть решение о том, что должны быть повторные, дополнительные и др. экспертизы» достаточно для описания существа дела.

[11] «Преступление признается совершенным с прямым умыслом, если лицо осознавало общественную опасность своих действий (бездействия), предвидело возможность или неизбежность наступления общественно опасных последствий и желало их наступления» [Уголовный кодекс, 1996].

[12] Такое же понимание объекта в работе [Галяшина, 2003]. «Объекты судебного речеведения – речевые произведения, (выделено нами – К.Б.) вовлекаемые в сферу судебного спора (разбирательства) в качестве документов или вещественных доказательств с целью подтверждения или опровержения позиции участвующих в деле сторон» [Галяшина, 2003, с.7]

[13] Так сформулирован объект лингвистической экспертизы в [Вопросы организации…, 2005].

[14] С этой точки зрения эмпирическое содержание слова «текст» достаточно тривиально. В общем случае текст – это то, что готовится, тогда как остальное возникает спонтанно, хотя очевидно, что это не обязательно.

[15] Такой подход вполне согласуется с представлением об экспертизе как об исследовательском способе получения доказательственной информации: экспертиза назначается, когда информацию невозможно получить без исследования объектов и, не обладая специальными познаниями в определенной области. Так, судебный медик, устанавливая причину смерти, не нуждается в непосредственном присутствии на месте смерти, тем и ценны его познания, но также справедливо, что при исследовании различных объектов его выводы могут отличаться.

[16] Автор пытался решить проблему описания задач экспертного исследования в реалистическом ключе, выделяя при этом два типа задач классификационные и герменевтические, но был очевиден факт, что возможно все задачи назвать герменевтическими и наоборот возможно обозначить все задачи как классификационные, это заставило нас отказаться от решения, принятого в [Бринев, 2008].

[17] Если, конечно, этот фрагмент существует.

[18] Мы заключили слово «действительно» в кавычки, потому что действия относительно истины и лжи не могут быть экстремистскими. Экстремизм – это наше решение о том, какие действия мы будем считать недопустимыми. Очевидно, что допустимость / недопустимость каких-либо конкретных действий не является предметом изучения лингвистики как науки.

[19] Слово «реальное» употребляется здесь условно, мы не хотим сказать, что коммуникативные намерения нереальны.

[20] В этом плане необходима системная типологизация оппозиций (привативные / эквиполентные, нейтрализуемые / ненейтрализуемые), исследуемых в экспертных исследованиях.

[21] Очевидно, что к интроспективным методам относятся и такие методы, как дистрибутивный и трансформационный. Они применяются для установления содержания текста. Так, отсылка к словарному значению – это свернутый анализ дистрибуций конкретного слова. Трансформационный анализ направлен на сведение поверхностных структур к глубинным, более элементарным, и установлению логических связей между этими элементарными структурами, которые не зависят от внешней формы выражения.

[22] Следует отметить, что описание лингвистических объектов, получающее значение «необходимо истинно», осуществляется относительно определенной нормы кодирования, данное описание может быть ложным при наличии сбоев в кодировании, установление которых может являться не менее важным при экспертном исследовании. Так, приведенный выше пример может получить следующую юридическую интерпретацию. Доказано, что представленные вопросы в цельном тексте являются утверждениями, также доказано, что они не соответствуют действительности, при этом обвиняемый в клевете доказывает, что данный текст генетически не является цельным, был создан случайно из двух различных текстов и случайно опубликован. В данном случае перед судом встает вопрос о наличии прямого умысла.

[23] По нашему мнению, нет необходимости подробно описывать исследовательское содержание отрицательных и положительных выводов, оно весьма очевидно.

[24] Так в определении.

[25] Педагогический работник подал иск в суд в связи с необоснованным увольнением. Основанием для увольнения послужили высказывания преподавателя в адрес одной из учениц. В судебном порядке на основании объяснения лиц и свидетельских показаний был установлен факт, что в адрес ученицы педагогическим работником были высказаны следующие фразы: 1) «Извини, ну ты и свинья»; 2) «И. выйди из класса, а то у меня булка в горле застрянет». При увольнении педагогического работника работодатель, в том числе, руководствовался п.2 ст.336 ТК РФ:

В комментариях к ТК РФ данный пункт трактуется следующим образом: «однократное применение к обучающемуся, воспитаннику методов физического насилия (применение физической силы, принудительного физического воздействия, в том числе и преднамеренное нанесение физических повреждений, причиняющих физическую боль, различной степени тяжести, принудительная изоляция обучающегося, воспитанника и т.п.). Факт применения физического насилия может быть установлен не только по внешним признакам (наличие на теле обучающегося кровоподтеков, синяков, ссадин и др.), но и по состоянию психики пострадавшего; однократное применение методов воспитания, связанных с психическим насилием над личностью обучающегося, воспитанника (воздействие на обучающегося, причиняющее ему душевное страдание, проявляемое в форме угроз в адрес обучающегося, предъявлении к нему чрезмерных требований, не соответствующих возрасту, оскорблении и унижении достоинства, систематической необоснованной критике ребенка, выводящей его из состояния душевного равновесия, демонстративном негативном отношении к обучающемуся, запугивании ребенка и др.). Подтвердить факт применения психического насилия можно при помощи медицинского заключения, свидетельских показаний и др.» [Анисимов, 2006]. Суд, рассмотрев обстоятельства дела, пришел к следующему выводу:

«При применении дисциплинарного взыскания к работнику, допустившему дисциплинарный проступок, действует общий принцип применения закона – соразмерность взыскания. Суд приходит к выводу, что факт высказывания адресованного И. выражения - «Извини, но ты и свинья», - имел место, но не может быть расценен в данной конкретной ситуации как применение, в том числе однократное, методов воспитания, связанных с физическим и (или) психическим насилием над личностью обучающегося, воспитанника.

Следовательно, применение, в том числе однократное, методов воспитания, связанных с физическим и (или) психическим насилием над личностью обучающегося, воспитанника со стороны Петровой, не нашло своего подтверждения в ходе судебного разбирательства.

Кроме того, суд считает, что увольнение П. не основано на законе в виду несоразмерности проступка и примененного к Петровой дисциплинарного взыскания в виде увольнения» (Цит. по материалам дела, представленным специалисту для исследования, в частности, данный фрагмент извлечен из Решения Ленинского районного суда г. Барнаула от 26.04.06.).

[26] Мы осознаем условность этого тезиса.

[27] Если признать, что состав преступления 130 ст. УК РФ формальный, то наличие фактического морального вреда необязательно.

[28] Данное положение ясно сформулировал Н.Д. Голев: «Презумпции лингвиста-эксперта направляют его на поиски ответа на вопрос: может ли то или иное языковое средство нанести моральный ущерб, что нужно сказать соответствует юридическим презумпциям. По существу, в таком случае экспертизе подвергается (речевое) средство, но не (речевое) действие в целом»[Голев, 2002].

[29] Еще раз подчеркнем, что классификации (в том числе и симметричные) не являются ценными для научного исследования, а их отсутствие, пожалуй, в настоящее время составляет основное доказательство, что язык – это процесс. Этим мы не хотим сказать, что язык – это не процесс, но ставим под сомнение одно из доказательств этого факта. Факт невозможности создания непротиворечивой классификации, например, слов, по нашему мнению, ни о чем не говорит, в том смысле, что из этого факта ничего не вытекает. А если и вытекает, то, очевидно, только то, что лингвистическая теория недостаточно хорошо описывает факты.

[30] В своей более ранней публикации [Бринев, http://pusic.ucoz.ru] мы все-таки старались реалистически решить проблему недискретности, однако, по-нашему мнению такое решение было неудовлетворительным.

[31] Приведем конкретный пример. Очевидно, что процесс перехода от жизни к смерти в каком-то смысле непрерывен: он например, состоит из этапов А, В, С, D, эти этапы возможно описать при помощи предикатов «раньше» и «позже», возможно описать также, что происходит на конкретном этапе. Это исчерпывающее эмпирическое описание данного явления. Почему, например, возможен вопрос: «Когда на самом деле умер Х?» Каков характер этого вопроса? По нашему мнению, этот вопрос не имеет никакого значения, потому что предполагает, что к фактическому описанию положения дел может быть добавлено еще что-то, которое обладает более реальным статусом, а фактически сводится к ответу на вопрос о том, какой этап мы будем понимать и называть как «смерть на самом деле». Думаем, что разрешение проблемы достаточно легко: можно понимать любой этап как факт «смерти на самом деле», и это зависит от того, зачем нам это нужно, например, мы можем констатировать смерть человека относительно другой не менее объективной ситуации, которая связана с нашими возможностями реанимации. Но такие возможности никоим образом не сказываются на порядке и значении для организма тех фактических ситуаций, которые ведут к его смерти, именно от знания последних и зависят наши возможности реанимации.

[32] Кстати, и в этом случае мы оставляем за собой право на ошибку, другими словами, мы считаем, что и данное утверждение может быть опровергнуто.

[33] Свойство деактуализации инвективной функции у слов «негодяй», «мерзавец» выявлено Н.Д. Голевым [Голев, 2000].

[34] Косвенным свидетельством этого факта является и то, что слово «неприличное» (также как и слово «истинно») по отношению к речевому поведению является словом метаязыка, поэтому с этим словом возможны автореферентные высказывания, которые имеют несколько парадоксальное содержание. Так фраза: «Все высказывания, содержащие слово «бл*дь» являются неприличными высказываниями» сама является неприличной. (Относительно слова «истинно» хорошо известен парадокс «Лжеца»).

[35] А не определений этих действий.

[36] В экспертизах, например, можно встретить толкование слов «факт», «мнение», «суждение», взятых непосредственно из толкового словаря. Далее эти толкования выступают в качестве гносеологического инструмента в том смысле, что лингвист, проводя экспертизу, решает, подходит ли конкретное высказывание под это выбранное толкование.

[37] Это отмечалось нами в статье [Бринев, 2008]

[38] Несмотря на то, что этот факт является логической тривиальностью, думаем, что он до конца не осознан в лингвистике, что служит еще одним оправданием мнения о том, что критерий проверяемости не входит в компетенцию лингвиста.

[39] Встает вопрос: «Почему принцип верификации применим в юриспруденции?». Напомним, что ситуация опровержения и подтверждения асимметрична относительно общих высказываний и высказываний о существовании [Поппер, 1983]. Высказывания с квантором «все» являются не верифицируемыми относительно опыта, тогда как высказывания с квантором «существуют» - напротив - являются неопровержимыми относительно опыта.

Несмотря на это, принцип верификации остается значимым для юриспруденции, потому что ее целью не является познание общих закономерностей присущих миру, но ситуационное объяснение (=объяснение каждой конкретной ситуации). Эти два типа объяснения в общем достаточно различны и различие их может быть проведено относительно статуса общих высказываний. Тогда как в научном исследовании общие высказывания – это цель исследования (мы объясняем факты при помощи высказываний-законов, имеющих форму общих высказываний «Все лебеди белые»), для объяснения ситуаций мы используем общие высказывания в качестве средства, но не цели, другими словами, мы принимаем истинность общих высказываний и при помощи их объясняем конкретную ситуацию, естественно, в юриспруденции они никогда не формулируются явно, но принимаются имплицитно без доказательств. Приведем пример. Очевидно, что правом принимается следующее общее высказывание «Ни один предмет в мире не может находиться в двух или более местах одновременно», этим высказыванием следователь и судья успешно пользуются для установления алиби подозреваемого: «Преступление совершено в такое-то время в таком-то месте. Подозреваемый находился в это время в другом месте, следовательно, подозреваемый не мог совершить преступление». Таким образом, единичные высказывания (высказывания о фактах или событиях) всегда функционируют на фоне общих, которые полагаются истинными, поэтому процедура познания конкретной ситуации сводится к согласованию истинностных значений высказываний о единичных фактах и общих высказываний. Изложенный принцип объяснения тождественен принципу описания исторического объяснения в работе [Поппер, 2006].

[40] Такое представление обнаруживается, в частности, в Постановлении Пленума Верховного Суда РФ: «В соответствии со статьей 10 Конвенции о защите прав человека и основных свобод и статьей 29 Конституции Российской Федерации, гарантирующими каждому право на свободу мысли и слова, а также на свободу массовой информации, позицией Европейского Суда по правам человека при рассмотрении дел о защите чести, достоинства и деловой репутации судам следует различать имеющие место утверждения о фактах, соответствие действительности которых можно проверить, и оценочные суждения, мнения, убеждения, которые не являются предметом судебной защиты в порядке статьи 152 Гражданского кодекса Российской Федерации, поскольку, являясь выражением субъективного мнения и взглядов ответчика, не могут быть проверены на предмет соответствия их действительности» [О судебной практике …, 2005].

[41] Пример взят из работы Б. Рассела [Рассел, 1997, с. 63].

[42] «Смысл, или цель, членов класса репрезентативов – в том, чтобы зафиксировать (в различной степени) ответственность говорящего за сообщение о некотором положении дел, за истинность выражаемого суждения» [Серль, 1986, с. 181]

[43] Название книги «Что такое, если она вообще есть, зебра?» («What, if anything, is a zebra?»), из которой Дж. Лакофф цитирует данный фрагмент в этом плане симптоматично, оно иллюстрирует важность проблемы названий. Далее, например, идет такой текст: «Существуют три вида зебр: зебра Бурчелла, горная зебра и зебра Греви. Зебра Бурчелла и зебра Греви образуют одну эволюционную группу, однако горная зебра входит в одну генеалогическую группу с собственно лошадью, а не с двумя другими видами зебр. Согласно критериям кладистов, не существует биологической категории в собственном смысле этого слова, которая бы включала всех зебр, и только их». Сказанное о рыбах, по нашему мнению, справедливо и относительно зебр. Добавим лишь следующее: такое фактическое положение способно поставить дескриптивные проблемы, такие, например, как «Как так получилось и получается (если этот случай неединственный), что виды, имеющие сходное поведение, генетически произошли не от одного предка?» или «Что помешало целаканту выйти из воды?», тогда как вопрос: «Что такое рыба?» вряд ли настолько продуктивен. Кстати, мы допускаем, что в биологии данные вопросы поставлены и решены.

[44] «Во всяком случае, видимо, никто не будет отрицать, что выражения типа «хороший пловец», великолепный оратор чудесный всадник – «сгущенные индукции» в том смысле, что они относятся к множеству событий, и мы склонны полагать, что «мощность» (количество элементов) таких множеств событий не «много», а «континуально», то есть рассматриваемые множества не могут быть определены экстенсионально, ибо их нельзя ограничить каким-либо списком» [Вежбицка, 1982, с. 256]

[45] Если это истинно, то этого достаточно, для того чтобы признать необходимость привлечения специалиста для рения вопроса об оценочном или фактитивном характере спорного речевого произведения.

[46] Еще один факт, который способен породить сомнения относительно обсуждаемого критерия – это возможность терминологизации оценочных понятий, очевидно, например, что в экономике термин «ущерб» имеет фактитивное содержание, а именно, он ко всему прочему утверждает о ситуациях, которые происходят в экономике.

[47] В данном случае мы, скорее всего, не можем говорить об истине в смысле соответствия утверждения реальной действительности, так как слово «враг» не имеет дескриптивного содержания, утверждения о враге – это утверждения о ценностях, а не о фактах. Утверждая «Он враг» мы выбираем форму поведения относительно того фрагмента действительности, который мы называем «враг», безусловно, это решение базируется на фактических ситуациях, например, на факте пересечения танками какого-то государства Х границы государства У, но всегда возможным оказывается и другое решение. Например, если тот, кто обычно называется предателем, выбирает, что границу пересекли не враги, а те, кто несет свободу, то он вместе с тем выбирает и определенный способ поведения. Таким образом, предикаты «враг» и «друг» – представляют собой оценки и являются нашими решениями о том, как мы будем реагировать на совокупность определенных фактов, и эти решения произвольны, так как они не вытекают из этих фактов. Они могут «вытекать» из других фактов, которые способны определять содержание решения, и в этом смысле решения относительно непроизвольны. Так, решение предателя предать может быть обусловлено фактом раскулачивания отца предателя и репрессий относительно семьи предателя, но этот детерминизм не предопределен, в том смысле, что не является законом.

[48] Обоснование тезиса об объективности оценок как регуляторов поведения, а также противопоставление абсолютных и относительных ценностей достаточно убедительно продемонстрировано В.В. Дементьевым [Дементьев, 2007]

[49] Вернемся к эффекту цитатности (обнаруженному А. Вежбицкой), который возникает при использовании оценочных обозначений. Этот эффект возникает не потому, что оценки субъективны, а потому что оценки являются нашими решениями, они могут быть приняты или не приняты другими. В этом же смысле они не могут выполнять и референтную функцию, так как не описывают положение дел, но сообщают наше решение по поводу какого-то положения дел. Поэтому эффект цитаты возникает как эффект отношения к какому-либо решению. Этот эффект может не возникать, когда оценка общепринята, он, вероятно не возникает в предложении: «Враг у стен Кремля!», но это не значит, что этот эффект не может возникать в этой ситуации в принципе, так всегда возможно следующее высказывание: «Вот говорят: «Враг». А вы видели этого врага? Нельзя это называть врагом!»

[50] Однако требуется уточнение: оценочное высказывание не «ведет» себя как описательное в том смысле, что не может быть истинным или ложным, но говорящий может полагать обратное, выдавая ценность за истину. Это, безусловно, тоталитарная ценность, и последствия ее принятия хорошо известны.

[51] Вероятно, авторы монографии использовали результаты, представленные в [Арутюнова, 1988, с. 152-188] и, в частности, следующее утверждение: «факты могут быть отрицательными, а события нет» [Арутюнова, 1988, с.153], которое восходит к философии языка Л. Витгентштейна.

[52] Кстати, это утверждение является и номиналистическим решением проблемы общих слов (понятий, универсалий), и соответственно, приемлемым номиналистическим решением проблемы тождества. Поясним этот тезис. Когда мы употребляем общее слово «стакан», то наше сообщение о стакане базируется, в том числе, и на общем утверждении, о том, что мы полагаем, что все стаканы ведут себя подобным сходным образом, а также мы можем полагать, что все вещи, которые мы именуем одним и тем же словом – одни и те же вещи. Наличие таких «гипотез», в которые входит квантор «все» делает утверждение о стакане неверифицируемым относительно опыта, но тот факт, что это фактическое утверждение вытекает из его противоположного свойства, оно может быть опровергнуто опытом. Таким образом, общие понятия – это гипотезы (в каком-то смысле наши теории) о тождествах, и эти гипотезы (теории) могут быть опровергнуты при помощи опыта, но никогда не могут быть при помощи него окончательно доказаны (см. похожую ситуацию со словом «рыба», описанную нами в разделе 2.2.3.). Еще раз отметим, что с номиналистической точки зрения общие слова – определенный сорт, в том числе, и фактических высказываний, являющихся предположением о тождестве различных предметов. Номиналистическое описание семантики русского языка представлено в [Лебедева, 1999].

[53] Возможно, в каком-то смысле это не совсем так. Предложение «Он нарушил закон» - безусловно, фактическое, но оно трудно переводимо в событийную форму: «*Имело место событие нарушение им закона», но все-таки мы отстаиваем позицию, что это сугубо словесная проблема. Факт языковой нетрансформируемости того, что мы называем «событиями» и «фактами», не имеет для существа дела никакого принципиального значения.

[54] Хотя мы с какой-то точки зрения не имеем права принимать такие решения.

[55] Нейтрализации «факта» и «события» подробно описаны в [Арутюнова ,1988 с. 181-188].

[56] Напомним формулировки диспозиций, в которых сформулирован основной состав обеих норм.

Ст. 280 п. 1 Публичные призывы к осуществлению экстремистской деятельности – наказываются штрафом в размере до трехсот тысяч рублей или в размере заработной платы или иного дохода осужденного за период до двух лет, либо арестом на срок от четырех до шести месяцев, либо лишением свободы на срок до трех лет.

Ст. 282. п. 1. Действия, направленные на возбуждение ненависти либо вражды, а также на унижение достоинства человека либо группы лиц по признакам пола, расы, национальности, языка, происхождения, отношения к религии, а равно принадлежности к какой-либо социальной группе, совершенные публично или с использованием средств массовой информации, - наказываются штрафом в размере от ста тысяч до трехсот тысяч рублей или в размере заработной платы или иного дохода осужденного за период от одного года до двух лет, либо лишением права занимать определенные должности или заниматься определенной деятельностью на срок до трех лет, либо обязательными работами на срок до ста восьмидесяти часов, либо исправительными работами на срок до одного года, либо лишением свободы на срок до двух лет.

[57] Текст закона цитируется не полностью.

[58] В рамках данной категории дел в последнее время наметилась тенденция назначать комплексные психолого-лингвистические экспертизы, анализ целесообразности привлечения специалиста в области психологии для разрешения экспертных задач по данной категории дел представлен в разделе 3.3.2.

[59] Отмечено у А.Н. Баранова [Баранов, 2007].

[60] Отметим, что, на наш взгляд, перспектива системного привлечения лингвистов по делам об угрозе весьма сомнительна, ели только не имеет формальной цели (также, например, как в делах о купле-продаже наркотических и психотропных веществ), а именно связана с тем, чтобы к процессу прилагался определенный документ (заключение эксперта), в котором бы содержалось категорическое утверждение, что имел место факт угрозы. И это несмотря на тот факт, что вербальные угрозы, очевидно, составляют больший процент, нежели другие формы угроз [Фомичева, 2007]. Весьма интересен следующий факт, который свидетельствует в пользу того, что непрофессиональные лингвисты способны решать семиотические задачи. «Двое преступников вошли в дом, где проживала М., и вежливо предложили ей купить у них топор за большие деньги. При этом они настойчиво рекламировали свой «товар», извинялись, говоря, что вынуждены продать его, так как нуждаются в деньгах. Поняв намерение преступников и оценив обстановку, М. «купила» топор. Несмотря на то, что, по словам преступников, они совершать каких-либо действий с применением топора не собирались, суд осудил преступников за разбой, признав, что в данном случае имела место угроза насилием, опасным для жизни и здоровья» [Фомичева, 2007, с. 69].

[61] Юридические факты – это «факты, с которыми закон прямо связывает возникновение, изменение, прекращение правоотношений» [Венгеров, 2000, с. 407].

[62] Квалифицированный состав – это состав, в котором присутствуют действия или бездействия лица, которые квалифицируются как усиливающие общественную опасность деяния и соответственно подлежащие более суровому наказанию. Квалифицированному составу противопоставлен основной состав, состав без отягчающих обстоятельств.

[63] Не имеет значения характер содержания угроз при совершении преступления, предусмотренного ст. 110 Доведение до самоубийства.

[64] Здесь очевидно, что сделаешь Х=не сделаешь У, другими словами, он сделал Х – это то, что он не сделал У.

[65] В отличие, например, от установления ролевых параметров коммуникации, где результаты лингвистического исследования ролевых отношений в группе, вероятно, могут являться важным доказательством. Установление данного факта связано с определением субъекта противоправного деяния организованная группа / неорганизованная группа и связано с определением состава преступления (основной / квалифицированный) и, соответственно, санкции. Понятие «организованная группа» входит в квалифицированный состав многих преступлений таких, например, как «Вымогательство» (ст.163 п.3 УК РФ), «Незаконные производство, сбыт или пересылка наркотических средств, психотропных веществ или их аналогов» (Ст. 228.1. п.3 УК РФ), «Организация либо содержание притонов для потребления наркотических средств или психотропных веществ» (Ст. 232. УК РФ) и т.д.

[66] Классификации, не основанные на какой-либо теории, формируются по принципу утверждений о сортах объектов, несхожих с прежде выделенными сортами, по формуле: «Отличный от прежде выделенного сорта объектов сорт Х» или в более краткой формулировке «Другой Х».

[67] Эксперимент был разработан нами и проведен под нашим руководством студентом БГПУ А. Голубь в мае – июне 2008 г. Информантам было предложено оценить степень оскорбительности ряда слов: «преступник», «олух», «дурак», «мерзавец», «хам», «свинья», «гад», «гнида», «подонок», «сука», «долбо*б». Самым оскорбительным в ряду информантами было признано слово «долбо*б», за ним следовало слово «с*ка».

[68] В статье указывались инициалы и фамилия.

[69] Вероятно, что первое и второе высказывание – это разные высказывания, которые не находятся между собой в отношении «тогда и только тогда» (Х был пьян тогда и только тогда, когда от него доносился запах алкоголя). Здесь мы имеем в виду не то, что данные фразы не могут быть в принципе эквивалентными, хотя, вероятно, что это так, но то, что они не эквивалентны в анализируемом тексте.

[70] Если суд полагает, этот факт установленным и нет никаких оснований считать, что это не так, то необходимо объяснить, для чего нужно сомневаться в том, что дела обстояли именно таким образом.

[71] Напомним, что ответ на этот вопрос не имеет для суда большого значения, так как решение этого вопроса не требует специальных познаний в лингвистике. Словосочетание и фраза, представленные к исследованию, безусловно, содержат негативную оценку. Это вытекает из того, что данные речевые произведения не сочетаются со словами и словосочетаниями, выражающими положительную оценку («хорошо, что…», «отлично», «молодец»). Интерпретация таких, например, словосочетаний, как «Молодец, разворовал все садовое общество, ездишь на машине с прицепом и собираешь металлолом» в прямом (положительно-оценочном) значении невозможна. Такие фразы могут быть интерпретированы только в переносном смысле, например, как иронические. Это касается и словосочетания «страшный человек»: прямая интерпретация фразы «Хорошо, что ты (он) страшный человек» невозможна. Думаем, что судье как носителю русского языка нет никакой необходимости проводить такой металингвистический анализ, так как он фактически на собственно языковом уровне способен извлекать оценки из текстов.

[72] Возможность использования этого словосочетания с целью оскорбить и возможность реагировать на это словосочетание как на речевой акт оскорбления сохраняется, но думам, что психологическое состояние как говорящего, так и воспринимающего в этом случае трудно назвать типовым. Весьма интересно, в каких случаях говорящий стремится выразить в высказывании «Ты страшный человек», такую информацию как если бы он произносил фразу «Ты г*вно», не менее интересен случай, когда тот, кто воспринимает фразу «Ты страшный человек» исходит из такой же эквивалентности.

[73] По данному тексту было дано мнение специалиста (см. ссылки далее).

[74] Не могут быть приняты в качестве обоснованных, например, такие утверждения (насколько бы они ни казались очевидными):

А) «Да, в указанной статье содержатся негативные сведения о недобросовестности Х-а, совершении им нечестного поступка, неправильного, неэтичного поведения в отношении третьих лиц.

Так, в надзаголовке имеется прямое обвинение группы компаний «РАТМ» и, соответственно, его главы Х-а в воровстве: «Группа компаний «РАТМ» берет бюджетные деньги на доступное жилье, но строит элитные коттеджные поселки». И далее, на 1-й странице, эта мысль развивается: «Удивляет, что бюджетные деньги, по сути дела, вовлекаются в оборот не социальных, национальных или стратегически важных для области проектов, а работают на чисто коммерческий карман»; «Понятно, что никакого отношения к национальному проекту «Доступное и комфортное жилье — гражданам России» коттеджный проект Х-а отношения не имеет. И на фоне борьбы за удешевление жилья даже как-то неудобно получается: одной рукой лезешь за деньгами в бюджетный карман, другой повышаешь цены на цемент для всех остальных, третьей - дешево строишь для себя. Рук, конечно, не хватает, зато как выгодно!»

В данной статье речь идет о том, что группа компаний «РАТМ» наживается за счет бюджетных средств Новосибирской области: «Маржа обещает быть хорошей».

Б) Да, указанная статья содержит сведения, унижающие честь и умаляющие достоинство, порочащие общественную деятельность Х-а, противопоставляющие Х-а обществу.

Само сообщение в СМИ сведений, которые в общественном сознании считаются негативными, общественно неприемлемыми или преступными, унижают честь и умаляют достоинство человека».

[75] Ср. с другим решением. В статье «используется карикатурный рисунок в качестве некой иллюстрации текста статьи. Искажается название фирмы «РАТМ» на «РАТМ-РАТМ», что, ассоциативно связывает «РАТМ» с одним из персонажей сказки - Наф-Нафом. Читатель видит в поросенке, точнее, в свинье, стоящей в центре, самого Э.Тарана, как главу «РАТМа», как главного персонажа статьи. Это не может не быть для последнего оскорбительным, поскольку в русском национальном сознании свинья - символ грубого, грязного, нечистоплотного человека. См. в словаре: Свинья - 4. перен. О том, кто поступает низко, подло, а также (грубо) о грязном человеке, неряхе [Ожегов СИ., Шведова Н.Д.! Толковый словарь русского языка. М., 2001]. По данным «Русского ассоциативного словаря» [В 2 т. /Ю.Н.Караулов и др. - М, 2002. Т.1], слово «свинья» вызывает у носителей русского языка резко негативные ассоциации, например: грязная, грязь, жирная, толстая, беспорядочный, в грязи, везде грязь найдет, вонючая, враг, неблагодарная, невоспитанная, паршивая, поганая, противно, позорно, противный запах, сволочь, страшная, хам».

[76] Этот тезис необходимо прокомментировать. Речь идет, конечно, не о перлокутивном эффекте статьи, но о смыслах, которые кодируются в спорном речевом произведении. Реальный же перлокутивный эффект может быть различным: от безразличия, до поддержки Х-а в том смысле, что Х умеет правильно жить.

[77] Этот тезис мы попытались обосновать в разделе 1.4.2.

[78] Например, по данным психологического исследования были получены интересные «парадоксальные» результаты. По результатам факторного анализа характеристик восприятия образца № 2 (женщина и ребенок) был выделен 1 значимый фактор, в который вошли следующие значимые показатели: не вызывает чувство унижения собственного достоинства (0,821), невражебный (0,876), социально приемлемый (0,789), нешокирующий (0,757), неагрессивный (0,792), невызывающий (0,856), непровокационный (0,797). В целом данный образец воспринимается респондентами с позитивных позиций.

[79] Мы, например, уверены, что такая предрасположенность не является сугубо лингвистической, или психологической, или психолингвистической, но, например, зависит и от экономической или политической стабильности, от региона произнесения и т.п. Но мы также уверены, что каковы бы ни были положительные факторы, усиливающие эту предрасположенность, она никогда не будет равняться единице.

[80] И более безобидные фразы такие, например, как: «Смотри, фашист идет» с последующей реакцией со стороны фашиста: «Да, я фашист, что ты имеешь против этого?». Мы даем возможность читателю самому представить, что может случиться далее.

[81] Мы не комментируем здесь прикладные исследования в естественных науках, которые связаны и с управлением событиями.