Г) Российская интеллигенция. Наши дни

Всоветское время, вследствие социальных пертурбаций, физи­ческого уничтожения многих тысяч представителей интеллигенции и государственным запретом на деятельность самосознания общест­ва,интеллигенция в качестве меры внутренней самозащиты снова выдвигает на первый план моральный критерий принадлежности к интеллигенции — «качество интеллигентности».

Но в таком случае возникает «объективная видимость» исчез­новения концепта «Интеллигенция». Возникает ощущение легкости, с которой можно это понятие ниспровергнуть. И хотя «объективная видимость» остается видимостью, а не делается реальностью, и легкость лишь иллюзорная, однако этой иллюзорной возможнос­тью не преминули воспользоваться.

Так, например, газета «Книжное обозрение» № 11 от 13.3.1992 опубликовала («в порядке дискуссии») заметку Александра Ива­нова «Интеллигент — это кто?». Автор пишет: «Сейчас, в который уже раз в нашей истории, возникли споры об интеллигенции. Вы­сказываются крайние, полярные точки зрения. Первая: интеллиген­ция — бяка, натворила она в русской истории бог знает что, стыд­но быть интеллигентом. Вторая: интеллигенция — совесть народа (таким образом, получается, что интеллигенция отдельно, а народ отдельно), цвет и гордость страны, надо ее холить и лелеять, а кто нападает на интеллигенцию — бяка, и слушать его не надо.

Позвольте, — говорит автор, — в силу разумения вмешаться в разговор. Выскажу сугубо личную точку зрения, на обилие разде­ливших ее не рассчитываю»: «...Еще никто никогда не сумел сфор­мулировать, что же такое — "интеллигенция". Толкований масса, но все какие-то туманные, неопределенные. В итоге выходит, что это нечто доброе, порядочное, гуманное, человечное (не обязатель­но с высшим образованием!), но этакое совестливое, высоконрав­ственное и даже где-то возвышенное. Интеллигент — властитель дум, утешитель, учитель, вдохновитель (тут уж рукой подать до "ор­ганизатора"). И одновременно — вечный оппозиционер правитель­ству, которое никогда не понимает, бестолковое и высокомерное, истинных чаяний народа... (многоточие автора статьи.— Ю.С.). Подразумевается, что интеллигент — человек непременно хороший. Что окончательно запутывает дело.

Что же получается? Николай Гаврилыч Чернышевский, звавший Русь к топору, — интеллигент? Александр Ульянов, Кибальчич, на досуге рисовавший в камере смертников космические корабли бу­дущего, Софья Перовская— тоже интеллигенты? Считается, что Ульянов-Ленин, организатор государственного переворота, тоже интеллигент. Приехали. Ерунда получается.

Во всех языках в ходу слово "интеллектуал", то есть человек, добывающий хлеб насущный напряжением мозговых извилин. В от­личие от человека, занятого трудом физическим. При этом не исклю­чается, что, допустим, фермер пишет неплохие стихи, а философ в свободное время — отличный садовник или столяр-краснодеревщик.

И вот как ни крути, выходит, что русский интеллигент— это человек, не желающий напрягаться физически и неспособный ше­велить мозгами. Маргинал, тот же люмпен. Заменяющий труд пере­живаниями и сомнениями. А если удастся — "борьбой".

Не случайно же сегодня у нас словом "интеллигенция" прикры­вается черт знает кто, личности без малейших признаков интеллек­та, подзаборная шантрапа».

«Несуществующее это понятие "интеллигент", надуманное, ис­кусственное. Ведь никто так и не смог дать определение, что же это за штука такая — интеллигентность.

Что же касается роли так называемой русской интеллигенции в истории государства, она, на мой взгляд, весьма неблаговидна. Вечная рефлексия, неведомо откуда взявшийся комплекс вины, "хождение в народ" и прочие пустые поползновения привели в конце концов к трагедии».

«Если уж мы, пытаясь выздороветь от чумы так называемого социализма, хотим действительно влиться в мировую цивилизацию, забыть надо эти вздорные, мертворожденные слова — "интелли­гент", "интеллигенция". Выдумка это, плод больной души и заблуд­шего ума. Нет таких слов и понятий».

Но, конечно, приведенная точка зрения если и свидетельствует о том, что «нет таких слов и понятий», то не в российской действи­тельности, а в голове автора и, самое большее, в «необильной» со­циальной группе «разделивших эту точку зрения».

Юрий Левада(и его статья «Интеллигенция» может читаться как один из ответов на вышеприведенное) пишет: «И все же гони­мый или потаенный дух интеллигенции и интеллигентности не ис­чез полностью. В призрачном, фантомном виде он сохранился в скрытом сопротивлении, туманных надеждах и настойчивых стрем­лениях сохранить высоты культуры перед лицом торжествующей бюрократии и полуобразованности массы» (Вкн.: «50/50.Опыт сло­варя нового мышления». — М.: Прогресс. Пайо, 1989, с. 130; выде­лено в тексте мною. — Ю.С.).

Моральный критерий принадлежности к интеллигенции едва ли не наилучшим образом, — во всяком случае, в наилучшем контексте, — был выражен вдовой поэта Осипа Мандельштама (1891— репресси­рован 1938) Надеждой Мандельштамв ее книге «Воспоминания» (Изд-во им. Чехова, Нью-Йорк, 1970, с. 352—353): «Никто не может определить, что такое интеллигенция и чем она отличается от обра­зованных классов. Это понятие историческое; оно появилось в Рос­сии и от нас перешло на Запад. У интеллигенции много признаков, но даже совокупность их не дает полного определения. Исторические судьбы интеллигенции темны и расплывчаты, потому что этим име­нем часто называют слои, не имеющие на это права. Разве можно назвать интеллигенцией технократов и чиновников, даже если у них есть дипломы или если они пишут романы и поэмы? В период капи­туляции над подлинной интеллигенцией издевались, а ее имя при­своили себе капитулянты. Что же такое интеллигенция?

Любой из признаков интеллигенции принадлежит не только ей, но и другим социальным слоям: известная степень образованности, критическая мысль и связанная с ней тревога,свобода мысли, со­весть, гуманизм... Последние признаки особенно важны сейчас, по тому что мы увидели, как с их исчезновением исчезает и сама ин­теллигенция. Она является носительницей ценностей и при малей­шей попытке к их переоценке немедленно перерождается и исчезает, как исчезла в нашей стране. Но ведь не только интеллигенция хра­нит ценности. В народе они сохраняли свою силу в самые черные времена, когда от них отрекались в так называемых культурных вер­хах... Быть может, дело в том, что интеллигенция не стабильна и [ценности в ее руках принимают динамическую силу. Она склонна и к развитию и к самоуничтожению.

[...] У русской интеллигенции есть один особый признак, кото­рый, вероятно, чужд Западу. [...] Однажды Осип Мандельштам спро­сил меня, вернее, себя, что же делает человека интеллигентом. Само слово это он не употребил — оно в те годы подверглось переосмыс­лению и надругательству, а потом перешло к чиновным слоям так называемых свободных профессий. Но смысл был именно тот. «Уни­верситет? — спрашивал он. — Нет... Гимназия? ... Нет... Тогда что же? Может, отношение к литературе?.. Пожалуй, но не совсем... » И тогда, как решающий признак, он выдвинул отношение человекак поэзии. У нас поэзия играет особую роль. Она будит людей и фор­мирует их сознание. Зарождение интеллигенции сопровождается сейчас небывалой тягой к стихам. Это золотой фонд наших ценностей. Стихи побуждают к жизни и будят совесть и мысль. Почему так происходит, я не знаю, но это факт».

Мы выделили в этом рассказе Н. Мандельштам два слова, в сущ­ности, если речь идет об определении интеллигенции, два термина — тревога и отношение кпоэзии. О первом из них нужно сказать, что он стал во французской культуре именно почти термином — inquietude «беспокойство». «Inquiet», «беспокойный» — это интел­лигент, человек, постоянно духовно неуспокоенный. Г.П. Федотов, ! живший в эмиграции во Франции, в 1930-е гг. хорошо подметил это свойство и сравнил его с русским: «Может показаться странным говоритьо московском типе (т. е. о типе культурного человека, восхо­дящем к Московской Руси. — Ю.С.) в применении к динамизму современной России. Да, это Москва, пришедшая в движение, с ее тяжестью, но без ее косности. Однако это движение идет по линии внешнего строительства, преимущественно технического. Ни сердце, ни мысль не взволнованы глубоко; нет и в помине того, что мы, [русские, называем духовным странничеством,а французы — inquietude. За внешним бурным (почти всегда как бы военным) движением — внутренний невозмутимый покой » (Россия и свобода. Впер­вые опублик. «Новый журнал», Нью-Йорк, 1945, № 10. — Цит. по: Мыслители русского зарубежья. Бердяев. Федотов. СПб.: Наука, 1992, с. 441). Отмеченное здесь Федотовым внешнее кипение при внут­реннем покое — это и есть утрата интеллигентности, за которой идет утрата и интеллигенции, — к счастью, не наступившая целиком.

Что касается «отношения к поэзии » — то этот неожиданно схва­ченный и кажущийся или временным, или случайным признак — на самом деле важнейший опознавательный, во всяком случае для рус­ской интеллигенции определенной поры, 1940—1960-х гг. (вспом­ним массовые вечера, почти «митинги» поэзии, собиравшие тысячи людей в Москве, в Политехническом музее, в «Коммунистической аудитории» университета, где читали свои стихи Е. Евтушенко, А. Вознесенский, Б. Окуджава, Б. Ахмадулина). Мы уже говорили выше, что «опознавательный» признак, будучи не существенным для понятия («любовь к поэзии» и «интеллигенция» — какая же тут «су­щественная» связь!), оказывается очень важным для культурного концепта, — см. Концепт (о понятии интеллигентности см. также Мещанство, пункт Бюргерство; Моральный кодекс Чехова).

СОВЕСТЬ, НРАВСТВЕННЫЙ ЗАКОН, МОРАЛЬ. Русское слово совесть (др.-рус. совесть) в первом значении значит «разумение, понимание, знание» (Срезн., III, стлб. 679). Эта внутренняя форма прозрачно обрисовывает структуру концепта: это «зна­ние, внутреннее убеждение в чем-то», но это «что-то» «извне задано человеку как закон». Поэтому настоящая статья нашего словаря распадается на две неравные части: в первой, очень небольшой, мы приведем некоторые оп­ределения понятия «совесть» как внутреннего чувства; но по самому существу «внутреннего» оно не может быть предметом словарного опи­сания извне (см. об этом ст. Концепт, в конце); во второй, основной, мы займемся концептом «Нравственный закон».

А) Совесть

Вл. И. Даль (IV, 256, изд. 1882 г., репринт — М., 1955) определяет это слово так: «Совесть — нравственное сознание, нравственное чутье или чувство в человеке; внутреннее сознание добра и зла; тайник души, в котором отзывает­ся одобрение или осуждение каждого посту­пка; способность распознавать качество посту­пка; чувство, побуждающее к истине и добру, отвращение ото лжи и зла; невольная любовь к добру и к истине; прирожденная правда, в раз­личной степени развития» (см. далее в нашем ел. Правда и Истина).

В сущности так же (не внося здесь ничего существенно нового в общепринятое понятие, но помещая его всвою систему) рассуж­дает Кант(Метафизика нравов. Ч. II. Метафизические начала уче­ния о добродетели, § 13): «Любое понятие долга содержит объективное принуждение через закон (через моральный, ограни­чивающий нашу свободу императив) и принадлежит практическо­му рассудку, дающему правила ...Сознание внутреннего судилища в человеке («перед которым его мысли обвиняют и прощают друг друга») есть совесть.

Каждый человек имеет совесть, и он всегда ощущает в себе внут­реннего судью, который наблюдает за ним, грозит ему и вообще вну­шает ему уважение (связанное со страхом)...

Эти изначальные интеллектуальные и (так как они — представ­ление о долге) моральные задатки, названные совестью,отлича­ются тем, что, хотя дело совести есть дело человека, которое он ведет против самого себя, разум человека вынуждает его вести это дело как бы по повелению некоего другого лица.Действительно, дело здесь есть ведение тяжбы (causa) перед судом. Но считать, что обвиняемый своей совестью и судья — одно и то же лицо, есть нелепое представление о суде, ведь в таком случае обвинитель всег­да проигрывал бы. Следовательно, совесть человека при всяком дол­ге будет не себя, а кого-то другого(как человека вообще) мыслить судьей его поступков, если она не должна находиться в проти­воречии с самой собой» (Кант. Соч. в 6 т. Т. 4, ч. 2. М.: Мысль, 1965, с. 376—377).

Точно выраженное здесь представление о совести отсылает нас — с точки зрения историка-культуролога — к понятиям о «ге­нии», о «втором, внутреннем Я» человека, возникшим еще в антич­ности (см. Гений иАнгел).

Но, как мы уже сказали, нашим главным предметом будет здесь концепт «Нравственный закон».