Глава iv. симпатия и понимание как аспекты общества 4 страница

Полагаю, что она могла бы научиться использовать эти местоиме­ния примерно следующим образом. В этом постоянно присутствовало чувство я. С первой же недели она хотела каких-то вещей, плакала и требовала их. Кроме того, наблюдение и противоборство познакомили ее с такими же актами присвоения со стороны Р. Так, она не только испытывала это чувство сама, но, связывая его с его внешними прояв­лениями, вероятно, предугадывала его в других, относясь к нему с одоб­рением или возмущением. Хватая, таща к себе, крича, она связывала эти свои действия с испытываемым чувством, а, когда она наблюдала похожие действия у других, они вызывали в ее памяти это чувство. Предшествуя употреблению местоимений первого лица, они были тем языком, который выражал идею я. Таким образом, все было готово для обозначения словом этого переживания. Теперь она замечала, что Р.,

[140]

стремясь что-либо себе присвоить, часто восклицал: «мое», «дай мне», «я хочу» и т. п. Следовательно, самым естественным для нее было пе­ренять эти слова в качестве имен, обозначающих частое и яркое пере­живание, с которым она уже была знакома по собственному опыту и которое научилась приписывать другим. Поэтому, как я записал в моих заметках того времени, «мое» и «мне» — это просто имена для конк­ретных мысленных образов того, что связано с присвоением», включая как само чувство присвоения, так и его проявления. Если это верно, то ребенок начинает не с выработки абстрактной идеи «я-и-ты». В конце концов, местоимение первого лица — это знак, обозначающий нечто вполне конкретное, но сначала это не тело ребенка или его мышечные ощущения, а феномен агрессивного присвоения, которое он осуще­ствляет сам, наблюдает у других и которое вызывается и объясняется врожденным инстинктом. По-видимому, это позволяет преодолеть упо­мянутое выше затруднение, а именно кажущееся отсутствие общего содержания в значении слова «мое», когда его употребляют другие и когда его употребляешь ты сам. Это общее содержание обнаруживает­ся в чувстве присвоения и в его видимых и слышимых знаках. Элемент различия и конфликта, без сомнения, привносят противоположные действия или намерения, которые, скорее всего, и обозначаются сло­вом «мое», когда оно произносится мной и кем-то другим. Когда дру­гой человек говорит «мое» в отношении предмета, на который претен­дую и я, я симпатически вполне понимаю, что он имеет в виду, но это враждебная симпатия, и над ней берет верх другое, более живое «мое», связанное с намерением самому заполучить этот предмет.

Иными словами, значение «я» и «мое» усваивается таким же обра­зом, что и значения надежды, сожаления, досады, отвращения и тысячи Других слов, обозначающих эмоции и чувства: испытывая само чувство, приписывая его другим людям на основе тех или иных его прояв­лений и вслушиваясь в слово, которое произносится в связи с ним. Что касается ее развития и передачи в процессе общения, то идея я, на мой взгляд, ни в коей мере не уникальна, а во всем подобна другим идеям.

В своих более сложных формах, выраженных, к примеру, словом - как оно используется в разговорной речи и литературе, — эта идея представляет собой социальное чувство или тип чувств, которые оформляются и развиваются в процессе общения так, как это описано предыдущей главе¹³.

¹³ См. также: Cooley Ch. Study of the Early Use of Self-Words by a Child // psychological Review vol. 15 p. 339

[141]

Хотя Р. был более склонен к размышлениям, нежели М., он гораздо медленнее усваивал местоимения первого лица и на тридцать пятом месяце жизни все еще не разбирался в них, подчас называя своего отца «я». Как мне представляется, отчасти это связано с тем, что в свои пер­вые годы он был спокойным и неконфликтным ребенком без выражен­ного социального чувства я и главным образом был занят безличност­ным экспериментированием и размышлением; отчасти же это вызвано тем, что он мало виделся с другими детьми, через противопоставление которым могло бы пробудиться его я. С другой стороны, М., появивша­яся на свет позже, встретила противодействие Р., которое подстегнуло ее сильную от природы склонность к присвоению. Ее общество оказа­ло заметное влияние на развитие чувства я у Р., который ощутил необ­ходимость самоутверждения, чтобы не лишиться своих игрушек и все­го, что только может быть присвоено. Впрочем, он научился употреб­лять слово «мое», когда ему было около трех лет, до того как родилась М. Он, несомненно, усвоил его значение в контактах со своими родите­лями. Так, он, наверное, обратил внимание на то, что мать, выхватывая у него ножницы, требовательно называет их «мое»; движимый сход­ным чувством, он таким же образом требовал что-то себе, связывая слово «мое» скорее с действием и чувством, нежели с самим предме­том. Но, так как в то время у меня не было ясного представления о проблеме, я не провел необходимых наблюдений.

Итак, на мой взгляд, ребенок, как правило, вначале связывает «я» и «мне» только с тем, в отношении чего возникает и благодаря противо­действию приобретает отчетливые формы его чувство присвоения. Он присваивает себе свой нос, глаз или ногу во многом так же, как при­сваивает игрушку, — противопоставляя их другим носам, глазам и но­гам, которыми он не может распоряжаться. Часто маленьких детей драз­нят, предлагая отнять у них одну из этих частей тела, и они реагируй именно так, будто «мое», которому угрожают, является чем-то отделимым, и они знают, что его можно отнять. Согласно моему предположению, даже во взрослой жизни «я», «мне» и «мое» применяются в своем полном смысле только к тому, что обозначилось как собственно наше в силу некоторого противодействия или противопоставления. Эти местоимения всегда предполагают социальную жизнь и связь с другими людьми. То, что является сугубо моим, относится к очень личному, это верно, но именно эту сокровенную часть своей личной жизни я противопоставляю остальному миру: она есть не нечто обособленное, а особое. По существу, агрессивное я является воинственной составляю

[142]

щей сознания, очевидное назначение которой — побуждать к харак­терной для каждого деятельности, и, хотя воинственность может не иметь явных, внешних проявлений, она всегда присутствует как уста­новка сознания.

В ряде известных дискуссий о развитии ощущения своего я у детей основной упор делался на умозрительных, квазиметафизических пред­ставлениях по поводу «я», которые дети иногда высказывают, либо отвечая на вопросы взрослых, либо приходя к ним самостоятельно бла­годаря инстинктивному умозрению. К наиболее очевидным результа­там этих исследований относят вывод о том, что, рассуждая о я в такой манере, ребенок обычно помещает его в теле. Какой бы интересной и важной ни была эта детская метафизика в качестве одного из этапов умственного развития, ее не следует, разумеется, считать адекватным выражением детского ощущения я, и, вероятно, ее не рассматривает так и президент Г. Стэнли Холл, собравший ценный материал по этому вопросу ¹⁴. Такой анализ «я», когда у ребенка спрашивают, где распо­ложено его я, входят ли в него его рука или нога, несколько уводит от обычного, безыскусного употребления этого слова как детьми, так и взрослыми. В случае собственных детей я лишь однажды столкнулся с чем-то подобным — это было, когда Р. изо всех сил старался усвоить правильное употребление местоимений первого лица. Мы предприня­ли тщетную и, как я сейчас думаю, ошибочную попытку помочь ему, указав на связь слова «я» с его телом. С другой стороны, каждый ребе­нок, научившись говорить, повторяет «я», «мне», «мое» и подобные сло­ва сотни раз в день, повторяет с подчеркнутой выразительностью и в той простой, бесхитростной манере, в какой их тысячелетиями упот­ребляли люди. При таком употреблении эти слова обозначают притя­зания на игрушки, выражают желания или намерения, как, например, "я не хочу делать это так", «я буду рисовать киску» и т. д., и редко — какую-либо часть тела. Когда же подразумевается часть тела, то обыч­но Речь идет о том, чтобы снискать ей одобрение, например, «не правда ли, я хорошо выгляжу?», так что главный интерес, в конце концов, представляет оценка другого человека. Хотя умозрительное «я» и есть исинное «я», оно не имеет отношения к повседневному применению «я» в обычной речи и мышлении, а почти столь же далеко от него как Эго метафизиков, незрелым подобием которого оно на деле является.

¹⁴Ср.: Hall G. S. Some Aspects of the Early Sense of Self// American Journal of Psychology, vol. 9,p.351.

[143]

Тот факт, что дети в философском расположении духа обычно отно­сят «я» к своему физическому телу, легко объясним: их материализм, естественный для любых незрелых спекуляций, требует где-нибудь разместить я, и тело — единственная осязаемая вещь, над которой они имеют постоянную власть, — кажется им наиболее подходящим для этого местом.

Процесс развития у детей чувства я зеркального типа можно про­следить без особых затруднений. Внимательно следя за поведением других, дети довольно скоро замечают связь между своими действиями и изменениями в этом поведении, т. е. они начинают осознавать свое собственное влияние или власть над людьми. Ребенок присваивает себе наблюдаемые им действия родителей или няни, над которыми, как вы­ясняется, он имеет некоторую власть, присваивает совершенно так же, как свою руку, ногу или игрушку. Он будет пытаться обращаться с этим новым приобретением так же, как со своей рукой или погремушкой. Девочка шести месяцев будет стараться самым явным и нарочитым об­разом привлечь к себе внимание, пуская в ход некоторые из тех дей­ствий других людей, которые она себе присвоила. Она вкусила радость быть в центре внимания, применять власть над другими и желает ее все больше. Она будет тянуть мать за юбку, вертеться, гукать, протягивать к ней руки, неотступно следя за произведенным эффектом. Подобные выкрутасы ребенка, даже в этом возрасте, часто выглядят как так назы­ваемая аффектация, ибо его, похоже, заботит только то, что подумают о нем другие люди. Аффектация в любом возрасте встречается там, где страстное желание оказывать влияние на других, по-видимому, берет верх над сложившимся характером, внося в него явный разлад и иска­жение. Поучительно, что даже Дарвин в детстве был способен сказать неправду, лишь бы обратить на себя внимание. «Например, — пишет он в своей автобиографии, — однажды я посрывал много дорогих фруктов в отцовском саду и спрятал их в кустах, а затем сломя голову побе­жал сообщить всем, что я обнаружил склад краденых фруктов» ¹⁵-

Юный лицедей быстро учится вести себя по-разному с разными людьми. Это означает, что он начинает понимать характер окружающих людей и предвидеть их поступки. Если мать или няня скорее ласковы с ним, нежели строги и справедливы, он почти наверняка будет «обрабатывать их систематическим плачем. По общему наблюдению, дети часто хуже

¹⁵Darwin F. Life and Letters of Charles Darwin, p. 27.

[144]

ведут себя с матерью, чем с другими, менее близкими им людьми. Из новых же людей, с которыми знакомится ребенок, одни явно произво­дят на него сильное впечатление и будят в нем желание заинтересовать и понравиться, тогда как другие оставляют равнодушным или же вызывают неприязнь. Иногда можно понять или угадать причину это­го, иногда — нет, но к концу второго года жизни налицо избиратель­ность в проявлении интереса, восхищения и признания авторитета. К этому времени ребенка уже сильно заботит впечатление, производимое им на одних людей и очень мало — на других. Более того, он начинает предъявлять притязания на близких и покладистых людей как на нечто такое, что принадлежит ему наряду с другими вещами, и обороняет свои владения от любых посягательств. М. в возрасте трех лет сильно обижа­лась на Р. за его притязания на мать. Когда бы ни зашла об этом речь, мама у нее всегда была «моя мама».

То или иное обращение с этим зачаточным социальным я ребенка может доставить ему и большую радость и горе. У М. уже на четвертом месяце я заметил «обиженный» плач, который, казалось, говорил о том, что она чувствует пренебрежение к себе со стороны других. Он был очень не похож на плач от боли или гнева, но сильно напоминал плач от испуга. Его мог вызвать малейший упрек. С другой стороны, если на нее обращали внимание, смеялись и подбадривали, девочку охватыва­ло бурное веселье. Примерно в пятнадцать месяцев она превратилась «в настоящую маленькую актрису», которая, похоже, в основном жила мыслями о производимом ею впечатлении на других людей. Она по­стоянно и открыто добивалась внимания и выглядела пристыженной или плакала, если встречала неодобрение или равнодушие. Времена­ми казалось, что она не в силах перенести такие отповеди, и долго и горестно плакала, не слушая утешений. Если ей удавалась какая-нибудь небольшая шалость, вызвавшая у людей смех, она обязательно повторяла ее, громко и неестественно смеясь в подражание другим. У нее имелся целый репертуар этих маленьких представлений, которые она демонстрировала сочувствующей аудитории или даже незнакомым людям. Я видел, как в шестнадцать месяцев, когда Р. отказался дать ей ножницы, она, притворившись, что плачет, оттопырила нижнюю губу допела, но время от времени поглядывала на Р., следя за произво­димым эффектом ¹⁶.

¹⁶ Такого рода вещи хорошо известны тем, что наблюдает за детьми. См., например: Shinn. Notes on the Development of a Child, p. 153.

[145]

В таких явлениях мы довольно отчетливо, на мой взгляд, наблюда­ем зародыши разнообразных личных амбиций. Воображение вкупе с инстинктивным чувством я уже создали социальное я, и на нем теперь сосредоточены главные интересы и усилия.

С этого момента прогресс в основном состоит в том, чтобы пред­ставлять себе состояние чужого сознания с большей определенностью, полнотой и проницательностью. Маленький ребенок подмечает и пы­тается прояснить себе определенные зримые или слышимые феноме­ны и не идет дальше этого. Взрослый же человек стремится вызвать у других внутреннее невидимое глазу состояние, мысленно представить которое ему позволяет его собственный, более богатый опыт и внеш­нее проявление которого есть для него лишь знак этого состояния. Впрочем, даже взрослые не отделяют внутреннее состояние других людей от того, что служит его внешним выражением. Они представля­ют себе это состояние целостно, и их мысль отличается от мысли ре­бенка, главным образом, сравнительным богатством и сложностью эле­ментов, которые участвуют в истолковании зримого и слышимого зна­ка. В действиях по самоутверждению в обществе также прослеживает­ся движение от наивности к искусной скрытности. Ребенок вначале совершает эти действия простодушно и открыто, лишь для внешнего эффекта. Позднее появляется стремление скрыть эти действия под иной личиной; человек напускает на себя увлеченность, равнодушие, пре­зрение и т. д. с тем, чтобы утаить свое истинное желание навязать дру­гим мнение о себе. Считается, что нескрываемая жажда высокого мне­ния не приносит плодов и вызывает неприязнь.

Сомневаюсь, что в развитии социального чувства я и его общих про­явлений у большинства детей можно выделить какие-либо регулярные стадии. Ощущения собственного я вырастают незаметными шагами из примитивного инстинкта присвоения, свойственного новорожденным, и их проявления бесконечно разнообразны в разных случаях. У мно­гих детей «самосознание» заметно выражено уже с полугода, тогда как другие мало обнаруживают его в любом возрасте. Третьи же проходят через периоды аффектации, длительность и время наступления которых, вероятно, отличаются крайним разнообразием. В детстве, как и в любом другом периоде жизни, поглощенность какой-либо идей, отличной от социального я, ведет к вытеснению «самосознания».

Впрочем, почти каждый, кто одарен хоть каким-либо воображением, проходит в юности период страстно переживаемого чувства я, ког

[146]

да, согласно бытующему ныне мнению, социальные влечения получа­ют стимул от быстро развивающейся сексуальности. Это время покло­нения героям, время высоких помыслов, пылких грез, смутных, но не­истовых амбиций, усердных, внешне показных подражаний, время за­стенчивости в присутствии другого пола или старших по положе­нию и т. д.

Во многих автобиографиях описывается социальное чувство я, пе­реживаемое в юности, когда энергичные, впечатлительные натуры из-за слабого здоровья или неблагоприятного окружения не могут добить­ся подобающего этому возрасту успеха, и тогда это их чувство часто достигает особой остроты. Такое нередко случается в юности с гени­альными людьми, которые из-за своих исключительных задатков и склонностей, как правило, оказываются в той или иной степени изоли­рованными в обыденной жизни. В автобиографии Джона Эддингтона Саймондса мы находим описание чувств честолюбивого мальчика, мучи­тельно переживающего свое слабое здоровье, некрасивую внешность — что особенно задевало его обостренное эстетическое чувство — и ду­шевную робость. «Меня почти оскорбляло внимание, уделяемое мне лишь как сыну своего отца... Я видел в этом проявление снисходитель­ности. Поэтому меня охватывало чувство надменной застенчивости, которое, по большей части, было не чем иным, как самоуверенной, вы­зывающей гордостью и решимостью проявить себя и самому добиться желаемого... Я дал клятву, что так или иначе добьюсь высокого поло­жения... Я не стремился к богатству, еще меньше мне хотелось играть какую-либо роль в обществе. Но я нестерпимо жаждал известности, признания себя как личности ¹⁷. Главное, что придавало мне силы, — это ощущение собственного я — властного, непримиримого, неуступ­чивого ¹⁸. Внешне мое я во многих отношениях постоянно подверга­лось оскорблению, подавлению и унижению. Тем временем внутреннее я закалялось неслышным и незримым образом. Я неустанно повто­рял: «Подождите, подождите. Я стану, я буду, я должен» ¹⁹. Как-то в Оксфорде он подслушал разговор, в котором давалась невысокая оценка его способностям и предсказывалось, что он не получит свою "первую" с отличием ²⁰. «Это засело во мне, как жало, и, хотя меня мало

¹⁷ Brown H. F. John Addington Symonds, vol. i, p. 63

¹⁸ Ibid p70

¹⁹ Ibid p74

²⁰ Имеется в виду степень бакалавра с отличием первого класса, присуждаемая в университете Великобритании. — Прим. ред.

[147]

заботил первый класс, я тут же принял решение, что стану лучшим на своем курсе. Такая твердость должна быть всеми отмечена. Ничего не укрепляло ее столь сильно, как кажущееся пренебрежение, которое будило во мне мятежную храбрость»²¹. В другом месте он восклицает: «Я смотрю вокруг и не вижу ничего, в чем бы я превосходил других» ²² «Меня беспокоит, что я не продвинулся в достижении поставленных целей, что я мало работаю и не смогу, подобно другим, добиться высо­кого положения» ²³.

Такого рода явление известно нам по литературе, но более всего по нашему собственному опыту. О нем не лишне напомнить, обратив вни­мание на то, что эта изначальная потребность в самореализации, если воспользоваться выражением Саймондса, составляет суть честолюбия и всегда имеет целью оказать воздействие на умы других людей. В при­веденных выше цитатах чувствуется неукротимый рост формирующей­ся индивидуальности, воинственной силы, источником которой, по-ви­димому, служит чувство я.

В развитии социального я с самого начала заметно проявляется раз­личие полов. Девочки, как правило, более восприимчивы к социально­му окружению, их, несомненно, больше заботит мнение других людей, они больше думают о нем и поэтому даже на первом году жизни прояв­ляют способность к хитрости, к finesse ²⁴, а зачастую и к аффектации, которых мальчики относительно лишены. Мальчиков больше увлекает физическая активность, как таковая, и конструирование; их воображе­ние в большей мере занимают вещи, нежели люди. У девочки das ewig Weibliche ²⁵ — трудноописуемое, но безошибочно распознаваемое по­является, как только она начинает обращать внимание на других людей. Несомненно, одна из его сторон — это менее простое и устойчи­вое Эго, сильное влечение встать на точку зрения другого человека и связать свою радость или печаль с тем, как этот другой думает о тебе. Безусловно, женщины, как правило, в большей степени нуждаются в непосредственной поддержке и опоре, нежели мужчины. Женщине не­обходимо сосредоточить свою мысль на определенном человеке, в чье сознании она может найти устойчивый и привлекательный образ са

²¹ Brown H. F. John Addington Symonds, vol. I, p. 120. "Ibid., p. 125. "Ibid., p. 348.

²⁴ Манерность, искусственность (франц.) — Прим. ред.

²⁵ Вечно женственное (нем.) — Прим. ред.

[148]

мой себя, чтобы жить согласно этому образу. Если такой образ найден - не важно, в сознании реального или вымышленного человека, — стойкая приверженность ему становится источником силы. Но такого пода сила нуждается в дополнении в лице другого человека, без чего женский характер может превратиться в подобие покинутого и плыву­щего по воле волн корабля. Мужчины, более агрессивные по натуре, в сравнительно большей степени приспособлены к одиночеству. В дей­ствительности же никто не может прожить в одиночестве, а видимость подобной способности создается тогда, когда сильный и непреклон­ный характер бывает поглощен прошлым и противится новым влияни­ям. Прямо или косвенно представление о том, как мы выглядим в гла­зах других, имеет силу над любым нормальным сознанием.

Можно считать, что смутные, но сильные стороны я, связанные с половым инстинктом, подобно другим его сторонам, выражают потреб­ность власти и имеют отношение к самореализации личности. Юноша, по-моему, бывает робок именно потому, что, чувствуя смутное возбуж­дение от агрессивного влечения, он не знает, то ли дать ему выход, то ли не обращать на него внимание. Наверное, то же самое имеет место и в отношении к другому полу: робкие всегда агрессивны в душе; они испытывают интерес к другому человеку, потребность что-то значить для него. Наиболее сильное сексуальное влечение у обоих полов, по большей части, есть чувство власти, господства и присвоения. Ника­кое другое чувство не заявляет с таким неистовством: «мое, мое». По­требность принадлежать или подчиняться, которая, по крайней мере у женщин, развита не менее сильно, имеет, по сути, ту же природу, и ее Цель — вызвать страсть у «господина». «Мужчина желает женщину, а женщина желает быть желанной для мужчины» ²⁶.

Хотя в целом мальчики обладают менее восприимчивым социальным я, нежели девочки, но и среди них есть большие различия в этом плане. Одних отличает склонность к finesse и позерству, тогда как другие почти полностью ее лишены. Последние обладают менее живым воображением; они непринужденны главным образом потому что плохо представляют, какими кажутся другим, и поэтому ими движет желание быть, а не казаться. Их не обижает пренебрежение, они не чувствуют его; они не испытывают стыда, ревности, тщеславия, гордости или раскаяния, ибо для всего этого нужно представлять себе другое сознание. Я знавал детей, которые никогда не пыта-

²⁶ Приписывается мадам де Сталь.

[149]

лись лгать, а по сути, не могли понять смысла или цели лжи, равно как и любых утаиваний, например в игре в прятки. Этот исключительно простой взгляд на вещи может сложиться вследствие необычного ув­лечения наблюдением и анализом безличных вещей, как это было у Р., чей интерес к фактам и связям между ними столь сильно преобла­дал над интересом к личным отношениям, что у него не возникало ни малейшего соблазна пожертвовать первым ради второго. Складывает­ся впечатление, что такой ребенок находится вне морали; он не гре­шит и не раскаивается, ему неведомы добро и зло. Мы вкушаем от древа познания, когда начинаем представлять себе сознание других людей и таким образом осознаем борьбу личных влечений, которые призвана обуздать совесть.

Простодушие — приятная черта в детстве, да и в любом возрасте, но она не всегда достойна восхищения, равно как и аффектация не все­гда есть зло. Чтобы быть нормальным, чувствовать себя уютно в мире, иметь влияние, приносить пользу и добиваться успеха, человек дол­жен уметь силой своего воображения проникать в сознание других людей, ибо эта способность лежит в основе и здравого смысла, и savoir-faire ²⁷, и морали, и милосердия. Эта проницательность предполагает определенную умудренность, способность понимать и разделять тай­ные влечения человеческой натуры. Простота как отсутствие такой проницательности есть недостаток. Существует, однако, простота ино­го рода, свойственная утонченным и впечатлительным натурам, кото­рые сполна одарены силой и ясным умом, чтобы держать в узде массу обуревающих их влечений и тем самым сохранять свою чистоту и цель­ность. Чья-то простота — это простота простофили, а о другом можно сказать словами Эмерсона: «В его простоте — его величие». Аффекта­ция, тщеславие и т. п. свидетельствуют о неправильном восприятии тех влияний, которые оказывает на человека оценка его другими людьми. Вместо постепенного, не нарушающего душевного равновесия воз­действия они толкают такого человека к нарочитому и неуместному позерству, от чего он выглядит глупым, слабым и ничтожным. Натянутая улыбка, «дурацкая гримаса похвальбы» — вот типичная аффектация, напускное притворство, за которыми стоит нерешительная и бесполезная мольба об одобрении. Когда человек стремительно развивается, увлеченно учится, всецело подчиняясь чужим идеалам, возникает такая же опасность утраты им душевного равновесия. Подобное мы

²⁷ Деловитость, сметливость, сноровка (франц.) — Прим. ред.

[150]

замечаем у чувствительных детей, особенно девочек, у молодых людей от четырнадцати до двадцати лет и у лиц любого возраста с неустойчи­вой индивидуальностью.

Это нарушение душевного равновесия из-за ориентации нашего воображения на точку зрения другого человека означает, что мы попа­даем под влияние этого человека. В присутствии важного для нас лица мы обнаруживаем склонность подстраиваться под его мнение о нас, пересматривать в его свете свои убеждения, цели и жизнь в целом. У очень чувствительного человека эта склонность нередко отмечается даже в мелочах. Именно острота восприятия заставляет его непрестан­но представлять себя, каков он в глазах собеседника, и на время отож­дествлять себя с этим образом. Если его считают эрудитом в какой-то сложной области, он может напустить на себя ученость, если его счита­ют рассудительным человеком, он сделает вид, что так оно и есть, если обвинят в нечестности, он будет выглядеть виноватым и т. д. Короче говоря, если кто-то производит на него глубокое впечатление, то чув­ствительный человек стремится стать в его глазах таким, каким, по его разумению, его видит этот человек. Только тугодуму не придет в голо­ву, что до определенной степени это верно и в отношении последне­го. Конечно, обычно это явление носит временный и отчасти поверх­ностный характер, но оно характерно для любых форм влияния и по­зволяет понять, что власть над людьми осуществляется через овладе­ние их воображением и что, предугадывая, как его нынешнее я вос­принимается другими сознаниями, человек развивает и формирует свою личность.

Покуда характер сохраняет способность к развитию, он обладает и соответствующей восприимчивостью, которая не является недостат­ком, если только не мешает усваивать и упорядочивать воспринимае­те. Я знаю людей, чей жизненный путь свидетельствует о твердом и настойчивом характере, но которые с почти женской чувствительно­стью относятся к тому, как они выглядят в глазах окружающих. Более того, если вам встретится человек, всегда уверенный в себе и ни к чему не восприимчивый, то можете не сомневаться, что он мало чего добьется из-за своей неспособности многому научиться. Здоровый характер, как и все в жизни, должен гармонически соединять в себе твердость и гибкость.

Социальное я может быть источником смутного волнения — более общего по своему характеру, нежели любая конкретная эмоция или чувство. Так, одно лишь присутствие людей, «ощущение других лю-

[151]

дей», как говорит профессор Болдуин, и сознание того, что они наблю­дают за тобой, часто служат причиной неясного беспокойства, неуве­ренности и неловкости. Человек чувствует, что о нем складывается неведомое ему представление, и это вызывает у него смутную тревогу. Многие люди, возможно большинство, в той или иной степени испы­тывают дискомфорт и смущение, чувствуя на себе взгляды незнакомых людей, а для кого-то неприятно и даже невыносимо простое нахожде­ние в одной комнате с незнакомыми и не вызывающими симпатии людь­ми. Хорошо известно, например, что визит незнакомца часто стоил Дар­вину ночного сна, и множество сходных примеров можно встретить в записных книжках писателей. Здесь, впрочем, мы вплотную подошли к черте, за которой начинается психическая патология.

Возможно, кто-то сочтет, что я преувеличиваю важность социаль­ного чувства я, ссылаясь на людей и периоды человеческой жизни, ко­торые отличает чрезмерная чувствительность. Но я уверен, что это чув­ство на протяжении всей жизни в той или иной форме побуждает к деятельности всех психически нормальных людей и дает главную пищу для их воображения. Мы не особенно о нем задумываемся — как, впро­чем, и о других чувствах, — пока оно в меру и регулярно утоляется. Многие уравновешенные и деятельные люди едва ли осознают, что их заботит мнение о них других людей, и будут отрицать, возможно, с не­годованием, важную роль этого мнения в том, что они собой представ­ляют и что делают. Но это иллюзия. Стоит только потерпеть неудачу или пережить позор, стоит только внезапно обнаружить на лицах лю­дей холодность или презрение вместо привычных доброжелательнос­ти и уважения, как, потрясенный, напуганный, ощущающий себя от­верженным и беспомощным, человек сразу начинает понимать, что жил в сознании других, не ведая об этом, подобно тому, как мы ежедневно ходим по земле, не задумываясь над тем, как она нас выдерживает. Это явление настолько часто описывается в литературе, особенно в современных романах, что не может вызывать сомнений. В произведений Джорджа Элиота оно представлено с особой силой. В большинстве его романов есть действующее лицо, например м-р Булстрод в романе "Мидлмарч" ²⁸ или Джермин в романе «Феликс Холт» ²⁹, которое переживает крушение своей прочной и доброй репутации в обществе из-за вышедшей наружу правды.