Любить или воспитывать? 14 страница

– Угу. Но что мне делать со своим собственным ощущением: боюсь? И какой путь мой? – Максим по своему обыкновению смотрел в корень. – Я не люблю смотреть телевизор, материться и красить волосы. Правда, очень люблю толстые гамбургеры и кока-колу…

– Ты уже сам догадался, что «мы» и есть «они». Но, видишь ли, на самом деле все еще круче, в каждой религии или философской системе мира есть откровение еще большего масштаба: ты есть Оно.

– Что это значит?

– Это значит принципиальное единство макрокосма и микрокосма. Ты как личность един и, по сути, одно не только с болтающими и выпивающими на скамейке сверстниками, но и вот с этим цветком, вон с той чайкой в окне… Самые продвинутые люди в земной истории умудрялись это единство чувствовать постоянно, а прочим удается только время от времени.

– Я знал! – воодушевленно воскликнул Максим. – У меня однажды было…

Кандидатский минимум по философии я сдавала двадцать лет назад и все давно забыла, поэтому пересказ нашего с Максимом дальнейшего разговора явно вызовет у знающих «нас» приступ гомерического смеха. Не будем провоцировать.

Спустя полгода Максим зашел ко мне поговорить о своих отношениях с отцом, который достаточно агрессивно настаивал на поступлении юноши на факультет международных отношений (сам Максим решил поступать на философский). Я, конечно, спросила о страхах.

– Вообще прошли. Я прохожу мимо и думаю: мы – одно. И они меня сразу не презирают, и я их – нормальные такие ребята… И с цветком тоже почти научился…

– Слушай, ты только не увлекайся, – вздохнула я. – А то будет как с чайником…

– А как с ним? – заинтересовался Максим.

– Ну есть такое йоговское упражнение, – усмехнулась я. – Сядьте в позу лотоса. Поставьте напротив чайник. Попытайтесь представить, что вы – это чайник, а чайник – это вы. Постарайтесь ощутить в себе донышко, бока, носик, пока не дойдете до ручки. Когда ощутите, что чай, налитый в вас, заварился, переходите к следующему упражнению.

– Я понял, – засмеялся Максим. – Ни к какой схеме не надо относиться с такой уж серьезностью…

Я кивнула и подумала, что из него наверняка получится неплохой философ.

А где же я?

– Конец десятого класса, впереди одиннадцатый. Нужно определяться с дальнейшим, вы же понимаете, а у нас… – мать выглядела весьма встревоженной.

Высокая, несколько неуклюжая девочка по просьбе матери осталась сидеть в коридоре. К происходящему не проявила никакого любопытства и, еще не усевшись на банкетке, моментально достала какой-то гаджет и воткнула в уши наушники. Я рассеянно перелистала карточку, сразу предположив обычный набор подростково-семейных проблем: не слушается, гуляет с приятелями, не делает уроков, не хочет думать о будущем, хамит, огрызается, а ведь если так будет продолжаться…

Однако я ошиблась.

– Мы наблюдаемся и лечимся у невролога, обследовались в диагностическом центре, у психолога тоже были и даже у психиатра. Она уже не хочет больше ни к какому врачу идти, никому не верит, я ее сегодня с трудом уговорила сюда прийти. Но ведь никто так толком и не объяснил нам причины и, главное, что же делать…

– Так что же происходит с Таней?

– Головные боли несколько раз в неделю. Снимаем достаточно сильными таблетками. Все обследования сделали, ничего не нашли, – четко и, видимо, привычно заговорила мать. – Бывают головокружения, списывают на вегетососудистую дистонию, плюс она быстро выросла в прошлом году. Неустойчивое настроение, иногда прямо на ровном месте возникают истерики, потом она сама часто не может объяснить, что, собственно, послужило причиной. Даем валерьянку.

– Ваша семья?..

– В семье все вроде бы нормально. Я, муж, бабушка, все работают, есть Танина младшая сестра. Ссоры бывают, как и у всех, но вполне умеренные. С ее состоянием – мы специально наблюдали – вроде никак не коррелируют. Между сестрами отношения хорошие, насколько я могу сравнивать с другими. Младшая за нее очень переживает, когда Тане плохо, сама плачет.

– Но все симптомы – только в семье?

– Нет. Головная боль, несколько раз обморочное состояние – это в школе.

– Отношения в школе, с учителями, с подругами?

– Хорошие. Я ходила к классной руководительнице, она сама беспокоится, но ничего даже предположить не может. Раньше Таня хорошо училась, пятерок больше, чем четверок, а сейчас у нее успеваемость упала, потому что часто пропускает, много времени просто лежит, смотрит телевизор. Это вредно, конечно, я понимаю, но что ж ей, просто в потолок смотреть? Я… мы очень волнуемся… – на глазах женщины выступили слезы.

– Были ли неврологические проблемы раньше?

– Можно сказать, да. На первом году жизни мы тоже наблюдались, пили препараты, делали массаж. Потом невропатолог нас отпустил, сказал, все нормально. Потом еще долго соску сосала, были страхи – темноты, больших собак, боялась каких-то бугагашек… это лет в пять уже. Больше вроде ничего не было.

– Сколько продолжается нынешний эпизод?

– Приблизительно полтора года.

– Ага. Теперь позовите, пожалуйста, Таню, а сами посидите в коридоре.

Все симптомы у Тани, безусловно, неврологические. Нервная система девочки – изначально «орган-мишень», это понятно (была родовая травма, я это в карточке видела, да и мать подтвердила). Но что же такое с ней произошло теперь и длится вот уже полтора года, никак не реагируя на лечение невролога?

На все мои вопросы о семье, школе, подругах, увлечениях Таня отвечала четко, вежливо и равнодушно. Видно было, что я не первый психолог, которого она встретила на своем жизненном пути. Ничего от этой встречи она не ждет, выглядит очень уравновешенной. Трудно представить себе, как эта девочка истерит на ровном месте.

Я озвучила свои ощущения. Таня их тут же охотно подтвердила: да, конечно, понимаете, когда голова чуть не каждый день болит, как-то все равно делается – какой я музыкой увлекаюсь, из-за чего обычно с бабушкой ругаюсь и не видала ли случайно, как мама с папой младшую сестренку заделали… («Ого! Даже психоаналитик где-то затесался!» – подумала я).

Таня – подросток. При этом явно умна, начитанна, хорошая речь, стало быть, по возрасту имеется второй экзистенциальный кризис: кто мы, откуда, куда идем? Много думает? Об устройстве мира? О людях? А с кем об этом говорит?

– Да-да, конечно, до того, как заболела, особенно часто. Не с подругами, нет. Больше в семье – с папой, с мамой, с бабушкой. Очень интересно.

– Даже с бабушкой? – заинтересовалась и я. Нечасто нынче такое встретишь.

– Да что вы! – рассмеялась Таня. – У нас бабушка самая крутая. Она кришнаитка в «Другом мире». Я, когда поменьше была, часто с ней туда ходила. Мне их еда нравится. И «Бхагават-Гита» тоже. И что гармония – внутри самого человека. Бабушка говорит, что человек без духовной жизни – это как пирожок без начинки.

(Так называемый Центр развития человека «Другой мир» – здание в Питере, которое в складчину арендуют представители самых разных оккультно-мистически-оздоровительных тусовок.)

– Замечательно. А папа с мамой?

– Нет, они к этому отношения не имеют. Мама только иногда в православную церковь ходит, но редко. А папа – вообще никуда.

– Что же, у папы – никакой духовной жизни?

– Он говорит, что в этой стране вообще жить невозможно, потому что тут везде коррупция и беззаконие. Им уже поздно все менять, а мне надо выучиться и в Америку уезжать. Там свобода.

– А мама с ним согласна?

– Нет. Она говорит, что родина, язык, корни – это очень важно. А всякие «граждане мира» – это как перекати-поле. Везде, в том числе и в России, можно жить хорошо и достойно, если есть деньги. Стало быть, надо просто научиться их зарабатывать в достаточном количестве. Для этого нужно соответствующее образование и старание.

– Так. А чего же хочешь ты сама?

И тут от совершенно нейтрального вопроса у Тани началась истерика – точь-в-точь как описывала ее мать.

Когда с помощью холодной воды (валерьянки у меня не было) я несколько привела ее в чувство, то решила побыть зеркалом:

– Главное в человеке – это гармония. Она внутри (бабушка). Но снаружи есть страна, в которой жить невозможно, потому что она какая-то неправильная (папа). Человек же без корней – вообще не человек, а так, мертвая степная травка (мама).

– Да, да! – почти радостно воскликнула Таня, утирая кулаком покрасневший нос. – А ведь есть и еще много другого всякого! В книгах, в телевизоре, в интернете! Слишком много! А я – одна. Хорошо тому, кого к чему-то определенному тянет. Вот моя подруга с пяти лет хочет одежду рисовать, моделировать – и все! Все понятно, и я ей завидую. А как мне выбрать для себя? Свое? Вы не знаете?

Я не знала и честно сказала ей об этом.

– Но ты ведь еще придешь? Просто так, поговорить.

– Приду.

Вызвала из коридора мать и законодательным порядком запретила до конца одиннадцатого класса «Другой мир», Америку и зарабатывание денег для достойной жизни в России. Все силы семьи – на профориентацию.

Таня приходила ко мне еще несколько раз. Проблему информационной избыточности современного мира мы с ней, конечно, не решили. Но головные боли уменьшились, а истерики исчезли почти совсем. Она поверила, что все-таки сможет отыскать свою дорогу, и приступила к конкретным действиям. Мне хочется верить, что у нее все получится.

Никакой ребенок

– После попытки самоубийства Сергей лежал в психиатрической больнице. Там с ним работал психолог, он нам сказал, что попытка была настоящей, а не демонстративной. Наш сын действительно хотел умереть.

– Ага. А как сейчас?

Значительная часть демонстративных попыток суицида у подростков повторяется – уже известная «разрядка» и знакомый выход из трудной ситуации. С настоящими (если умереть не удалось) дело обстоит сложнее.

– Он молчит, ходит в школу, но нам кажется, что его состояние не слишком улучшилось. К психологам после больницы ходить отказывается.

– Гм… Мне показалось, что я видела юношу в коридоре. У вас есть еще один сын?

– Сергей – наш единственный ребенок. К вам я уговорила его прийти только потому, что в детстве он читал вашу книгу «Класс коррекции». Я это запомнила оттого, что он тогда плакал.

– Расскажите о Сергее. В основном меня интересуют его достоинства, сильные стороны.

– В том-то и дело, что у него их как будто и нет. Никаких увлечений, никаких дел, учится через пень-колоду, целыми днями смотрит телевизор или играет в компьютере. По дому не помогает, чтобы вынес пакет с мусором или вымыл посуду, надо пинать два дня, мне проще самой сделать. Иногда ходит гулять с такими же никчемными приятелями – «Макдональдс», кино, сигарета, энергетические напитки, но и это все как-то без страсти, увлечения. Говорят, у подростков есть какой-то протест, я его в нем не вижу…

Странно, подумала я. Нет протеста? А попытку сына убить себя она к чему причисляет?

– Девушка есть? Все-таки шестнадцать лет…

– Была. Расстались. Я ему говорила, что строить отношения – это труд. Ему было лень, как и все остальное. Впрочем, девушка тоже звезд с неба не хватала…

– Не бывает людей без достоинств, индивидуальных особенностей. Если не видите сейчас, вспомните раньше, в детстве.

– Не помню, простите. Всегда был средненьким, сереньким каким-то. Учитель в начальной школе и воспитатели в детском саду его не хвалили и не ругали. Как-то, видно, не за что было. Даже младенцем он по всем показателям укладывался куда-то в середину ваших врачебных таблиц. Да, раньше приводил с улицы бродячих собак, как-то принес лишайного котенка…

– И?

– У него в детстве был диатез, да и все равно он с его ленью не стал бы за ними ухаживать. А мне нужны в квартире лишаи и уличные собаки?

– Я пока не поняла, что вам нужно, – констатировала я. – Позовите, пожалуйста, Сергея.

– Только не надо мне говорить про уникальную ценность каждой человеческой жизни!

– Да? А почему? Я как раз собиралась, только рот открыла…

– Потому что это вранье.

– А в чем же правда?

– Правда в том, что я как раз тот самый собирательный молодой человек, о котором вечно трындят учителя, родители, пишут в газетах и по телевизору и все такое. Мне ничего не интересно, я не делаю ничего стоящего, у меня нет настоящих друзей, я ни в кого по-настоящему не влюблялся, только играю в компьютере и смотрю фильмы. И это взаправду так, и не надо мне врать, что я особенный и во мне есть какая-то искра, которую еще не разглядели. Никому не надо ее разглядывать, даже мне самому. Просто потому, что ее нет.

– Допустим, все так, как ты сказал. Ну и что дальше?

– Дальше все то же самое. После школы родители запихнут меня куда-то учиться. Я выучусь и буду где-то работать – без интереса, просто за деньги. На эти деньги буду ходить в кино, бары и боулинг, болтать там с приятелями и развлекаться с девушками. Может быть, даже потом женюсь, и у меня родятся дети, такие же, как я сам…

– Все это плохо?

– Нет, это не плохо. Это никак.

– Но ты можешь это изменить.

– Не могу. Если бы мог – изменил. Я попытался, но даже это у меня не вышло. Родители сказали, что я сделал все как всегда, обыкновенно, именно так, как описано в инете по первой ссылке «суицид у подростков». Я проверял – это правда. Но я еще попробую, потому что не хочу так…

Мне захотелось отдать родителей Сергея под суд по статье «доведение до самоубийства». Но это было не в моей компетенции. Я понимала: что бы я сейчас ни сказала матери, до нее просто не дойдет. Но я должна была попытаться.

Пыталась несколько раз. В конце концов она просто перестала приходить.

Психотерапия не могла помочь Сергею. Сколько бы он ни углублялся в себя, он находил там именно то, что ожидал найти. Спасение было снаружи, в жизни, которая, конечно, значительно многообразней, чем ему казалось. Я помнила про его детские слезы над героями моей старой книжки (и вправду слегка соплевыжимательной) и про приведенных с улицы дворняг. Сначала я даже хотела связаться с Андреем Домбровским из Павловского интерната, но потом подумала, что это неловко – мы не представлены, и у него по горло своих забот, кроме моих неудавшихся суицидентов. По счастью, моя хорошая знакомая преподает рукоделие в приюте для девочек – молодых матерей. Я попросила ее о содействии.

– Ты не боишься? – спросила она. – У нас контингент – сама понимаешь. Хуже не будет?

– Некуда хуже, – ответила я. – У тебя там бывшие суицидентки есть?

– Сколько угодно, – ответила она. – На выбор.

– Представляете, мне, оказывается, нравятся маленькие дети! – улыбаясь, сказал Сергей. Улыбка кардинально меняла черты его лица и делала «никакого» юношу попросту красивым. – Они такие забавные, капризные или ласковые, чудесные… Я с ними играю, и еще мы завели живой уголок – голубь, собака и три морские свинки.

– Ты думаешь о будущем? Оно больше не видится в серых красках?

– Конечно, нет. Но я подумал, что воспитатель детского сада – это все-таки для мужчины странно, и решил, что буду поступать на педиатрический. Выучусь и буду лечить маленьких детей.

– Ага, это называется неонатолог. Дети, голуби… А с матерями-то детей у тебя как? – улыбнулась я.

– С матерями тоже все нормально, – сказал Сергей и слегка покраснел.

– Вы что, с ума сошли?! – мать почти орала. – Направили моего сына к малолетним проституткам!

– Эти девочки вовсе не обязательно проститутки, многие из них просто попали в трудную жизненную ситуацию.

– Не надо ля-ля! У них прижитые в пятнадцать лет дети! Половина из них больна всякими ужасными заболеваниями! Это у вас такое лечение?! Послать ребенка в сифилитический притон! С ума сойти! Впрочем, я должна была бы догадаться по вашим книжкам…

– Ваш сын хочет стать врачом.

– Да какой из него врач! Он же наивный идиот! Он там влюбился в какую-то Сонечку Мармеладову и теперь…

– Теперь он живет! Вместо того чтобы умирать! – не сдержавшись, рявкнула я. – Живет яркой, наполненной страстями жизнью, соответствующей его гуманитарным наклонностям. Он больше не серенькая никчемушка, и, как бы все дальше ни сложилось, вы его обратно уже не запихнете!

Женщина осеклась на полуслове, несколько секунд молча сверлила меня взглядом, а потом вышла из кабинета, плотно прикрыв за собой дверь.

Я мысленно пожелала Сергею удачи и – держаться, несмотря ни на что.

Философ

Мы немного поговорили о Канте, Риккерте и Берталанфи. О том, что жизнь человека есть акт творчества. И о магическом символизме иенских романтиков, переходящем в наше время в «магический вербализм». Все это было очень мило и интеллигентно, но поскольку склад ума у меня системный, а ни в коем случае не философский, переливать из пустого в порожнее мне быстро надоело.

– Послушайте, – воскликнула я, обращаясь к своему собеседнику – мужчине средних лет с импозантной сединой на висках. – Как-то это все-таки неправильно: обсуждать философские и прочие взгляды вашего шестнадцатилетнего сына за его спиной. Почему вы не привели ко мне самого юношу?

Мужчина сплел длинные пальцы и отвратительно хрустнул ими. Глаза его подозрительно влажно блеснули.

– Да потому, – воскликнул он в ответ, – что Алексей уже три месяца отказывается выходить из дома!

– Ап! – сказала я и надолго замолчала.

Папа, с явным удовольствием пережевывающий философскую жвачку. Сын, не выходящий из дома. Шизофрения?

– Бред, голоса, галлюцинации, вычурные системы, идеи, страхи? – напрямую спросила я.

– Нет-нет, ничего подобного! – поспешно ответил мужчина.

Не сказать, чтоб я успокоилась. Бывает шиза и без продуктивной симптоматики. Лечится, кстати, еще хуже.

– Во всем виновата его мать, – твердо сказал мой посетитель, которого звали Виталий. – Я предупреждал, но она все это поощряла из-за своих дурацких амбиций.

– Простите, а мать вашего сына вам-то кем приходится? – осведомилась я.

Виталий смутился.

– Женой. То есть бывшей женой. Мы давно в разводе.

– Так. Расскажите, пожалуйста, все по порядку.

Если он не приведет сына, я вряд ли смогу им чем-то помочь. Но мне следует хотя бы попытаться понять, а ему – проговорить вслух и, может быть, увидеть какие-то нестыковки в своей позиции. Когда один родитель обвиняет другого в происходящем с их общим ребенком – это всегда неконструктивно.

В раннем детстве Алексей вроде бы был вундеркиндом. Или это им просто казалось – я так и не поняла. Во всяком случае, с ним много занимались, у него были необычные интересы и взрослые суждения обо всем на свете. Со сверстниками он почти не общался, предпочитая общество взрослых людей. Мать с отцом развелись, когда Алексею было пять лет. Инициатором развода была женщина – она обвиняла мужа в том, что он пустой человек, витает в облаках, целыми днями ни черта не делает (он преподавал культурную антропологию и еще что-то в этом роде) и не может даже починить кран на кухне. После развода отец хотел общаться с сыном, но, по-видимому, как-то вяло. Мать официально во встречах не отказывала, но все время ставила какие-то препятствия: ребенок простужен, ребенок у бабушки, ему уже спать пора… Отец довольно быстро отступился. Нет так нет. Поздравлял с днем рождения и с Новым годом. Алименты жене переводил сначала на книжку, а потом на карточку.

Когда Алеша учился уже в средней школе, отец с сыном стали нечасто, но регулярно встречаться (приблизительно раз шесть – десять в год, уточнил мужчина). Обычно гуляли в парке, сидели в кафе. Говорили на равных, обо всем на свете. Алексей много читал, был заядлым театралом, посещал лекции в Эрмитаже, рано стал интересоваться философией. Отец уже тогда замечал: есть проблемы, мальчик как-то совсем не вписан в обыкновенную человеческую жизнь.

Алеша не ходил в магазины, не умел сделать заказ в кафе, не гулял во дворе, не играл в футбол, не влюблялся в девчонок.

– Это все мать, ее воспитание, – твердил Виталий теперь. – Она все за него делала и всячески поощряла в нем эту «необыкновенность». Ей это как будто бы льстило. И учителя в гимназии тоже… «Все раздолбаи, компьютерные игры да попса, а он у вас такой вежливый, серьезный, в филармонию ходит…»

Виталий попробовал поговорить о социализации сына с бывшей женой. Ответ был вполне ожидаем: «А раньше-то ты где был? Нашелся теперь… будешь еще меня учить…»

Однако к девятому классу проблемы, по-видимому, обострились: мать повела Алексея к психотерапевту. Сначала к одному, потом к другому, третьему… Мальчик с юмором рассказывал об этих посещениях отцу и сначала явно получал удовольствие от словесных дуэлей со специалистами – специально готовился к сессиям, читал литературу. Никакого изменения в его состоянии, впрочем, не последовало. И однажды, без объяснения причин, он наотрез отказался от посещений.

Когда Алеша перестал выходить из дома, мать позвонила отцу: «Сделай же что-нибудь! Хотя бы раз в жизни будь отцом и мужчиной!»

– А чем он сейчас-то объясняет свое домоседство? Страхи? Недомогание?

– Ничем не объясняет. В том-то и дело. Как мы ни уговаривали… При этом он ведет себя вполне спокойно, читает, что-то пишет в интернете, смотрит хорошие фильмы…

– Виталий, попробуйте все-таки Алексея привезти. На машине. В приказном порядке. Сами понимаете, сейчас все мои соображения…

– Хорошо, я постараюсь.

Алексей оказался невысоким и белобрысым. Дымные, умные глаза. Приятная, но сразу отстраняющая собеседника на определенное расстояние улыбка. Мой интуитивно-диагностический аппарат психиатрию не регистрирует. Невроз?

– Ты чего-то боишься? На улице – опасность?

– Да нет, в общем.

– Тогда почему не выходишь из дома?

– Зачем? Не вижу смысла.

– Что самое страшное на свете?

– Самое страшное – это молчание Вселенной.

– ?!

– Уже доказано, что во Вселенной много звезд, имеющих планетные системы, – объяснил Алексей. – Все химические элементы и их сочетания общие, значит, там по статистике должна была бы быть жизнь, в том числе и более развитая, чем у нас на Земле. И они, конечно, должны были бы подавать всякие сигналы, излучения и все такое. Но Вселенная молчит. Значит, среди всех этих миллиардов звезд мы одиноки. Или другой вариант: достигая определенного техногенного развития, такого именно, как у нас сейчас, цивилизация неизбежно погибает…

Гибнуть в шестнадцать лет явно рановато, подумала я.

Разговор с отцом.

– Что мать Алексея?

– Бьется в истерике: он свихнулся, мы его потеряли! Потом: сделай что-нибудь! Учителя тоже в шоке…

– Вы готовы?

– В общем, да. А что делать? Возить к вам? К другому психотерапевту?

– Вы живете один?

– Да, с кошкой. Но…

– Что?

– У меня есть постоянная подруга. Уже восемь лет.

– Почему вы не поженились? Не живете вместе?

– Да так все как-то… У нее своя квартира, дома собака, рыбки, птички, за ними нужен уход…

– А дети? У нее нет детей?

– Знаете, мы вообще-то пытались, – это «вообще-то» у отца и сына и общая же вялость всех жизненных потребностей… – Но есть какие-то проблемы, надо делать ЭКО. Она сама врач…

– И?

– Она ни разу не ставила вопрос ребром, и я подумал, что ей, в общем-то…

– Значит, так. Вы забираете Алексея к себе. Вы говорили, что у вас есть кошка. Перевозите к себе на время рыбок, птичек и собаку вашей подруги. Объясните ей, что они нужны для спасения сына. Она согласится?

– Да, конечно, она очень за Алексея переживает, но зачем?..

– Затем, что лучший психотерапевт – это сама жизнь. Скажете ему, что подруга уехала на полгода в Занзибар – бороться с эпидемией сонной болезни. Вам самому со зверьем не справиться. Он будет все делать. Вы приходите с работы и валитесь на диван. Говорить только о футболе и сплетничать о бабах. В крайнем случае, об эпидемии в Занзибаре. Никаких Кантов и Гегелей.

– Но мы не любим футбол…

– Полюбите! «Зенит» – чемпион!

Через три месяца Алексей вернулся в школу, сдал экстерном пропущенные темы, продолжил готовиться к поступлению в университет.

Отец пришел год спустя – принес мне цветы. «Ну и тормоз же! Собрался!» – мысленно вздохнула я.

– С Алешей все нормально, учится на социолога, живет с матерью, – как бы между делом сказал он.

– Так, а что еще случилось?

– Вчера жена делала УЗИ. Все нормально, девочка родится в апреле.

– Поздравляю. Но я тут, честное слово, ни при чем.

– При чем, при чем! – рассмеялся он. – Когда с Алешкой все более-менее устаканилось и он отъехал, мы подумали: ну чего этих рыбок-птичек туда-сюда возить? А раз уж стали жить вместе… Что за семья без детей? Со второго раза ЭКО получилось. И вот – вам…

Он протянул мне цветы.

– В этом месте я всегда плачу от сентиментального умиления, – сконфуженно пробормотала я.

Странная жизнь

– Слушаю вас.

– Вы извините, но я, собственно, даже не знаю, зачем я сейчас к вам пришла. Мы были у вас когда-то – несколько лет назад. Сначала с младшим – он не хотел ходить в детский сад, закатывал истерики, потом со старшим – у него был конфликт с учительницей математики…

– А теперь? – подбодрила я.

Женщина, еще совсем не старая, выглядела какой-то растерянной, под глазами залегли тени, русые, без седины волосы гладко зачесаны назад и свернуты в старомодную плотную улитку, какой я не видела уже много лет.

– Теперь старший перешел на второй курс ЛЭТИ, младший готовится к поступлению в медицинский и, наверное, поступит, он заканчивает специальную школу – помните, вы нам посоветовали?

Я не помнила. Но с мальчиками, кажется, все было в порядке.

– И что же?

– Вы знаете, у меня получилась какая-то странная жизнь, – задумчиво сказала моя посетительница. – Не плохая, нет, и даже не скучная. Я очень люблю своих сыновей, и из них получились хорошие люди. Но я все время боролась с какими-то мелкими трудностями и думала: вот еще немного, вот Артик и Роб подрастут, начнут все понимать, и тогда… А теперь они выросли, все понимают, все умеют, Артик параллельно с учебой уже работает, Роб на каникулах тоже, они практически не требуют моего участия. Кажется, вот оно – то, чего я так ждала. Вроде бы надо радоваться, а у меня сердце останавливается…

Теперь я их вспомнила. Ее сыновей-погодков звали Артур и Роберт – каприз отца-англомана, умершего, когда мальчикам было три и полтора года. Она растила их одна с помощью бабушки, всю неделю работала, после работы водила сыновей в кружки, потом помогала в приготовлении уроков, по выходным ездила с ними в парки, ходила в кино, в театр или в музеи. Так – много лет. Я предлагала ей как-то перестроить свою жизнь в своих же интересах, но она улыбалась, говорила, что не видит иного. Классического синдрома жертвы – «Я всем пожертвовала ради тебя, а ты…» – у нее не было ни тогда, ни теперь. Она всегда спокойно и без надрыва делала именно то, что хотела делать. И результат, судя по всему, получился вполне достойный.

– В каком смысле – останавливается сердце? – спросила я.

– В прямом смысле, – тихо улыбнулась она. – Кардиолог говорит: на кардиограмме видно. Я к врачам ходила, думала, может, заболела чем, полечиться. Невропатолог сказал – депрессия, таблетки прописал, но мне от них еще хуже стало… А кардиолог сказал: не понимаю, в чем дело, нужно в больницу, на обследование, потому что можете в любую минуту умереть от остановки сердца. А мне почему-то не страшно, – она снова улыбнулась, и у меня мурашки по коже побежали: ее улыбка была как будто бы уже «с той стороны».

Я не врач и не могла судить, была ли у нее клиническая депрессия, и уж тем более не могла составить мнение об ее кардиологических проблемах. Но она, практически выполнив взятые на себя обязательства и тихо улыбаясь, стояла на краю – это было для меня очевидно.

– Послушайте, но ведь так здорово все получилось, – бодро сказала я. – Они уже выросли, а вы еще не старая, вполне хороши собой, вот случай! Займитесь каким-нибудь фитнесом-фигитнесом, закрутите роман…

Она с симпатией взглянула на меня.

– Спасибо, но, вы знаете, мне это как-то не нужно. Я же была замужем, вырастила его сыновей, они очень похожи на своего отца…

– Ну ладно, а чем вы сами-то увлекаетесь?

– Не знаю, – она честно прислушалась к себе. – Если что и было, то я забыла, а оно не зовет… Я думала: может быть, усыновить еще ребенка, девочку? Но очень боюсь, что не успею уже вырастить как надо. Даже ходила в органы опеки, разговаривала. Они-то мне и сказали: разберитесь сначала со своим здоровьем. Вы помрете, что же – сыновьям с вашим приемышем возиться? Или обратно в детдом?

– У вас есть друзья, подруги?

– Да, подруга, очень хорошая, еще с института. Только видимся с ней, к сожалению, редко – у нее свекровь лежачая и дети младше моих. Но мы почти каждый день созваниваемся, ей нелегко, я стараюсь как-то ее поддержать… Простите еще раз, я понимаю, что это глупо, зачем я сюда пришла, только время у вас отнимаю…

Сколько раз я говорила, что всегда работаю исключительно в интересах детей, и это моя принципиальная позиция? Однако принципы ведь и существуют-то для того, чтобы было что нарушать…

Я набрала номер, записанный в журнале, и, повинуясь какому-то наитию, позвала к телефону младшего, Роберта.

– Вы с братом вдвоем придете ко мне в поликлинику во вторник, к шести часам. Дело касается вашей мамы. Ей ничего не говорите. Все понял?

– Да, – растерянный мальчишеский голос. – А что…

– Придете – все объясню.

Пришли. Младший бледен и испуган. Старший раздражен и напряжен.