Природное и культурное дерево

Подобный анализ работает и в отношении материалов — например, дерева, которое ныне столь ценится, связы­ваясь с сентиментально-ностальгическими мотивами (его субстанция вырастает из земли, оно живет, дышит, «рабо-

тает»). Оно обладает своей скрытой теплотой и не просто отражает ее подобно стеклу, но само горит изнутри. В его волокнах сберегается время, то есть это идеал хранилища, ибо все хранимое стараются уберечь от времени. У дерева есть запах, оно стареет, у него даже бывают свои паразиты, и т.д. Короче, этот материал — как бы живое существо. Та­ков знакомый каждому из нас образ «цельного дуба», вы­зывающий представление о череде поколений, о тяжело­весной мебели семейного дома. Но сохраняет ли сегодня свой прежний смысл «теплота» этого дерева, а равно и те­саного камня, натуральной кожи, сурового полотна, чекан­ной меди и т.д. — всех тех элементов материально-мате­ринских грез, которыми питается ностальгичность нынеш­них предметов роскоши?

В наши дни практически все органически-природные ма­териалы обрели себе функциональный эквивалент в виде пластических и полиморфных веществ¹: так, универсальным заменителем шерсти, хлопка, шелка и льна стали нейлон или его бесчисленные разновидности. Дерево, камень, металл уступают место бетону, каучуку и полистирену. Бессмыслен­но отвергать такую эволюцию, предаваясь идеальным гре­зам о теплой, человечной субстанции былых вещей. Оппо­зиция натуральных/синтетических веществ, подобно оппо­зиции традиционных/ярких красок, есть всего лишь моральная оппозиция. Объективно все материалы существу­ют сами по себе — они не бывают подлинными или под­дельными, натуральными или искусственными. В чем, соб­ственно, «неподлинность» бетона по сравнению с камнем?

¹ Тем самым реализуется, по крайней мере частично, субстанциалистский миф, который начиная с XVI столетия воплощался в лепных укра­шениях и в «светской» демиургии барокко, — целый мир пытаются выле­пить из одного готового материала. Такой субстанциалистский миф — один из аспектов мифа функционалистского, о котором еще будет речь в дальнейшем; в плане субстанции это эквивалент автоматизма в плане фун­кций; так некая сверхмашина могла бы заменить собой все жесты челове­ка, создав тем самым новую, синтетическую вселенную. Однако в мечте о «сверхсубстанции» сказывается наиболее примитивный и регрессивный аспект данного мифа — перед нами алхимия превращения субстанций, то есть фаза, предшествующая механической эпохе.

Старинные синтетические вещества, такие как бумага, пе­реживаются нами как вполне натуральные, а стекло — это вообще один из самых внутренне богатых материалов. Наследственное благородство материала существует факти­чески лишь в рамках особой культурной идеологии, соци­альный аналог которой составляет миф об аристократизме; да и то с течением времени такой культурный предрассудок может стираться.

Отвлекаясь от того, что новыми веществами открываются грандиозные практические перспективы, нам важно уяснить себе, в чем они изменили «смысл» материалов.

Подобно тому как в сфере красок переход к тональнос­тям (теплым, холодным или промежуточным) знаменует их освобождение от строя моральной символики и превраще­ние в абстракции, делающие возможными систематику и игру, так же и в сфере материалов синтетическое производ­ство знаменует собой их освобождение от природной сим­волики и переход к полиморфности, то есть к более высо­кой степени абстракции, где становится возможной всеобъ­емлющая ассоциативная игра веществ, а стало быть и преодоление формальной оппозиции веществ натуральных/ искусственных. Ныне уже не остается «природной» разни­цы между перегородкой из термостекла или дерева, между голым бетоном и кожей: выражая собой «тепло» или же «хо­лод», они в равной мере являются материалами — комби­наторными элементами. Разнородные сами по себе, они од­нородны как культурные знаки и могут образовывать связ­ную систему. Абстрактность делает их подвластными любым сочетаниям¹.

¹ Здесь пролегает принципиальное различие между традиционным «цельным дубом» и тиковым деревом: последнее в конечном счете выде­ляется не происхождением своим, экзотичностью или ценой, а лишь сво­ей применимостью для создания «среды», где оно оказывается уже не пер­вично-природной субстанцией, внутренне плотной и теплой, а всего лишь культурным знаком этой теплоты, и в качестве такого знака, наряду со многими другими «благородными» материалами, получает новую психи­ческую нагрузку в системе современного интерьера. Перед нами уже не дерево-вещество, а дерево-элемент, значимое не собственным «присут­ствием», а своим отношением к «среде».

Логика среды

Весь этот «дискурс среды» — язык красок, субстанций, объемов, пространства — охватывает и полностью перестра­ивает сразу все элементы системы. Из-за того что предметы обстановки сделались подвижными элементами в децент­рализованном пространстве, а структура их стала более лег­кой, сборно-фанерованной, то на них и древесина идет бо­лее «абстрактная», такая как тик, палисандр, красное или скандинавское дерево¹. Причем окраска этих пород уже не совпадает с традиционным цветом дерева, но проявляется в более светлых или более темных вариантах, зачастую в со­четании с полировкой или лаком (или, наоборот, намерен­ной «необработанностью»); в любом случае и цвет и мате­риал оказываются абстрактными, и вся вещь становится предметом умственной манипуляции, как и все прочее. Тем самым современная домашняя обстановка целиком вклю­чается в знаковую систему «среды», которая уже не опреде­ляется больше выделкой того или иного частного элемента — ни его красотой, ни его безобразием. Такое явление встре­чается уже в несвязно-субъективной системе красок и вку­сов, «о которых не спорят». В современной связной систе­ме удача той или иной обстановки определяется законами абстракции и ассоциации. Можно любить или не любить тиковое дерево, но следует признать, что существует сис­темная связь между этой породой и устройством мебели из корпусных блоков, между ее окраской и плоскими поверх­ностями, а значит и определенным «ритмом» пространства и т.д.; в этом-то и заключается закон системы. В подобную игру втягиваются и старинные вещи, и деревенская мебель «из цельного дерева», и ювелирные или ремесленные без­делушки, свидетельствуя тем самым о безграничных воз­можностях абстрактной интеграции. Их массовое распро-

¹ Разумеется, эти породы технически лучше, чем дуб, поддаются фанеровке и сборке. Следует также сказать, что их экзотичность играет здесь ту же роль, что и идея отпускного быта в отношении ярких красок. — это миф о бегстве на природу. Но главный глубинный смысл всего этого со­стоит в том, что данные породы оказываются «вторичными», носителями культурной абстракции, а потому и послушными логике системы.

странение в наши дни отнюдь не противоречит системе¹ : они безупречно включаются в нее в качестве элементов «сре­ды», наряду с ультрасовременными материалами и краска­ми. Только на традиционалистский и глубоко наивный вкус может показаться несообразной встреча на тиковом инкру­стированном комоде футуристического куба из необрабо­танного металла с шершавым деревом какой-нибудь стату­этки XVI века. Просто сообразность, связность носит здесь не природный характер единого вкуса — это связность куль­турной системы знаков. Даже «провансальский» интерьер, даже гостиный гарнитур из подлинной мебели времен Лю­довика XVI — все это лишь тщетные попытки вырваться за рамки современной культурной системы: и в том и в другом случае обстановка столь же далека от «стиля», который в ней заявлен, как и в случае какого-нибудь стола с каучуковым покрытием или же дерматинового кресла на вороненом кар­касе. Потолочная балка становится столь же абстрактной, как и хромированная труба или перегородка из «эмогласа». То, что ностальгическому вкусу кажется подлинной цель­ностью вещи, является на деле лишь комбинаторным вари­антом, — и это выражено в языке, который говорит в подоб­ном случае о деревенском «ансамбле» или же стиле. Термин «ансамбль», соотносительный с термином «среда», позво­ляет ввести любой возможный элемент в логику системы, какова бы ни была его субъективная нагрузка. Спору нет, такая система одновременно насыщается идеологическими коннотациями и скрытыми мотивациями - к этому мы еще вернемся. Несомненна, однако, необратимость и неограни­ченность ее логики — комбинаторной логики знаков. От нее не может укрыться ни одна вещь, подобно тому как ни один продукт не может укрыться от формальной логики товар­ного обмена.

¹ Этим, правда, знаменуется известная слабость системы, которая, од­нако, сама интегрирована в систему. См. об этом ниже, в разделе «Ста­ринная вещь».

Материал-модель: стекло

Существует материал, целиком вбирающий в себя поня­тие «среды», в котором можно усматривать универсальную функцию современной домашней обстановки, — это стек­ло. Если верить рекламе, это «материал будущего», каковое, всем известно, будет «прозрачным»; таким образом, стекло — это одновременно и материал и чаемый идеал, и цель и средство. Такова его метафизика. Что же касается психоло­гии, то на практике и одновременно в воображении оно фун­кционирует как идеальная современная оболочка: ему «не передается вкус», оно не меняется со временем (как дерево или металл) под действием своего содержимого, не скрыва­ет его. В стекле нет никакой неясности и нет теплопровод­ности. По сути дела, оно не вмещает, а изолирует содержи­мое, это волшебная застывшая жидкость — содержащее-содержимое, и на таком волшебстве основывается прозрач­ность того и другого; а в преодолении субстанций заключа­ется, как мы видели, главный императив «среды». Кроме того, в стекле одновременно содержится символика мате­риала вторично-культурного и материала нулевой ступени. Символика замороженности, то есть абстракции, подводит нас к абстрактности внутреннего мира (хрустальный шар бе­зумия), к абстрактности будущего (хрустальный шар про­видца), к абстрактности природного мира (микроскоп и те­лескоп, с помощью которых наш глаз проникает в иные, от­личные миры). Кроме того, стекло неразрушимо, нетленно, не имеет цвета и запаха и т.д. — это поистине как бы нуле­вая ступень вещества; оно так же относится к веществу, как вакуум к воздуху. Такое достоинство игры и исчислимости, связанное с абстрактностью, уже встречалось нам в системе «среды». Но самое важное, что стекло в высшей степени воп­лощает в себе фундаментальную двойственность «среды» — одновременно близость и дистантность, интимность и от­каз от нее, сообщительность и несообщительность. В роли сосуда, окна или же стены стекло образует прозрачность без проницаемости: сквозь него видно, но нельзя прикоснуть­ся. Сообщаемость оказывается универсальной и абстракт-

ной. Магазинная витрина — это целая феерия фрустрации, в которой и заключена вся стратегия рекламы. Такова и про­зрачность стеклянных банок и бутылок — она создает фор­мальное удовольствие, визуальную близость, но по сути и отъединенность от заключенного внутри продукта. Стекло, точно так же как и «среда» в целом, являет лишь знак своего содержимого, вставая препятствием на пути к нему; так и вся система, в своей абстрактной связности, встает препят­ствием на пути от материальности вещей к материальности потребностей. Нечего говорить и о таком его важнейшем до­стоинстве морального порядка, как чистота, открытость, объективность, огромная насыщенность профилактико-гигиеническими коннотациями, — все это и впрямь делает его материалом будущего, такого будущего, где человек отре­чется от своего тела и его первичных органических функ­ций ради какой-то сияющей функциональной объектности, моральный аспект которой составляет гигиена тела. «Жить прямо в саду, в тесном общении с природой, в полной мере наслаждаясь прелестью каждого сезона и не отказываясь от ком­форта современного интерьера, — такая новейшая версия зем­ного рая бывает лишь в домах со стеклянными стенами».

«Стеклянные кирпичи и плитки, уложенные на бетон, позво­ляют строить прозрачные стены, перегородки, своды, перекры­тия, по прочности не уступающие камню. Такие «стеклостены» пропускают солнечный свет, и он свободно циркулирует по всему дому. В то же время сквозь них не видно четких фи­гур, и каждая комната остается интимно огражденной». Вековая символика «стеклянного дома» явно продолжа­ет жить, только в современной цивилизации становится не­сколько приземленной. Обаяние трансцендентности усту­пает место обаянию «среды» (то же самое произошло и с зер­калом). Стекло дает возможность ускорить сообщение между внутренним и внешним пространством, но одновре­менно и возводит между ними незримую материальную пе­регородку, не позволяющую этой сообщаемости превратить­ся в реальную открытость миру. Действительно, современ-

ные «стеклянные дома» вовсе не открыты во внешнее про­странство — напротив, сам внешний мир (природа, пейзаж) благодаря стеклу и его абстрактности просвечивает в интим­но-частном пространстве дома, «вольно играя» в нем как элемент «среды». Весь мир вводится в рамки домашнего мирка как зрелище¹.

ЧЕЛОВЕК ОТНОШЕНИЙ И СРЕДЫ

Анализ красок и материалов уже подводит нас к неко­торым выводам. Систематическим чередованием теплого и холодного, по сути, определяется само понятие «среды», в котором всегда присутствуют одновременно тепло и дис­танция.

Подобный интерьер призван создавать между людьми та­кое же чередование тепла-нетепла, интимности-дистантно­сти, как и между составляющими его предметами. Человек здесь обязательно должен находиться в некотором отноше-

¹ Двойственный характер стекла с полной ясностью выступает, если от устройства дома обратиться к потребительским товарам и их упаковке, где его применение растет с каждым днем. Здесь у стекла также все досто­инства: оно защищает продукт от загрязнения, пропуская к нему лишь взгляд. «Надежно облекает и позволяет рассмотреть» — такова, можно сказать, идеальная дефиниция упаковки. Отливаясь в любые формы, стек­ло открывает неограниченные возможности для технической эстетики. Скоро в него станут «одевать» ранние овощи, чтобы они сохраняли под ним свежесть утренней росы. Своей прозрачностью оно станет облекать насущ­ный наш бифштекс. Невидимое и вездесущее, оно может соответствовать определению более красивой и более ясной жизни. Кроме того, как бы с ним ни поступали, оно никогда не станет мусором, так как не имеет запаха. Это «благородный» материал. И однако же, от потребителя требуют выбра­сывать его по употреблении — «упаковка не возвращается». Стекло укра­шает покупку обаянием своей нерушимости, но затем должно быть немед­ленно разрушено. Противоречие? Нет: стекло здесь опять-таки играет роль элемента «среды», только эта «среда» принимает точный экономический смысл упаковки. Стекло помогает продать продукт, оно функционально, но и само должно быть потреблено, и как можно скорее. Психологическая функциональность стекла (его прозрачность, чистота) полностью захваты­вается и поглощается его экономической функциональностью. Его вели­колепие работает как мотивация покупки.

нии — друга или родственника, члена семьи или клиента, — но отношение это должно оставаться подвижно-функци­ональным; то есть быть в любой момент возможным, но субъективно нефиксированным, разные типы отношений должны обладать свободой взаимного обмена. Именно та­ковы функциональные отношения, в которых отсутствует (теоретически) желание, — его потенциал разряжается в пользу «среды»¹. Здесь-то и начинается двойственность².

Мягкая мебель

О такой двойственности свидетельствуют предметы, луч­ше всего выражающие собой отношения «среды», — мягкая мебель, которая, как мы видели, в системе современной об­становки постоянно чередуется с корпусными блоками. Эти два члена в своей противопоставленности конкретизируют главную оппозицию расстановки и «среды» (хотя и не явля­ются ее единственным проявлением).

Усаживать людей — это явно не главная функция тех бесчисленных кресел и стульев, которые заполняют собой журналы по меблировке и декорации. Мы садимся, чтобы отдохнуть, садимся за стол, чтобы поесть. Но стулья уже больше не тяготеют к столу. Современная мягкая мебель обретает свой самостоятельный смысл, а уже ему подчи­няются низкие столики; и смысл этот связан не с положе­нием тела, а со взаимным размещением собеседников. Рас­становка кресел и стульев и сложная пересадка — напри­мер, гостей во время приема — сама по себе уже образует целый дискурс. Все современные сиденья, от пуфа до ка­напе, от банкетки до глубокого кресла, делают акцент на общительности, на участии в беседе; в сидячей позе как

¹ Такому типу отношений подчиняется даже сексуальность в ее совре­менном понимании: в отличие от жарко-инстинктивной чувственности, она бывает теплой или холодной. В результате она оказывается уже не стра­стью, а просто-напросто элементом жизненной «среды». И по той же при­чине она уже не теряется в излияниях, но становится дискурсом.

² В системе вещей, как и во всякой переживаемой системе, главные структурные оппозиции на самом деле всегда другие: что на уровне сис­темы является структурной оппозицией, реально может лишь рациона­лизировать, делать связным некоторый конфликт.

бы подчеркивается не конфронтация, а широкая откры­тость современного социального индивида. Нет больше кроватей, на которых лежат, нет больше стульев, на кото­рых сидят¹, есть лишь «функциональные» сиденья, вольно синтезирующие всевозможные позы (а тем самым и все­возможные отношения между людьми). В них исключает­ся всякий морализм: вы больше не сидите лицом ни к кому. Сидя на таком сиденье, невозможно сердиться, спорить, убеждать кого-либо. Ими предопределяется гибко-нетре­бовательная общительность, с широкой, но лишь игровой открытостью. Сидя в таком кресле, вам уже не приходится выдерживать чужой взгляд или самому всматриваться в другого человека: они устроены так, что взгляд может, не стесняясь, свободно блуждать по лицам, так как из-за их глубины и угла наклона он «естественно» оказывается где-то на среднем уровне, на некоей неопределенной высоте, где произносятся также и слова. По-видимому, фундамен­тальная забота, которой отвечают такие кресла, состоит в том, чтобы никогда не оставаться одному, но и не оказы­ваться ни с кем лицом к лицу. В них расслабляется тело, но еще более того отдыхает взгляд — самое опасное, что есть в теле. В современном обществе, где люди в значительной мере избавлены от тесного соприкосновения друг с дру­гом в своих первичных функциях, подчеркивается зато та­кое соприкосновение в функциях вторичных, соприкос­новение взглядов и все, что в них есть трагического. И подобно тому как первичные требования жизни скрады­ваются, из нашего общения всячески исключается любая резкость, противоречивость, то есть в сущности неприс­тойность, которая может содержаться в прямом взгляде, где агрессивно проступает желание. Итак, в двучлене кор­пусная/мягкая мебель нам явлена система во всей своей полноте: через посредство корпусных блоков современный человек осуществляет свой организационный дискурс, из

¹ Стулья с прямой спинкой сохраняются лишь у обеденного стола, кон­нотируя при этом «деревенскость»; но это уже рефлективный культурный процесс.

глубины своих кресел он изрекает дискурс реляционный¹. Таким образом, «человек перестановки» всякий раз дубли­руется «человеком отношений и среды» — а все вместе это создает «функционального» человека.

Окультуренность и цензура

Не только к креслам, но и ко всем предметам обстанов­ки ныне предъявляется обязательное требование культур­ности, равно как и комбинаторной исчислимости. В былые времена мебель не скрывала своих функций. Фундаменталь­ная роль дома-кормильца прочитывалась без обиняков в его столах и буфетах — тяжеловесно-пузатых, несущих на себе дополнительные значения материнства. Если их функция была табуирована, то они вообще скрывались, как, напри­мер, кровать в алькове. Если же кровать ставилась посере­дине спальни, то она наглядно демонстрировала собой бур­жуазное супружество (но, разумеется, не сексуальность). Ныне кровати больше нет — она превратилась в кресло, диван, канапе, банкетку или же утапливается в стене (в силу

¹ Или же просто пассивный: не будем забывать, что в мебельной рек­ламе активный императив расстановки гораздо слабее, чем пассивные вну­шения расслабленности. Домашняя «среда» и здесь двойственна — это понятие вместе и активное и пассивное. Функциональный человек — из­начально утомленный. И миллионы кресел из кожи или же «данлопилло», одно другого глубже, через посредство которых современные поня­тия «среды» и релаксации проникают на страницы дорогих журналов, как бы приглашают его от имени всей цивилизации будущего расслабиться от всяческих напряжений и погрузиться в безмятежную эйфорию седьмого дня. Вся идеология такой цивилизации, отдаленно, но неминуемо знаме­нуемой вещами-моделями, заключается в подобных образах — не менее идилличных, чем старинные пасторали, — где обитатель современного жилища созерцает окружающую его «среду», сидя в глубоком и мягком кресле. Разрядив свои страсти, функции, противоречия и оставив одни лишь отношения — систему отношений, структура которой явлена ему в системе вещей, — «сотворив» вокруг себя целое пространство, допускаю­щее многообразные возможности интеграции элементов в ансамбль ком­наты и интеграции человека в социальное единство, воссоздав тем самым целый мир, избавленный от предосудительных влечений и первичных фун­кций, но зато наполненный социальными коннотациями комбинаторики и престижа, наш современный домовладелец, утомившись от всех этих усилий, благостно скучает в кресле, сочетающемся с формами его тела.

не морального запрета, а логической абстракции)¹. Стол ста­новится низким, отступает из центра комнаты, теряет свою тяжеловесность. Кухня в целом утрачивает свою кулинар­ную функцию и превращается в функциональную лабора­торию. И это — прогресс, так как традиционная обстановка при всей прямоте своих смыслов зиждилась в то же время на обсессивной моральности и на материальной трудности быта. В современных интерьерах мы свободнее. Но это со­провождается новым, более тонким формализмом и новы­ми моральными ограничениями: во всех предметах выра­жается закономерный переход от еды, сна, продолжения рода к таким занятиям, как курение, питье, прием гостей, беседа, смотрение телевизора или чтение. Первично-теле­сные функции отступают на второй план перед функциями окультуренными. В традиционном буфете хранилось белье, посуда, продукты, в функциональных же блоках — книги, безделушки, бутылки или даже просто пустота. Такое тре­бование культуры с полной ясностью резюмируется в поня­тии «утонченности», которое наряду с «функциональнос­тью» служит одним из ударных терминов в руководствах по домашнему обустройству. Вместо символов семьи комнаты наполняются знаками социальных отношений. Они служат обстановкой уже не для торжества родственной любви, а для столь же ритуального гостеприимства. Вчитываясь в совре­менные вещи и предметы обстановки, замечаешь, что они уже прекрасно беседуют между собой, не дожидаясь прихо­да гостей, свободно сходятся и расходятся не хуже них, — то есть, чтобы жить, нет необходимости трудиться.

Разумеется, культура всегда играла такую умиротворяю­щую идеологическую роль — сублимировала напряжения, связанные с господством функций, способствовала само­оформлению и самоосознанию человека по ту сторону ма­териальной действительности и конфликтов реального мира. Подобная оформленность, которая наперекор и

¹ Впрочем, она может и вторично включаться в современный интерьер, и культурная коннотация ее при этом столь сильна, что делает ее не столь непристойной; например, старинная испанская кровать XVIII века посреди комнаты. (Об этом см. ниже, в разделе «Старинная вещь».)

вопреки всему свидетельствует о некоторой конечной цели и несет в себе живую память о кашей первичной обо­лочке, очевидно, еще более настоятельно необходима в технической цивилизации. Но только сегодня сама фор­ма тоже систематизируется, подобно реальности, кото­рую она отражает и одновременно отрицает: системной техничности соответствует системная культурность. Именно такую системную культурность на уровне вещей мы и называем «средой».