Основной категориально-понятийный аппарат практической социальной психологии 42 страница

387

Говоря о подборе людей, с отчетливо выраженной способностью к дивергентному мышлению, Р. Фостер и С. Каплан отмечают, что «этих людей отличают энергичность и целеустремленность к высоким целям. Это страстные люди с сильной внутренней мотивацией, люди умные, со сложной душевной организацией, комфортно чувствующие себя в условиях неопределенности и риска. Одна из характерных особенностей человека с дивергентным мышлением — его толерантность... к нечеткости и неопределенности. ... Благоприятная среда для людей с дивергентным мышлением включает: диалог, сложные проблемы, обмен мнениями, а также новых людей, новые инструменты и возможность получения нового опыта»¹. Из данного описания совершенно очевидно, что центрация в принципе не свойственна людям с дивергентным мышлением, а присутствие таких людей практически в любой группе само по себе может послужить «толчком», запускающим механизм децентрации у других членов сообщества.

Необходимость выделение достаточно длительного времени на разработку и принятие решения связана с тем, что «...продолжительность процесса дивергентного мышления до получения значимого результата непредсказуема... Непредсказуемость обусловлена сложностью проблемы, необходимостью разобраться, какие ресурсы есть в наличии и как их объединить в ходе интеграционного процесса. Часто необходимым элементом этого процесса является “отложенное недоверие”, предупреждающее его преждевременное прекращение или посягательство на существующие концепции и подходы. “Отложенное недоверие” — это возможность временно принять к рассмотрению, казалось бы, лишенные смысла данные и наблюдения. “Отложенное недоверие” помогает убедиться, что шанс иными глазами взглянуть на происходящее реализован в максимальной степени. Эта способность совершенно нехарактерна для производственной организации и в то же время основная для инновационной»². «Отложенное недоверие» (как обязательное «правило игры») и выделение необходимого времени в целом являются действенным и достаточно универсальным средством децентрации хотя бы уже потому, что стремление отдельных индивидов и групп «сосредоточиться на главном», «выхватить» из общей картины отдельные составляющие, кажущиеся приоритетными, часто напрямую обусловлено давлением временных ограничений при принятии того или иного решения.

Необходимость постановки масштабных и амбициозных целей обусловлена тем, что «люди с дивергентным мышлением ищут для решения сложные, имеющие большое значение вопросы или теряют к ним интерес»³. Рассматривая это условие непосредственно в контексте проблемы центрации — децентрации, необходимо отметить, что именно наличие масштабных задач, не имеющих очевидного решения, побуждает большинстово людей, в том числе и не обладающих явной способностью к дивергентному мышлению, к более широкому взгляду на вещи, поиску дополнительной информации и ресурсов — т. е. опять-таки запускает механизм децентрации.

Выделение необходимых ресурсов в сочетании с гибкостью (особенно в том, что касается административного контроля) и определением сроков завершения работы обусловлено потребностью индивидов с дивергентным мышлением «...работать в таких условиях, когда у них есть возможность обращаться к любым альтернативным ресурсам, данным, информации и средствам ее обработки, необходимым для работы. Они не нуждаются в строгом контроле своей деятельности.

388

Соблюдение планов и жесткого распорядка дня — для них всегда проблема. Они стремятся к свободе, хотят искать интересных людей и работать с ними. Им не нравится работать в изоляции или в условиях ограниченного доступа к ресурсам при дефиците общения с нужными им людьми. Им нравится открывать для себя что-то новое. Но им ... необходимо устанавливать сроки завершения работы»¹. Повышение открытости сообщества в сочетании с обеспеченностью ресурсами также является универсальным средством децентрации. В пользу этого говорит тот факт, что как неоднократно зафиксировано во многих исследованиях, эффект центрации применительно к сфере межличностных отношений максимально проявляется, в том числе и в такой крайней форме как «нисходящая слепота» в типичных закрытых сообществах с отчетливо ограниченной ресурсной базой.

Значимость и необходимость поддержки высшего руководства организации применительно к проблеме реструктуризации процесса стратегического планирования самоочевидна. Однако и в гораздо более широком социально-психологическом контексте, поддержка лицами, обладающими высоким официальным статусом, открытости, поленезависимости, плюрализма способствует децентрации как индивидуального, так и коллективного видения той или иной проблемы.

Таким образом, выделенные Р. Фостер и С. Каплан пять условий «задействования» потенциала дивергентного мышления компании могут быть легко адаптированы для купирования «центрационного» негатива в самом широком социальном контексте.

Это тем более важно, что практический социальный психолог, работая с конкретной группой, должен располагать детальной информацией о склонности отдельных членов группы к центрации и использовать эти знания, проектируя свои психолого-коррекционные мероприятия так, чтобы «центрированные личности» оказывались в ситуациях, «запускающих» механизм их децентрации.

Черты личности — стабильные устойчивые характеристики личности, практически неизменно и при этом отчетливо проявляющиеся на поведенческом уровне вне зависимости от меняющихся внешних обстоятельств жизнедеятельности субъекта. Как правило, исследователи черт личности выделяют три основные и при этом обязательные их свойства — «обязательными свойствами черт личности являются степень выраженности их у разных людей, трансситуативность (черты личности индивида проявляются в любых ситуациях) и потенциальная измеримость (черты личности доступны измерению с помощью специально разработанных опросников и тестов)» (А. М. Эткинд). Следует отметить, что, конечно, третье свойство вряд ли может рассматриваться как рядоположенное двум первым, по сути дела, только и являющимся собственно содержательными и касающимся психологической природы черт личности. В данном же случае речь идет скорее об оценке уровня проработки указанной проблематики, а не о том, что действительно составляет психологическую реальность. Понятно, что с развитием экспериментальной психологии набор личностных черт будет расширяться в связи с успехами в сфере создания эффективного методического инструментария, позволяющего диагностировать наличие и измерять уровень выраженности черт личности. В этом плане можно с полной уверенностью прогнозировать принципиальное увеличение списка черт личности, отвечающих условию «третьего свойства», по А. М. Эткинду. Но уже и на сегодняшний день нелегко составить хотя бы приблизительный набор черт личности, который отвечает всем трем критериям их определения: экстернальность — интернальность, нейротизм, тревожность,

389

агрессивность, экстравертированность — интравертированность, ригидность, импульсивность и т. д., и т. п. Особо следует обговорить, что ни в коей мере не умаляя значения для понимания специфики личностной поведенческой активности того или иного субъекта конкретный набор его личностных черт, не стоит преувеличивать их значимость как некоего важного показателя, если целью является прогноз характера индивидуальных действий индивида. Во-первых, черты личности характеризуют лишь самый общий контур возможных личностных проявлений. Во-вторых, конкретные поведенческие особенности и формы личностных проявлений, обусловленных наличием тех или иных черт личности, по-разному реализуются в группах разного уровня социально-психологического развития. При этом вообще попытки подойти к пониманию личности с позиций «коллекционерского», своего рода «каталогизаторского» подхода, как показывает история психологической науки, практически всегда приводят к провалу (например, теория «черт лидерства»).

В 40-е гг. прошлого века, пытаясь систематизировать «лидерские черты», К. Бэрд и Р. Стогдилл выделили более 80-ти таких черт. Однако проблема заключалась даже не в их количестве и разнообразии. Как отмечает Г. М. Андреева, «...если посмотреть на разброс этих черт у разных авторов, то ни одна из них не занимала прочного места в перечнях: 65% названных черт были вообще упомянуты лишь однажды, 16—20% — дважды, 4—5% — трижды и лишь 5% черт были названы четыре раза»¹. Однако необходимо заметить, что провал теории «черт лидерства» во многом был обусловлен не вполне адекватными методами исследований, сводившимися, по сути дела, к достаточно произвольному составлению списков лидерских черт лицами, считавшимися экспертами в данной области. Не случайно критиками данного подхода «было высказано даже мнение о том, что предлагаемые наборы черт в большей мере отражают либо черты экспериментатора, а не лидера, либо представления экспериментатора (свойственная ему так называемая “имплицитная теория лидерства”) о некоем идеальном лидере»².

Пытаясь найти более объективные подходы к изучению устойчивых личностных характеристик, основоположник теории личностных черт Г. Олпорт широко использовал метод контент-анализа. Материалом послужили письма пожилой женщины Дженни Мастерсон (301 письмо), написанные в течение последних 11 лет ее жизни и адресованные молодой супружеской паре. Как пишет Л. Хьелл и Д. Зиглер, «Олпорт попросил 39 экспертов прочесть последовательно письма Дженни и затем охарактеризовать ее центральные диспозиции. ... Для описания Дженни эксперты использовали 198 названий черт личности. Многие из них оказались синонимичными, так что Олпорт свел этот список до восьми главных черт, которые, как он полагал, наилучшим образом характеризовали личность Дженни». В перечень этих восьми черт вошли следующие: вздорно-подозрительная; эгоистичная; независимо-самостоятельная; театрально-эксцентричная; эстетико-художественная; агрессивная; болезненно циничная; сентиментальная. Для более углубленного исследования Г. Олпортом и его учеником А. Болдуином была разработана модификация контент-анализа, получившая название индивидуального структурного анализа. Используя этот метод, А. Болдуин «...дал инструкцию ассистентам подсчитывать количество раз, когда какие-то конкретные темы и вопросы (например, деньги, искусство, женщины, природа) появлялись в каждом из писем, чтобы установить соотношения между группирующимися вместе категориями. Исследование Болдуина

390

подтвердило, что личность Дженни описана довольно точно при помощи центральных личностных черт, выявленных Олпортом при предварительном анализе»¹.

Значительно позже, в 1966 г. другой последователь Г. Олпорта — Дж. Пейдж, осуществил анализ «писем Дженни» с помощью стандартизированных процедур. Для этого «он использовал компьютерную программу, специально разработанную для выделения определенных прилагательных, встречающихся в письмах во взаимосвязи друг с другом. Например, некоторые обороты, используемые Дженни для выражения агрессии, враждебности, сопротивления, попали под одну категорию со смысловым значением “нападение”. Программа осуществила также частотный анализ для выделенных категорийных слов со всеми другими словами в письмах. На основе подобной компьютеризированной оценки документа было получено восемь в высшей степени устойчивых факторов — черт личности, описывающих именно Дженни. Эти черты, выявленные при факторном анализе, оказались совершенно сходными со списком Олпорта. ... Олпорт интерпретировал сходство этих двух списков (полученных по двум различным типам анализа) как показатель достоверности его субъективных впечатлений о структуре личности Дженни»².

Работы Г. Олпорта и его последователей все же оставили совершенно открытым, пожалуй, наиболее существенный с практической точки зрения вопрос, а именно — о наличии универсальных личностных черт, присущих всем или во всяком случае большинству людей и позволяющих в зависимости от степени их выраженности в структуре личности того или иного индивида проводить сравнительные исследования и делать прогностические выводы. На решение этой проблемы были направлены усилия многих психологов и среди них Р. Кеттела и Г. Айзенка.

В своих исследованиях Р. Кеттел пытался выявить взаимосвязь трех типов переменных: зафиксированных реальных фактов из жизни индивида (L — данных), таких как оценки успеваемости в школе, динамика профессиональной карьеры, оценки коллег по работе, результаты внешнего наблюдения за поведением в реальной жизни и т. п.; результатов, полученных в ходе заполнения различных опросников, по сути дела, самоотчетов (Q — данные) и данных объективных тестов, т. е. таких, которые, как предполагается, исключают возможность сознательного влияния испытуемого на конечный результат (Т — данные). Примером данных последнего типа могут служить результаты, полученные в ходе любого социально-психологического эксперимента, истинные цели которого в соответствии с «законами жанра» не только не сообщаются испытуемым до его завершения, но и сознательно маскируются соответствующей легендой, акцентирующей внимание на псевдоцелях.

Как известно, основным средством, позволяющим свести огромный массив данных, полученных на многотысячных выборках испытуемых, к универсальным чертам (факторам) Р. Кеттел считал факторный анализ: «Первоначально Кеттел подвергал факторному анализу только L — данные. Он обнаружил 15 факторов, которые, как представлялось, наилучшим образом объясняли индивидуальность человека. Затем он вместе с коллегами попытался определить, будут ли подобные факторы получены на основе Q — данных. Были разработаны буквально тысячи пунктов опросника, которые предлагались для заполнения очень большому количеству людей, после чего данные были подвергнуты факторизации с целью выявления совпадающих пунктов. Результатом этих колоссальных исследовательских усилий явился “16 PF” (известный в нашей стране как “Шестнадцатифакторный личностный опросник Р. Кеттела” —

391

В. И., М. К.)... В целом, факторы, обнаруженные с помощью Q — данных, совпадали с факторами, выявленными с использованием L — данных; только некоторые из них оказались единственными в своем роде для обоих видов данных»¹.

С точки зрения социальной психологии особый интерес представляют собой попытки Р. Кеттела выявить степень влияния на формирование черт личности генетических и средовых факторов. Для этого он использовал статистический метод известный как многофакторный дисперсионный анализ (в англоязычном оригинале — Multiple Abstract Variance Analysis (MAVA)). Исследовательская программа, осуществленная Р. Кеттелом и его сотрудниками, включала сбор и анализ данных о проявлениях сходства и различий у четырех категорий испытуемых: между однояйцевыми близнецами, выросшими и воспитывавшимися в одной семье; между однояйцевыми близнецами, воспитывавшимися в разных семьях; между родными братьями и сестрами, выросшими и воспитывавшимися в одной семье; между родными братьями и сестрами, выросшими в разных семьях. В результате анализа полученных данных с помощью многофакторного дисперсионного анализа было установлено, что «...значение генетических и средовых влияний существенно меняется от черты к черте. Например, данные указывают на то, что около 65—70% вариаций в оценках интеллекта и уверенности в себе можно приписать влиянию генетических факторов, в то время как генетическое воздействие на такие черты, как самосознание и нейротизм, окажется, по всей вероятности, наполовину меньше. В целом, по оценке Кеттела, около двух третей характеристик личности определяется влияниями окружающей среды и одна треть — наследственностью»². Дальнейшие исследования этой проблемы, проведенные как психологами, так и специалистами в области генетики, в частности, Дж. Лоэлином, в целом подтвердили выводы Р. Кеттела.

Еще более важными с практической точки зрения представляются проведенные Р. Кеттелом исследования взаимосвязи черт личности индивида и особенностей групп его членства. По мнению Р. Кеттела, «посредством черт личности можно описать не только отдельных людей, но еще и социальные группы, членами которых они являются. Диапазон черт, с помощью которых могут быть объективно охарактеризованы группы, называется синтальностью (syntality). Используя факторный анализ, Кеттел изучал синтальность различных религиозных, учебных и профессиональных групп. Он исследовал также группу черт, составляющих синтальность целых наций. Основные черты, идентифицирующие синтальность стран, включают величину ее территории, моральное состояние, достаток и степень индустриализации». Как считают Л. Хьелл и Д. Зиглер, «ни один другой персонолог не сделал столько, сколько Кеттел в направлении детального описания черт, характеризующих общество в целом, а также изучения влияния этих черт на поведение человека»³.

Изучение черт личности является неотъемлемой составляющей деятельности социального психолога-практика, поскольку без ясного представления об устойчивых личностных характеристиках членов курируемого сообщества попросту невозможно решение таких задач, как подбор кандидатов в те или иные целевые группы, разработка полноценных программ социально-психологических тренингов, программ развития лидерского потенциала и т. п. Не менее важно с практической точки зрения и то, что оценка индивида посредством личностных черт в наибольшей степени отвечает атрибуциям здравого смысла и другим стереотипам массового сознания, связанным с

392

межличностным восприятием и взаимодействием. Поэтому интерпретация в логике теорий черт личности результатов прикладных социально-психологических и персонологических исследований является эффективным средством подготовки итогового отчета для заказчика в процессе организационного консультирования. При этом, социальный психолог-практик обязан помнить об ограничениях, присущих теориям черт, и оставаться в рамках строго научного, объективного подхода. В этой связи практический социальный психолог, собрав эмпирические данные о наличии и о степени выраженности интересующих его черт личности отдельных членов курируемой им общности, должен соотнести эту информацию, прежде всего, с уровнем социально-психологического развития группы, так как лишь в этом случае прогноз последующей активности той или иной личности может быть осуществлен более или менее адекватно.

Эгоизм [от лат. ego — я] — преимущественно ценностная ориентация личности на удовлетворение своих индивидуальных интересов и потребностей без учета того, какие последствия это будет иметь для других людей. В качестве ярко выраженной личностной направленности эгоизм начинает формироваться на достаточно ранних этапах восхождения индивида к личностной зрелости, прежде всего, как следствие реализации неверных воспитательных моделей. При этом и планомерно осуществляемый диктат, и гиперопека и попустительский стиль взаимодействия взрослых с ребенком и подростком, по сути дела, в равной степени закладывают фундамент личностного эгоцентризма, деформации шкалы ценностей развивающейся личности, когда она видит и оценивает мир лишь через призму своих желаний и индивидуалистических, порой откровенно меркантильных интересов, а окружающих людей либо рассматривает в качестве пассивных объектов своего воздействия, либо представляет в качестве удобного средства для достижения своих целей. Личностный эгоизм, как правило, связан с неадекватно завышенными самооценкой и уровнем притязаний, с отказом принимать на себя ответственность за неудачи и с приписыванием себе незаслуженных успехов, с преимущественно внешним локусом контроля, нередко с авторитарностью и стремлением к доминированию и т. д. И в специальной литературе, и в повседневной жизни понятие «эгоизм» нередко употребляется как антоним понятия «альтруизм». Но в данном случае, как и при попытке противопоставить в содержательном плане конформизм и нонконформизм, заявляемая альтернатива оказывается ложной. Так, если в качестве реального психологического противовеса конформизму и нонконформизму выступает личностное самоопределение в группе, действительным психологическим противовесом и эгоизму, и альтруизму оказывается коллективистская идентификация. Именно и только последняя личностная позиция строится не на представлениях индивида о своей отчужденности от социума, не на противопоставлении «они» и «я» (в случае эгоцентризма — «главное, чтобы было хорошо мне, а что с другими — мне неважно», в случае альтруизма — «главное, чтобы было хорошо другому, а то, что мне от этого будет хуже — это неважно»), а на видении общности интересов, целей, желаний и т. д., которые испытывают и «они», и «я», а тем самым «мы».

Поскольку как в отечественной, так и в зарубежной социально-психологической науке проблема альтернативы связки «альтруизм-эгоизм» и коллективистской идентификации личности остается слабо разработанной в теоретическом плане, вполне закономерным выглядит практически полное отсутствие эмпирических исследований по данной проблематике. Причем, если альтруизм, несколько расширительно, на наш взгляд, определяемый как «...действия, связанные с добровольным

393

оказанием помощи человеку в отсутствие ожиданий, что они повлекут за собой какие-либо вознаграждения, за исключением разве что ощущения совершения доброго дела»¹, достаточно давно является объектом многочисленных, в том числе и экспериментальных, исследований в зарубежной социальной психологии, то эгоизм, как правило, рассматривается чаще всего в основном с философских и этических позиций. При этом, нередко рассуждения тех или иных авторов на данную тему носят откровенно морализаторский и, более того, ханжеский характер. К сожалению, в последние годы эта тенденция приобрела наиболее устойчивый характер именно в отечественной психологии и смежных с ней дисциплинах в связи с появлением таких специфических, но при этом претендующих на универсальность, течений, как «духовно-ориентированная психология», «православная психология» и т. п.

Наибольший объем релевантных эмпирических данных по проблеме центрации личности на собственных интересах накоплен в рамках психоаналитического подхода. Хотя традиционно изучаемый в психоанализе нарциссизм и эгоизм не являются идентичными понятиями, в своих феноменологических проявлениях они, безусловно близки. Так, в одной из первых психоаналитических работ, целиком посвященных проблеме нарциссизма «Комплекс Бога», ее автор Э. Джонс «...описал тип человека, характеризующийся эксгибиционизмом, отчужденностью, эмоциональной недоступностью, фантазиями о всемогуществе, переоценкой своих творческих способностей и тенденцией осуждать других». ... Он описывал этих людей как личностей, находящихся в континууме душевного здоровья — от психотика до нормального, отмечая, что «когда такой человек становится душевно больным, он ясно и открыто демонстрирует бред, что действительно является Богом». В этой связи, как отмечает Н. Мак-Вильямс, «в отличие от антисоциальных личностей, проблемы которых очевидны и достаются обществу дорогой ценой и поэтому вдохновляют на научные исследования психопатий, нарциссические индивидуумы совершенно различны, часто неуловимы в своей патологии и наносят не столь явный вред обществу. Преуспевающие нарциссические личности (в плане денег, социально, политически, в военном отношении и т. д.) могут вызывать восхищение и желание соперничать с ними. Внутренняя цена нарциссического голода редко доступна восприятию наблюдателя, и вред, наносимый другим при преследовании нарциссически структурированных проектов, может рационализироваться и объясняться как естественный и неизбежный продукт конкуренции: Лес рубят — щепки летят...»².

Если же все-таки попытаться отделить собственно эгоизм от нарциссизма, то, прежде всего следует отметить тотальную зависимость нарциссической личности от мнения окружающих. Несмотря на то, что собственные интересы для таких индивидов безусловно стоят на первом месте, в то время как интересы окружающих игнорируются, они предельно озабочены тем, как они при этом выглядят. Социальное окружение в данной схеме служит своего рода «зеркалом», в котором нарциссическая личность постоянно ищет подтверждение собственной исключительности и грандиозности. Это обусловлено, как правило, неблагополучным разрешением второго базисного кризиса психосоциального развития и типичным отчуждением этой стадии — патологическим самоосознованием. Этот вывод Э. Эриксона получил подтверждение в современных исследованиях, проводившихся в рамках классической психоаналитической парадигмы. Как отмечает Н. Мак-Вильямс, «в клинической литературе постоянно подчеркиваются стыд и

394

зависть в качестве главных эмоций, ассоциированных с нарциссической организацией личности. Субъективный опыт нарциссических людей пропитан чувством стыда и страхом почувствовать стыд. Первые аналитики недооценивали силу данной эмоциональной установки, часто неправильно истолковывая ее как вину и делая интерпретации, ориентированные на вину (эти интерпретации пациенты воспринимали как неэмпатические). Вина — это убежденность в том, что ты грешен или совершил злодеяние; она легко концептуализируется в понятиях внутреннего критикующего родителя или супер-Эго. Стыд — это чувство, что тебя видят плохим и неправым; наблюдатель в этом случае находится вне собственного “Я”. Вина создается чувством активной возможности совершения зла, тогда как стыд имеет дополнительное значение беспомощности, уродства и бессилия.

Уязвимость нарциссических личностей для зависти — родственное явление. Если я внутренне убежден, что обладаю некоторыми недостатками и моя неадекватность всегда может быть разоблачена, я начинаю завидовать тем, кто кажется довольным или обладает теми достоинствами, которые (как мне кажется) могли бы способствовать тому, чего я лишен. ... Если я ощущаю дефицит чего-либо и мне кажется, что у вас все это есть, я могу попытаться разрушить то, что вы имеете, выражая сожаление, презрение, или путем критики»¹.

В отличие от нарциссизма, эгоизм сам по себе не предполагает подобной внутренней уязвимости и тотальной зависимости от внешнего субъекта. В этом смысле его правомерно рассматривать как гораздо более универсальное и, мало того, здоровое явление, являющееся производным от изначально присущего всем людям чувства самосохранения. Индивид с отчетливо выраженной эгоистической личностной направленностью (если он при этом не страдает нарциссизмом) зависит не от внешней а, напротив, от внутренней оценки, его интересует сравнение себя не с социальным окружением, а определенными внутренними представлениями об успешности, должном поведении и т. п., присущими идеальному «Я».

Именно по этой причине, если вернуться к рассмотрению связки «альтруизм-эгоизм» как единого биполярного континуума, при всей внешней схожести проявлений эгоизма и нарциссизма, нарциссические личности оказываются как правило, неспособны к помощи другим, если подобные действия связаны с реальными серьезными усилиями и риском, а также не сулят публичного признания. В то же время, как показывает ряд исследований, эгоистические мотивы нередко лежат в основе типично альтруистических поступков. Примером подобного рода может служить исследование проведенное группой американских социальных психологов в 80-е гг. прошлого века. Они «...провели обстоятельные интервью с 32 добровольцами, ранее проявившими активность в предотвращении опасных криминальных эпизодов, таких как ограбления банка, вооруженные нападения и уличные грабежи. Реакции этих “добрых самаритян” сопоставлялись с реакциями сходной по полу, возрасту, образованию и этническому происхождению группы лиц, также бывших свидетелями аналогичных эпизодов, но не предпринявших попыток вмешаться». Наиболее важным в контексте рассматриваемой проблематики результатом опроса оказалось то, что «... по сравнению с людьми, не пытавшимися вмешаться, «добрые самаритяне» чаще отмечали свою физическую силу, агрессивность и принципиальность. Они также превосходили их в боевых навыках или умениях оказывать первичную медицинскую помощь. В своем решении прийти на помощь жертве они руководствовались не столько гуманистическими соображениями,

395

сколько представлениями о собственной способности и ответственности, основанных на их опыте и физической силе»¹.

Еще более наглядные результаты были получены в ходе предпринятого М. Шнайдером и А. Омто исследования мотивов участия в добровольческой деятельности, связанной с оказанием помощи больным СПИДом. При этом исследователи пытались установить причины, по которым одни добровольцы занимаются такой альтруистической деятельностью в течение длительного времени, а другие достаточно быстро покидают движение. Оказалось, что одним из наиболее значимых факторов такого рода являются «первоначальные причины, побудившие людей включиться в добровольческую деятельность...». При этом «большинство индивидов, которые называли в качестве причин улучшение самооценки и самосовершенствование, продолжали ею заниматься и по прошествии одного года. Исследователи полагают, что эти несколько «эгоистические» желания — лучше относиться к себе и узнать больше о СПИДе — по-видимому, больше помогают сохранять приверженность добровольческой деятельности на протяжении времени». В целом, как считают Ш. Тейлор и его коллеги, «эти и другие исследования говорят о сложном характере причин добровольческой деятельности, которые нередко сочетают в себе как подлинный альтруизм, так и преследование личных интересов. Желание оказать помощь людям и выражение приверженности своим внутренним ценностям служат важными причинами участия человека в добровольческой деятельности. Однако она также содержит в себе благоприятную возможность приобрести новые умения, познакомиться с новыми людьми и улучшить представление о себе самом»².