Глава 14. Как справиться с непризнанием

Как мы уже говорили, непризнание себя и другого во взаимоотношениях («Я не существую, следовательно, и ты не существуешь», и наоборот) - это коренной маневр, используемый семьей (или любой другой естественной группой) при шизофренических взаимодействиях для то­го, чтобы избежать определения взаимоотношений.

Этот маневр ставит терапевтов перед чрезвычайно важной и сложной задачей. По сути дела, прежде чем попы­таться осуществить какое-либо/вмешательство, они должны стать мастерами «шизофренической игры», в совершенстве освоив умение систематически и вовремя применять те­рапевтический парадокс. Это требует выполнения ряда условий, которые, возможно, в первый момент шокируют читателя. Однакб'без них никак нельзя обойтись, если мы хотим осуществлять свои взаимодействия с какой-либо надеждой на успех.

Прежде всего терапевты должны научиться быть как можно более бесстрастными игроками, как если бы они участвовали в шахматном турнире, где о соперниках ни­чего или почти ничего не было известно. Важно лишь одно: понять, как они играют, чтобы оптимальным обра­зом приспособиться к их манере.

Для реализации данной терапевтической тактики мы должны быть свободны от влияния каких-либо моти­вов, которые могли руководить нами в выборе профессии, будь то романтическое желание отдавать себя людям и по­могать им или не столь романтическая потребность во «власти». Мы знаем, что все эти мотивы являются не чем иным, как действием глубоко укорененной в нас симметрической установки, делающей нас чувствитель­ными, уязвимыми и доверчивыми к манипуляциям семьи с шизофреническими взаимодействиями, мастерски умею­щей запутывать других в своей паутине. Если мы, напро­тив, в состоянии убедить себя, что все демонстрируемое семьей поведение — исключительно маневры, соблазня­ющие либо дисквалифицирующие нас, то мы сможем не только подчинить разуму свои непосредственные реак­ции удовольствия или агрессии, но будем способны полу­чать удовольствие от своих действий и относиться к своим «противникам» с искренним восхищением, уважением и симпатией. Сколько раз мы бывали обведены вокруг пальца семьей, например, скромного почтового служа­щего, жена которого была неграмотна, а сын, идентифи­цированный пациент, производил впечатление полностью деградировавшего! Нам оставалось только изумляться и смеяться («Они просто великолепны, настоящее чудо!»), в очередной раз убеждаясь, что великие игроки не нужда­ются в академическом образовании.

Однако должно было пройти немало времени, прежде чем мы смогли весело смеяться, не чувствуя себя в нелепом положении или виноватыми. Переживания озабоченного усердия, гнева, скуки, тщетности усилий, враждебной незаинтересованности («Если они хотят оставаться таки­ми, это их проблема») — верный признак симметричной вовлеченности терапевтов.

После того, как нам удалось преодолеть этот барьер (нередко создаваемый нашей же «жалостью» или «сочувст­вием»: «бедняги, они так страдают, а мы для них ничего не делаем»), мы обнаружили, что уже не находимся пол­ностью во власти шизофренической игры; вдобавок пере­житые разгромы позволили нам умерить собственную спесь. Вполне осознав свои ограниченные возможности и способности противника, мы определенно должны были пересмотреть свои амбиции. Перед лицом таких превосхо­дящих сил мало на что оставалось рассчитывать!

Что касается оружия, то мы напоминали сами себе Давида, который в битве с Голиафом располагал только пра­щей и камнем, ну и отличной подготовкой в метании по це­ли. Правда, у нас не было ни библейской вдохновенности Давида, ни уверенности в божественной помощи в наших делах, которые были значительно более скромными и едва ли заслуживали особого внутреннего подъема. Нам доста­точно было проникнуться духом игры и посвятить себя за­даче овладения мастерством, никогда не оценивая слишком низко своих противников, а также будучи готовыми проиг­рать, не злясь на себя или на товарищей по команде, а глав­ное — получая удовольствие от такого времяпрепровож­дения.

По сути, мы пришли к парадоксальному заключению, что единственный способ любить своих пациентов состоит в том, чтобы не любить их, или, лучше сказать, любить их на метафизическом уровне. Мы говорим обо всем этом, так как чувствуем своим долгом помочь другим, желающим следовать тем же путем, что и мы. Впрочем, это безнадеж­ное дело, поскольку большинство людей может прийти к тем или иным выводам лишь в результате обучения на собственном опыте и ошибках.

Описываемый ниже случай — один из тех, в которых мы «атаковали» непризнание посредством терапевти­ческого вмешательства.

Семья состояла из молодой супружеской пары, Луиджи и Иоланты, женатых в течение нескольких лет, и двоих сыновей, шестилетнего Бруно, которому направивший их специалистлоетавил диагноз «аутизм», и трехлетнего Чикко, считавшегося «здоровым».

Речь пойдет о десятом сеансе, последнем в той про­грамме, которая была назначена семье.

С самого первого сеанса мы слишком увлеклись их слож­ными взаимоотношениями с широкой семьей (для проясне­ния которых мы однажды даже приглашали на сеанс роди­телей жены) и в течение значительного времени не спо­собны были увидеть, что основная задача этих «сложных внешних взаимоотношений» состояла в том, чтобы запу­тать и затемнить центральную проблему ядерной семьи — взаимоотношения между мужем и женой.

На девятом сеансе терапевты решили положить конец этому маневру с помощью предписания. В конце сеанса (завершавшегося, как всегда, обсуждением в команде) терапевты вручили семье письмо, с тем чтобы оно чита­лось до следующего сеанса, который должен был состо­яться через месяц. Процесс должен был быть ритуализи-рован следующим образом: вечером, непосредственно перед обедом, каждый четверг письмо должна была читать мать, каждое воскресенье — отец, без каких-либо комментариев во время чтения. Текст был составлен так, что мог осмысленно читаться без всяких изменений как отцом, так и матерью. Целью письма было раз и навсегда опре­делить ядерную семью как отдельную и отличную от широкой семьи, тем самым очистив пространство от дедушек и бабу­шек, братьев и сестер, их жен и мужей и вынудив семейную пару встретиться с опасностью реципрокного определе­ния взаимоотношений. Мы ожидали, что этот, по нашему мнению, сильный ход вызовет столь же сильную и потому информативную обратную реакцию. Содержание письма было следующим:

«Теперь, Бруно, я понимаю, почему ты ведешь себя как сумасшедший: чтобы помочь папе. Ты решил, что он слаб, и один не сможет контролировать маму. Поэтому ты делаешь все, что в твоих силах, чтобы мама была занята и связа­на по рукам и ногам, и даже Чикко помогает тебе своими бурными капризами. Благодаря тому, что ты заботишься о контроле за мамой, папа имеет больше времени для сво­ей работы, и его жизнь становится легче».

Как и ожидалось, на следующем сеансе проявились различные реакции семьи. Луиджи, отец, апатичный, как всегда, но в этот раз с мертвенно-бледным лицом, тут же заявил, что предписание выполнялось, но никакого заметного воздействия на Бруно не оказало. Иоланта, дрожа и с явной тревогой, сказала, что она ужасно стра­дала это время. Дети были еще невыносимей, чем обычно, и даже Луиджи впервые выказывал тревогу.

В ответ на вопрос мужчины-терапевта, чем она объяс­няет этот кризис, Иоланта заговорила о письме. Оно раз­будило память, вызвало полное возвращение в прошлое! Она ду­мала о родителях своих родителей, о своей семейной истории, об отце, который всегда кричал на нее и никогда ничего не разрешал, о матери, которая заботилась только об ее младшем брате Карло, а ее, еще маленькую девочку, превратила в его няню и постоянную компаньонку. Она не­навидела эту свою обязанность, а теперь Бруно — новый Карло для нее. Ее семья всегда связывает ее, она никогда не бы­ла свободна! С другой стороны, она знает, что этот сеанс (десятый) должен быть последним, и с его приближением она ощущала все большую тревогу. Она чувствовала ужас оттого, что ее бросят. Чтобы стать ближе к терапевтам, она купила книгу доктора Сельвини (женщина-терапевт из нашей команды) и перечитывала снова и снова ту часть, где приводится дневник пациента. Ей казалось, что этот пациент — она сама, вплоть до конкретных деталей... Вы­сказав это все, она разрыдалась.

Мужчина-терапевт: «Итак, Иоланта, это письмо вызвало у вас мысли о нас. И что же вы к нам чувствуете?»[24]

Иоланта (внезапно успокоившись, с завлекающей улыб­кой): «Я должна быть откровенна с вами, доктор. Для ме­ня вы — пока еще тень. Но доктор Сельвини овладела моим сердцем! Ее улыбка — это все для меня. Улыбки, которые она дарит мне, когда мы прощаемся в конце сеанса... вот что помогает мне».

Мужчина-терапевт: «А вы, Луиджи, что вы чувствуете по отношению к нам?»

Луиджи: «... Я думаю, что вы милые люди... ммм... мне трудно сказать... (Решившись) Я не могу сказать, что ис­пытываю к вам враждебные чувства.»

Мужчина-терапевт: «Но какие реакции были у вас, когда вы читали письмо? Иоланта рассказала нам, а вы? Что вы думали?»

Луиджи: «Ничего особенного... Вы сказали, что я слаб... Это правда, но что я могу сделать с этим? (Пожимает плечами)»

Мужчина-терапевт: «Иоланта сказала нам, что вы испыты­вали тревогу, и это было в первый раз, что...»

Луиджи (дисквалифицирующим тоном): «Тревогу... да, пожалуй, можно сказать, что я не оставался равнодушным, видя Иоланту такой расстроенной... и перспектива окон­чания терапии в такой ситуации... это было несколько...»

Иоланта: «Ты тревожился больше, чем я!»

Мужчина терапевт: «А вы, Иоланта, что вы чувствовали по отношению к Луиджи? Что вы думали после чтения письма?»

Иоланта (словно захваченная врасплох): «Что я думала?.. Я думаю, что он... сейчас я скажу вам кое-что, что вас... (Ребячливо хихикая, прикрывая рот рукой) Я думаю, что он должен был бы быть для меня тем, кем никогда не могла быть моя мать... и если бы вдруг он смог это — что невозможно, — я поглотила бы его... уничтожила бы».

Во время этого разговора мы впервые увидели, что Лу­иджи взялся утихомиривать Бруно. Несколько раз он вста­вал, чтобы усадить ребенка на место. Что касается Бруно, мы увидели, что он вовсе не стал хуже, напротив, его состо­яние и поведение улучшились. В последние несколько сеан­сов он отказался от эхолалии и нечленораздельных криков, имевших место в начале терапии. На этом сеансе он вел се­бя гиперактивно, подчиняясь приказаниям лишь на не­сколько мгновений, — играл с пепельницами, высовывался из окна. Чикко, насколько мог, подражал ему. Родители рас­сказали, что после второго сеанса Бруно стал иначе выби­рать себе жертвы: теперь он изводил не женщин, а мужчин.

Комментарий. По мнению терапевтов, поведение супругов представляло собой не более чем всеохватный маневр, имеющий целью предотвратить опасность опре­деления их взаимоотношений. По сути дела, во врученном на девятом сеансе письме терапевты впервые изолировали ядерную семью и сказали что-то об отношениях внутри нее. Обратной реакцией на это явился маневр, состояв­ший из нескольких шагов.

Первый шаг сделал отец в начале сеанса. Это была дисквалификация, которая может быть озвучена в виде следующего сообщения: «Мы послушно выполняли ваше предписание, но оно не оказало абсолютно никакого влияния на единственного пациента, которого вы должны лечить, — на Бруно. Значит, оно оказалось неудачным».

Следующий шаг, который выполнили оба супруга, был типичным шизофреническим маневром: они вырвали из контекста одно слово и манипулировали им так, чтобы дисквалифицировать определения взаимоотношений как с семейным партнером, так и с Бруно.

Иоланта вырвала из текста слово «связана», проигно­рировав его смысл по отношению к Луиджи и Бруно. Ее удивительным образом «отбросило назад» — на целых два поколения! Таким путем ей удалось исключить из об­суждаемого взаимодействия и сына, и мужа: как могли они связать ее, если она уже связана другими? Более того, Луиджи — на. самом деле не Луиджи, а ее мать, точнее, ему следовало бы быть тем, кем ее мать никогда для нее не была. Будь он способен выполнить эту роль (что она счи­тала невозможным), она бы поглотила его. Что до Бруно, то в отношениях с ним Иоланты на самом деле нет, потому что когда она с Бруно, она в действительности с Карло, своим младшим братом. В настоящем у Иоланты есть единственная великая любовь — к женщине-терапевту доктору Сельвини, которая, увы, лишь улыбается Иоланте в конце каждого сеанса; доктор Босколо (мужчина-тера­певт) — не более чем тень. (Кто знает, не стал бы он плотью и кровью, если бы терапия продолжилась? Но пока пусть остается в резерве, готовясь к неизбежной битве. У него еще есть некоторая надежда проявить себя.)

Посредством этого великолепного заключительного маневра Иоланта смогла сообщить всей группе (сообще­ние транслировалось на различных уровнях и с различны­ми целями, одной из которых было, несомненно, желание вызвать раскол среди терапевтов) о своем желании про­должать игру. Терапевты, со своей стороны, благодаря этому смогли непосредственно на себе испытать притяже­ние пшзофренической игры, очарование которой бывает таким манящим.

Что же касается Луиджи, то он выделил из контекста слово «слабый», лишив его таким образом исходного значения. Он полностью проигнорировал в письме ссылку на его желание «связать» Иоланту, также как и на его тайную коалицию с Бруно. По поводу чувствк терапевтам он мог только сказать, что у него нет враждебных чувств.

Так ему удалось дисквалифицировать содержание письма, характеризующее его взаимоотношения с женой и сыном, и избежать какого-либо определения отношений с тера­певтами. Более того, своим строгим надзором за пове­дением Бруно в течение сеанса он выразил отрицание коалиции с ребенком, о которой упоминалось в письме.

Таким образом, мы видим, что главным стилем коммуни­кации в этой семье было непризнание себя и другого во взаимоотношениях. В поведении Иоланты это выступает особенно явственно. Она действительно отсутствует во взаимоотношениях как с сыном, так и с мужем. Она пре­бывает со своей родительской семьей, когда страдает, и с доктором Сельвини, когда любит и надеется.

У Луиджи непризнание себя в отношениях с женой и сыном выражается менее драматично и, возможно, менее причудливо, но присутствует в столь же явной фор­ме. Он не воспользовался маневром Иоланты, помещаю­щим между мужем и женой ненавистных (ее родителей и брата) или любимых (доктор Сельвини) людей, благо­даря чему она смогла ничего не сообщить о том, ненавидит она мужа или любит его, а также ожидает ли она от него какого-либо конкретного заявления. Луиджи не реаги­ровал на этот маневр, поскольку он и так отлично работал на него. (Как если бы Иоланта сказала: «Теперь между нами появился новый человек, доктор Сельвини. Она, мо­жет быть, еще разочарует меня, но ты — ни в коем случае, так как мне от тебя ничего не нужно, по крайней мере — ниче­го невозможного».)

Луиджи, со своей стороны, заявил, что принимает данное терапевтами определение его характера: слабо­вольный. Но это принятие — не что иное, как дисквали­фикация, поскольку в письме Луиджи не назван слабо­вольным, а охарактеризован как человек, которого сын считает таковым в его взаимоотношениях с женой. Более того, Луиджи дисквалифицировал и саму эту дисквалифи­кацию — своей манерой поведения, тоном голоса, жеста­ми, пожиманием плечами. Он признал, что тревожился, но объяснил это внезапной сильнейшей реакцией Иолан­ты на ее детские воспоминания. Таким образом, Луиджи уж точно не существует в отношениях с кем-либо, даже с терапевтами, по отношению к которым он отказался выразить какие-либо чувства. Понаблюдав это все, тера­певты решили оказать воздействие, направленное на цен­тральную проблему, — невозможность для супружеской пары определить свои взаимоотношения. Нам было необ­ходимо найти терапевтический парадокс. Мы решили дать супругам письменное предписание, в котором их отноше­ниям было бы дано четкое и одинаковое для обоих опреде­ление, помещающее их на один уровень. Их отношения должны были быть определены в нашем предписании как отношения любви, которые, будучи сверхсильными для партнера, вызывали у него отрицание или непризнание. Поскольку непризнание являлось главным оружием обоих супругов, именно его и следовало предписать им, позабо­тившись о том, чтобы ему был придан определенно пози­тивный смысл.

Сеанс закончился следующим образом. Решив, что завершать сеанс и давать предписание будет доктор Сель-вини, терапевты вернулись в приемную комнату.

Женщина-терапевт: «На всех членов терапевтической команды произвела впечатление глубокая любовь, соеди­няющая вас. (Пауза) Но еще большее впечатление произ­вела на нас опасность того, что эта любовь может выр­ваться на первый план».

Иоланта (прочувствованно): «Это правда...»

Женщина-терапевт: «Как мы поняли это? (Пауза) Благо­даря тому, что увидели серьезную ошибку, допущенную нами на предыдущем сеансе. Передав вам для чтения письмо, которое впервые оставляло вас вчетвером, без посторонних, мы увеличили опасность того, что любовь заявит о себе, и это, как мы сегодня видели, даст вам лишь горе и страдание. Очень важно, чтобы мы исправили эту ошибку, и для этого мы хотим дать вам новое предписа­ние. Мы даем вам два текста для прочтения, один для вас, Иоланта, и другой для вас, Луиджи. Поскольку сегодня среда, каждый из вас будет читать свой текст другому каждую среду вечером перед отходом ко сну. Это должно продолжаться до нашего следующего сеанса, так как мы решили предложить вам второй цикл из десяти сеан­сов, начиная с 31 августа. Если, конечно, вы согласны».

Иоланта (тут же): «Спасибо вам!»

В письме для Иоланты, которое должно было читаться первым, говорилось:

«Луиджи, я не вижу тебя, я не слышу тебя, потому что меня здесь вообще нет, я — с доктором Сельвини. Я иду на это ради тебя, потому что если бы мне пришлось показать тебе, как сильно я тебя люблю, я бы поставила тебя в невыносимое положение».

Письмо для Луиджи гласило:

«Иоланта, я не могу сказать, что у меня враждебные чув­ства к доктору Сельвини, поскольку если бы они у меня были и я бы сказал о них, я бы тем самым сказал, что лю­блю тебя, и это поставило бы тебя в невыносимое поло­жение»[25].

Прочитав вслух оба текста, муж и жена застыли, словно пораженные громом. Дети, также застыв на месте и насто­рожившись, смотрели на родителей во все глаза. В то вре­мя как Бруно, казалось, был смущен, Чикко переводил взгляд с одного родителя на другого, приоткрыв рот, словно в потрясении. Все молчали. Терапевты поднялись и вышли из комнаты.

На последовавшем командном обсуждении эти реакции на предписание были проанализированы. Мы не были уверены в том, что поступили правильно, заявив, что ска­занное в первом письме являлось ошибкой. Теперь мы при­шли к выводу, что сделали правильно. Это следовало из ана­лиза всей совокупности данных.

В первом письме мы попытались определить ядерную семью как существующую отдельно от «широкой» семьи, с собственными проблемами взаимоотношений. Семья в ответ дисквалифицировала все части послания — путем включения в отношения постороннего (женщины-тера­певта); ухода в прошлое к «широкой» семье; непризнания каждым супругом себя как присутствующего во взаимо­отношениях. Мы приняли дисквалификацию, объявив ошибочной свою попытку определить ядерную семью отдельно от широкой.

Вторым письменным сообщением мы дали понять, что приняли семейную игру. Мы включили в нее посто­роннего, женщину-терапевта, придав этому положитель­ный смысл и предписав супругам непереносимость непо­средственного восприятия друг друга и неспособность определять собственные взаимоотношения. При этом мы четко (хотя и достаточно произвольно) определили их взаимоотношения как любовь, на уровне метакомму-никации, сообщив также правило игры: четкое опреде­ление взаимоотношений непереносимо.

Таким образом, муж и жена оказались на одинаковых позициях, проигравшими в одной игре, которая и стала единственным победителем.

Это детальное описание терапевтического взаимо­действия может прояснить и иллюстрировать сказанное в начале главы. Читатель, который, может быть, оценил «предельно хладнокровную игру в шизофреника» как ци­ничное отношение к страдающим людям, теперь поймет, что мы боремся против игры, а не против ее жертв.