Глава 24 Прерванная эстафета жизни

Мать орлица хочет спасти от потопа своих птенцов, слишком слабых, чтобы взлететь на собственных кры­льях. Она берет в клюв первого птенца и улетает с ним. «Я буду благодарен тебе до конца жизни», — говорит орленок. «Обманщик!» — отвечает мать и бросает своего малыша в поток. То же самое происходит со вторым. Когда же мать забирает третьего и летит с ним в безо­пасное место, орленок говорит ей: «Надеюсь, что смогу быть столь же хорошей матерью для своих птенцов, как ты была для меня!» И мать спасает этого птенца.

Эта притча, проанализированная Фрейдом, препода­ет нам урок «долга перед родителями и благодарности», которую ребенок пожизненно испытывает по отноше­нию к своей матери, и учит, что этот долг должен быть оплачен в будущем, а не в прошлом. Если ребенок его не признает, передача жизни прерывается, по вине ли матери, как в притче, или из-за дочери, остановившейся в своем развитии, что не позволяет ей двигаться даль­ше. Речь пойдет не о материнстве как таковом, или о бесплодии, а скорее о различных «нарушениях при пе­редачи жизни», которые мешают или прерывают ее реа­лизацию, когда они явно связаны с отношениями между дочерью и матерью, то есть когда дочь становится, в свою очередь, матерью (независимо от того, мальчик у нее или девочка), или не становится ею вообще.

Отказ отматеринства

Воплощением этого «долга перед родителями», о ко­тором говорит притча, становится ребенок, и особенно первенец - вот почему многие женщины передают его на воспитание своей матери, тогда как другие, чтобы «не расплачиваться», необдуманно или, напротив, осоз­нанно прерывают свою первую беременность, только бы не доводить ее до логического завершения — своеобраз­ный способ «убить мать в себе».*

Психоаналитик Франсуа Перье в статье «Любовь» придумал весьма выразительное название «аматрид» или «анти-матери» для этого типа женщин. Они не унас­ледовали тех идеализированных представлений о ма­теринстве, которые впитываются с молоком матери и содержатся в мифах и легендах. В греческой мифоло­гии Афина, рожденная не от матери (и неслучайно, что она - богиня таких специфически мужских качеств, как мудрость и воинственность), являет собой образец жен­ского фантазирования на тему избавления от долга за свое существование и от материнского чувства. В таких условиях даже на мгновение трудно вообразить, чтобы она сама была способна подарить жизнь ребенку. По­зиция таких «анти-матерей» и приводит их к отказу от материнства, с тех пор, как отношение к материнству, то есть к природному предназначению женщины, стало

* «Отношение женщины к становлению матерью включало бы в себя, таким образом, признание благодарности по отношению к той, кто подарила жизнь. [...] Напротив, преждевременное избав­ление от плода часто приобретает смысл символического убийства матери внутри самой себя. Лучше прервать беременность, деклари­руя, таким образом, ненависть к матери, лучше покалечить себя, чем позволить укорениться чувству благодарности, которое в норме следовало бы принять. Так, прерывание беременности может стать кровавой платой за то, чтобы стать только женщиной, но не мате­рью». (Моника Быдловски «Психическая проницаемость во время беременности и жизненный долг», П., 1997)

восприниматься как недостаток, то есть как экстремаль­ное проявление ущербности. Разве не показательно, что исходящая от психоаналитика-мужчины мудрость оз­начает в точности то же самое, что и отсутствие мате­ринского чувства, тогда как противоположный случай, (а именно его избыток) воспринимается как несравнимо более обыденный. Вполне понятно, почему именно опыт таких отношений матери и дочери столь часто анали­зируют как в клинических случаях, так и в художест­венной литературе. Таких женщин можно назвать в противоположность первым «гиперматридами», то есть гиперматерями, их гораздо чаще описывают, чем ситуа­ции, в которых речь идет об отказе от материнства.

Вернемся к примеру дочерей, рожденных «матерью в большей степени, чем женщиной», проанализирован­ному нами в первой части. Представим себе, что герои­ня фильма по роману Эльфриды Елинек «Пианистка», чья мать злоупотребляет своей властью и одновремен­но создает ситуацию платонического инцеста, а также дочь из пьесы «До конца» Томаса Бернхарда, в свою очередь стали матерями. Предположение, по меньшей мере, маловероятное. Если в их семейных отношениях отсутствует место для третьего участника, как может появиться ребенок, который рождается от союза с муж­чиной? Он мог бы в определенных случаях фантасти­ческим образом стать ребенком собственной бабушки, повторив, таким образом, и подчинение, и зависимость дочери от матери. Первейшая забота таких дочерей, ро­дившихся у «матерей в большей степени, чем женщин», по достижении детородного возраста, состоит прежде всего в том, чтобы поскорее освободиться от матери, от­казавшись от становления матерью в свою очередь или рожая ребенка с исключительной целью - не позволить собственной матери захватить его и подтвердить таким образом, что сами они также способны не подчиняться этому захвату.

На самом деле такие матери более или менее охотно признают, что это в порядке вещей, — когда их дочери «отдают им своего ребенка». Они путают дар, помога­ющий им продлить взаимосвязь, которой они соедине­ны с дочерью и «долг благодарности», который состоит в том, чтобы получить ребенка от мужчины и вписать его сразу в две семейные линии, а не только в том, что­бы просто подарить ребенка своей матери. «Отдай мне своего ребенка!» или «Ты не дала мне ребенка!» — вот вечная жалоба, которую женщины, отказавшиеся под­чиниться этой материнской просьбе, будут вынуждены слышать всю свою жизнь, по крайней мере, пока не по­ложат этому решительный конец. В последнем случае дочь будет ограждена, как минимум, от двойного рис­ка. Во-первых, от того что, став матерью, она воспро­изведет ситуацию захвата, жертвой которого она сама была в положении дочери, а во-вторых, от того, что мать может отнять у нее ее ребенка, превратившись в злоупотребляющую своей властью бабушку. Не желать детей или думать, что хотелось бы иметь их, но вряд ли это удастся сделать, — в данном случае это равносильно отказу сделать вышеозначенный подарок матери.

Отказываясь стать матерью, женщина, которая ищет способ избежать материнского захватничества, добивает­ся своего освобождения от посягательств матери и отка­зывает ей сразу в двух подарках: не только в маленьком ребенке, которого можно присвоить, но и в подчинении, которое могло бы проявиться в том, чтобы стать, «как она». Радикальный отказ дочери от матери проявляет­ся и в отказе «быть матерью». В то же время женщина, выбирающая бездетность, рискует всю жизнь оставаться всего лишь «дочерью для своей матери», которая может до бесконечности продлевать с ней те же отношения, что существовали между ними, когда дочь была ребенком. Присутствие мужчины в жизни такой женщины практи­чески ничего не изменило бы в ее глазах, так как третий

здесь исключен по определению. Такой дочери, которая стала женщиной без выбора в пользу материнства, трудно даже надеяться изменить свои отношения с матерью, если только между ними не будет установлена максимальная дистанция - и в географическом, и в социальном, и в пси­хическом смысле. Прошлое давит своим грузом, каким бы оно ни было, так как остается навсегда.

Запрет на материнство

Бывают также случаи, когда именно матери не же­лают, чтобы у дочери появился ребенок. Мотивация подобного сопротивления материнству дочери может быть различной: желание «сохранить лицо», репутацию семьи в глазах всех окружающих («страх перед тем, что скажут люди»), если внук появляется вне брака; страх старения, то есть страх превратиться в «бабушку», а это особенно болезненно для женщин, которым важнее со­хранить свою женственность, нежели преемственность поколений; ими может руководить стремление сохра­нить свой захват и свою власть над той, что должна по-прежнему оставаться в статусе «дочери», чтобы у матери сохранялась возможность пользоваться всеми своими материнскими правами.

Подобный пример материнского неприятия внебрач­ной беременности дочери превосходно проиллюстри­ровал Жюль Барбе д'Оревильи в романе «История без названия» (1882). Мать, мадам де Фержоль полностью зациклена на своих воспоминаниях о покойном муже и не может уделять дочери достаточно внимания, в котором та нуждается. Она начинает проявлять к ней подлинный интерес, только когда у дочери, пока еще подростка, появляются первые признаки беременности. Бедняжка Ластения де Фержоль забеременела, даже не зная от кого, так как она живет заключенной в четырех стенах вдвоем с матерью. Мать настойчиво допытыва-

ется у нее, кто отец ребенка, но бедная девочка сама этого не знает. Однажды ночью, когда она находилась в состоянии сомнамбулизма, ее изнасиловал любимый проповедник матери.

Мадам де Фержоль не только не принимает беремен­ность дочери, она прячет ее от всех окружающих, лишь бы уберечь от того осуждения, на которое обречены все матери-подростки, в особенности аристократичес­кого происхождения. Она, конечно же, предпочла бы скорее увидеть свою дочь мертвой, или, хотя бы, чтобы ее ребенок умер, что в итоге и произойдет. Ластения, которая никогда не любила мужчину и в сознательном состоянии не познала сексуальных отношений, оказа­лась просто-напросто не подготовленной к тому, чтобы благополучно родить ребенка. Но полное отсутствие со­чувствия к ней со стороны матери, ее нежелание даже просто выслушать дочь и категорическое неприятие са­мой мысли о том, что дочь может произвести на свет ребенка против воли матери, приводят к неминуемой гибели и ребенка, а затем и юной матери.

«Как ты могла допустить, чтобы это произошло!» — вскричала мать из романа Виолетты Ледюк «Опусто­шение», когда дочь объявила ей о своей беременности. Вот еще одно трагическое начало новой жизни. Мать настаивает: «Мне нужно тебя вытащить из всего этого. Нужно действовать». Рассказчица вспоминает: «Ее рве­ние казалось мне невыносимым. Ее любовь калечила и убивала меня». Калечить, уничтожать - это история про аборт, который навязала и, по сути, совершила мать беременной дочери.

Дочь, следует признать, в данном случае в принципе согласна с матерью, так как она узнала о своей беремен­ности в тот самый день, когда приняла решение развес­тись с мужчиной, за которого вышла замуж тайком, после того, как познакомилась с ним на улице. Более того, она осознала, что предпочитает гомосексуальные

отношения. Но в те времена не так-то легко было сде­лать аборт, а к тому времени она была уже на четвертом с половиной месяце беременности. В полном отчаянии она опять возвращается к матери, которая с очевидным удовлетворением организует аборт, запоздалый и неза­конный, в результате чего дочь едва удержится на гра­ни между жизнью и смертью.

Их отношения во всей своей сложности подтвержда­ют, что перед нами мать, которая представляет собой типичный случай «то матери, то женщины», что прояв­ляется сначала в ситуации платонического инцеста с до­черью, а затем в сверхопеке ее сексуальности, когда дочь выходит замуж. Дочь с горечью упрекает мать в том, что чувствует себя предательницей, в свою очередь пытаясь удержать захват над матерью, в который та в свое вре­мя заключила ее саму и который продолжается, так как мать испытывает смертельную тоску, если дочь не воз­вращается домой вовремя (как в фильме «Пианистка»). Дочь платит чувством вины за свои возвращения домой ранним утром, как будто она совершила тяжкий про­ступок. Мать делает попытку ввести третьего участника в отношения с дочерью, выдав ее замуж, но отвергнет аналогичную попытку дочери, когда та захочет завести ребенка, хотя ничего не имеет против гомосексуальных отношений дочери, потому что они не грозят сделать ее бабушкой.

Удерживать дочь любой ценой в состоянии «доче­ри», сохраняя их отношения неизменными - вот что, похоже, побуждает матерей решительно отказывать дочерям в праве самим решать, когда им родить ребен­ка и рожать ли вообще. Следующий диалог наглядно подтверждает эту мысль: «Ты понимаешь, в чем при­чина твоих страхов?» — спросила я. «Причина страха?» — переспросила мать. «Ты боишься, что я стану одной из них!» — «Я не понимаю», — отрезала она. — «Кем ты ста­нешь?» — она прекрасно поняла, но предпочла сделать

вид, что нет. — «Матерью! Что я стану как другие, что я буду, как все нормальные женщины » — «Я не изменила своего мнения. Я бы никогда не изменила его», — сказа­ла мать. — «У тебя не будет этого ребенка».

После описания безжалостного аборта, практикуемо­го в те времена, когда законодательно он был запрещен, автор описывает мать вполне удовлетворенной тем, что она наблюдает, как дочь вернулась в то состояние, в ко­тором она и желала бы ее видеть: «Твоя тонкая талия. У тебя вновь тонкая талия», — в первый раз ее слова не вызвали у меня никакого отклика. Я была одна. Оконча­тельно и бесповоротно одинока», — подведет итог дочь после такого почти что инициального испытания. Поз­волив убить ребенка, которого не хотела для нее мать, дочь убила мать в самой себе, рискнув собственной жиз­нью и рискуя остаться в одиночестве. Наконец-то она осталась одна, — но какой ценой?

Вспомним еще раз фильм «Осенняя соната»: в че­реде многочисленных упреков, в которых Ева дает вы­ход своей ненависти, жестоко бросая их в лицо матери, один из многих состоит в том, что мать принудила ее сделать аборт, когда Еве было восемнадцать лет. Ева была влюблена, и молодая пара хотела этого ребенка, но для Шарлотты «Стефан был придурком, полным ничтожеством, можно даже сказать, преступником, ко­торый в один прекрасный день обманул бы тебя». Ева, в свою очередь, излагает иную версию этой ситуации: «С первых же минут ты возненавидела его, потому что уви­дела, что я полюбила мужчину и что я собираюсь изба­виться от тебя, и ты сделала все возможное, чтобы пога­сить то, что было между мной и Стефаном. И при этом ты строила из себя этакую понимающую мать, которой во всем можно довериться». Женщины «в большей сте­пени, чем матери» никогда не могут с легкостью отка­заться, а Шарлотта тем более не в силах отказаться, от своего захватнического поведения, благодаря которому

они удерживают дочь рядом, особенно, когда та действи­тельно оказывается способной освободиться от него. Это вызывает у дочери, которая в то же самое время чувс­твует, что мать пренебрегает ею, ощущение неожиданно возникшего препятствия, уже известное ей прежде.

«Убеждена в том, что аборт является единственным ре­шением проблемы». Все, на что Шарлотта оказалась спо­собна в данной ситуации — это вынудить дочь избавиться от плода, при этом она далее не сочла нужным хотя бы раз поговорить об этом с Евой, а та не знала, как можно воспротивиться ее напору. Можно ли заставить сделать аборт кого-то, кто этого не желает? Именно такой вопрос задает Шарлотта, предпочитая не задумываться о том, как тяжело дочери терпеть бремя ее «захватничества». «Если бы ты на самом деле хотела этого ребенка, я бы никогда не смогла заставить тебя сделать аборт против твоей воли». — «Но как я могла ослушаться от тебя? С самого раннего детства ты устраивала мне промывание мозгов. Я всегда делала то, что хочешь ты. Я боялась все­го на свете и не доверяла самой себе. Мне нужно было, чтобы кто-нибудь поддержал меня, чтобы мне помогли».

Вторжение матери и присвоение себе права распоря­жаться телом дочери, чтобы помешать ей родить ребен­ка, всегда жестоко. Жестокость в данном случае усугуб­ляется тем, что дочь, чувствуя материнское равнодушие, воспринимает его как дополнительную агрессию, актив­ность, направленную против жизни и самой себя.*

* Хелен Дейч описывает похожий случай, когда женщина, не­смотря на материнский запрет родить ребенка, все-таки решается завести его, чтобы освободиться от этого рабства. У нее нормально протекает беременность, но после родов она впадает в депрессию и испытывает неприязнь к собственному ребенку. (Хелен Дейч «Пси­хология женщины»).

Сбой в передаче эстафеты

Ева, как мы помним, многие годы не будет встречать­ся с матерью, за это время она выйдет замуж за пастора, которого уважает, но не любит. Она родит от него сына, но ни до, ни после родов, у нее не возникнет желания познакомить мужа с Шарлоттой и показать малыша сво­ей матери. «Непризнанный» бабушкой ребенок умрет в результате несчастного случая в возрасте четырех лет. Трудно интерпретировать эту смерть иначе, кроме как в свете того, что мы уже знаем об отношениях матери и дочери. Все происходит так, будто их «не знакомство», то есть непризнание Шарлоттой ребенка дочери после того, как она отказалась признать собственное желание иметь детей, привело ее к тому, что она добровольно са­моустранилась от своей функции - передать эстафету жизни в статусе бабушки и бессознательно подвергла внука смертельной опасности. Эти тройственные отно­шения разыгрываются и на более общем уровне: переда­ча эстафеты происходит только в тех условиях, когда мать может соотнести себя с собственной матерью в сво­их отношениях с ребенком.

В зависимости от того, под какую категорию подпа­дает мать: «в большей степени матерей» или «в боль­шей степени женщин», проблема нарушенной передачи жизни будет проявляться по-разному. С одной стороны, дочь рискует остаться бездетной, так как мать запреща­ет ей стать матерью; или, напротив, требует от нее, что­бы дочь «отдала ей ребенка». С другой стороны, ребенок может пострадать от холодности, потому что бабушка способна проявлять к нему только глубокое безразли­чие. В лучшем случае бабушки, являясь «женщинами в большей степени, чем матерями», не решаются пока­зывать свое безразличное отношение к внукам открыто и, ради внешнего соблюдения приличий, признают ре­бенка дочери, но при этом они не испытывают к нему

подлинной привязанности. Слишком занятые собствен­ной персоной, они не чувствуют никаких обязательств ни по отношению к внукам, ни по отношению к дочери, и оставляют, если можно так выразиться, своего рода «прореху» в цепи передачи импульса любви и жизни, которая не может не сказаться на всех последующих по­колений. Так, дочери «женщин в большей степени, чем матерей», если все-таки решаются завести детей, даже без всякого запрета со стороны бабушек, могут не опа­саться, что их ребенок будет конфискован собственной матерью, но они рискуют потерять его из-за смерти ре­бенка, так как отсутствует передача эстафеты жизни и далее само желание передать эту эстафету.

Говоря более широко, сбой в передаче эстафеты жизни подвергает ребенка опасности «не выжить», или вообще не появиться на свет — именно об этом пре­дупреждает нас Ивонн Вердье в своей интерпретации сказки про Красную шапочку, которую мы упоминали в Предисловии. Существует риск, что в каждом после­дующем поколении женщина не сможет обрести своего места и передать его следующей, а также, что внучки или не смогут иметь детей, или их сожрут собственные бабушки, когда мать отправит внучку навестить их, по­тому что когда дочь достигнет половой зрелости, это будет означать, что для каждой пришла своя пора: для дочери - стать женщиной, для матери, соответственно, стать бабушкой, а для самой бабушки - пора готовиться к смерти.

Однако способность достойно занимать свое место, то есть уметь вовремя уступить его, передается из поколе­ния в поколение от матери к дочери, или не передается вовсе. В последнем случае, как правило, это относится именно к тем матерям, которые не желают стареть, или, наоборот, слишком рано отрекаются от своего ста­туса женщины; или даже, как мы могли видеть, говоря о «неполноценных матерях», перемещают собственных

дочерей на место своей матери, так как неспособны или не хотят «отказаться от позиции ребенка», когда сами становятся матерями. Схожую мысль высказывает Пьер Лежандр по поводу отцов: «Для отца оставаться ребен­ком по отношению к собственному ребенку, означает обратиться к нему с детской просьбой, иначе говоря, — это желание переместить его на место собственного отца... Когда человек становится отцом, субъективно он не осознает себя отцом по отношению к новорожденному автоматически. Он должен завоевать эту позицию, отка­завшись от собственного статуса ребенка, иначе говоря, живущий внутри него ребенок должен умереть, чтобы отец смог уступить это место собственному чаду. Воп­реки очевидному, подобный процесс не происходит сам по себе, он возможен только при условии, что его собс­твенный отец передал ему свое место ребенка, и в даль­нейшем эта передача именно так и происходит» (Пьер Лежандр «Преступление капрала Лорти»).

Однако тоже самое происходит и с матерью, которая также должна психологически обеспечить свою биоло­гическую позицию: «базовая антропологическая реаль­ность», даже если отец не знает, что это значит - родить ребенка, состоит в том, что проявить эту способность к «передаче собственной позиции ребенка» — это пре­рогатива не только отца, но и матери. И одного только «материнского инстинкта» женщине недостаточно.

Биологической связи между матерью и ребенком не достаточно для того, чтобы мать приняла свой но­вый статус, помимо этого, она должна, в свою очередь, уступить свое место ребенку, так как для матери еще больше, чем для отца справедливо высказывание, что ее функция не ограничена воспроизводством. Мать должна признать своего ребенка ребенком и одновре­менно она должна признать матерью саму себя, то есть в терминах Лежандра, принять свое «материнское пред­назначение». Как отец, являющийся чьим-то сыном,

признает себя отцом ребенка», так и дочь, рожденная от матери, должна осознать себя матерью и не только подарить жизнь новому человеку, но и обеспечить ему новое место в семейной генеалогии.

Иначе говоря (чтобы соотнести с матерями то, что говорит Пьер Лежандр об отцах), «каждая женщина рождается только дочерью». Или если хотите: матерью нельзя родиться, ею можно только стать. Женщина по-настоящему становится матерью, когда, по меньшей мере, принимает необходимость передать то, что од­нажды сама получила от собственной матери. Не толь­ко эстафету жизни, но и способность понять, что это не просто «признательность», то есть благодарность, кото­рую ребенок обычно испытывает к своим родителям, но также и «способность признать» и принять другого, что и должны родители передать своим будущим детям в соответствие с притчей об орлице.

Глава 25 Вокруг колыбели

большинство женщин все-таки стремятся познать материнство. Это стремление стать матерью глубоко изучено психоаналитической теорией. Традиционно считается, что желание иметь ребенка, выраженное до­черьми, намного предшествует его реализации, так как сопровождает многочисленные этапы их психического развития: девочка довольно рано начинает желать ре­бенка, так как идентифицирует себя с собственной ма­терью. Чем лучше обращаются с ней в самом раннем детстве и чем лучше относятся к ней именно как к де­вочке (то есть будущей женщине), тем сильнее будет проявляться ее желание стать матерью. Позднее, в со­ответствие с очередным этапом развития, она начинает желать ребенка от своего отца и соперничать с матерью, которую, тем не менее, не перестает любить. Если раз­витие идет нормально, или, по крайней мере, без особых отклонений, дочь перестает желать ребенка от собс­твенного отца, хотя полностью сохраняет само желание иметь ребенка, а в последствии реализует его со своим избранником. Но дать жизнь другому - означает для дочери необходимость принять тот факт, что она была когда-то зачата отцом и матерью, такими, какие они есть и какими будут в старости, в первую очередь, ма­терью, которая занимает в конфигурации родственных

связей первостепенное положение, поскольку именно она вынашивает ребенка (как в дальнейшем дочь будет вынашивать своего), и преподает дочери первые уроки нелепости, заботы и вскармливания.

Так утверждает теория. Что же касается художес­твенных произведений на эту тему - здесь настоящая «черная дыра». Ни в литературных текстах, ни в филь­мах почти нет историй о невозможности материнства, не намного больше о неудачных родах, и уж совсем плохо обстоит дело с историями, которые рассказывали бы о появлении на свет нового человека. Хотя ситуацию трудно назвать чрезвычайно редкой или незначитель­ной, ведь речь идет о передаче жизни, счастливой или нарушенной. Явно, причина не в том, что сами матери равнодушно воспринимают возможность стать бабуш­кой, а их дочери равнодушны к возможности стать ма­терью в свою очередь. Но факты на лицо - материнство во всех своих проявлениях представляет громаднейший интерес для специалистов: психоаналитиков, медиков, демографов, социологов, антропологов, и очень мало интересует романистов, причем как мужчин, так и жен­щин.