Единичность языковых явлений

Между понятиями и словами, взятыми в какой-либо момент раз­вития того или другого языка, нет никакой необходимой связи; тому, кто не знает приводимых ниже слов, ничто не может показать, что фр. cheval, нем. pferd, англ. horse, русск, лошадь, новогреч. Άλογο , новоперс. asp обозначают одно и то же животное. В противо­поставлении лошадь и лошади ничто само по себе не обозначает един­ства и множества; в противопоставлении фр. cheval — конь и jument — кобыла ничто не отмечает различия самца и самки. Даже для слов экспрессивных невозможно a priori предусмотреть форму; например, фр. siffler сильно отличается от нем. pfeifen ,или рус. «свистеть. Отсюда следует, что текст, написанный на неизвестном языке, невозможно понять без перевода, Надписи Дария оказалось возможным прочесть только благодаря тому, что древнеперсидский -язык, на котором они написаны, представляет лишь древнюю форму новоперсидского языка, что он очень мало отличается от языка Авесты, переводы которой дают ключ к пониманию текста, и, на­конец, что он близко родственен санскриту. Наоборот, в остатках этрусского языка, за отсутствием поясняющих двуязычных надпи­сей, находят лишь кое-какие внешние особенности, и, несмотря на многочисленность надписей и обширность текста, открытого на Аграмских свитках, этрусский язык остается в значительной мере непонятым.

Поэтому звуковая система; способы словоизменения, особые типы синтаксических сочетаний и лексика, характеризующие дан­ный язык, не могут быть воссозданы, если они видоизменились или исчезли. Средства выражения связаны с понятиями фактиче­ски, а не от природы или по необходимости, поэтому ничто не может воссоздать их, если их больше нет. Они су­ществуют лишь однажды; они единичны; слово, грамматическая форма, оборот речи, сколько бы их ни повторяли, в сущности всегда одни и те же.

Из этого следует, что два языка, представляющие в своих грам-
-матических формах, в своем синтаксисе и лексике целый ряд опре­делённых соответствий, являются в действительности одним языком. Сходство языков итальянского и испанского происходит оттого, что они — две современные формы латинского языка; французский язык, хотя и менее на них похожий, все-таки не что иное, как латинский язык, только еще более изменившийся. Таким образом, расхожде­ния могут быть более или менее значительны, но совокупность точных совпадений в грамматическом строе двух языков всегда пред­полагает, что эти языки представляют формы, принятые одним и тем же языком, на котором говорили в прежнее время.

Случается, что два языка, независимо один от другого, одно и то же понятие выражают одинаковым словом; так, по-английски и по-новоперсидски то же сочетание артикуляций bad означает «дурной», и тем не менее персидское слово ничего не имеет общего с анг­лийским: это чистая «игра природы». Совокупное рассмотрение анг­лийской лексики и новоперсидской лексики показывает, что из этого факта никакие выводы сделать нельзя. Сходства, ограничивающиеся общей языковой структурой, как это, например, наблюдается в отношении турецкого и финского языков — языков, несомненно, родственных — или в отношении китайского и дагомейского языков, у которых нет шансов быть в родстве,— ничего не доказывают. Но ничего не доказывают и изолированные мелкие факты.

Отсюда вытекает определение родства двух языков: два язы­ка называются родственными, когда они оба являются результатом двух различ­ных эволюции одного и того же яз ы к а, бывшего в употреблении раньше. Совокупность родственных языков составляет так называемую я з ы к о в у ю семью. Так, языки французский и новоперсидский родственны, потому что оба являются формами индоевропейского языка; они входят в состав так называемой индоевропейской семьи языков. В этом смысле понятие родства языков абсолютно и не допускает различных степеней.

Но внутри одной и той же семьи язык, принявший форму, отлич­ную от древней формы, может в свою очередь разделиться на несколь­ко языков; так, в результате распадения Римской империи, латин­ский язык Рима, представляющий одну из форм индоевропейского, разделился на итальянский, испанский, провансальский, француз­ский, румынский и т. д. Таким образом создалась романская семья языков, которая составляет часть индоевропейской семьи языков и члены которой теснее родственны между собою, чем с прочими индо­европейскими языками. Это значит, что языки романской семьи, представляющие все измененный латинский язык, начали расхо­диться в то время, когда иные индоевропейские группы уже обособи­лись друг от друга. Это второе определение родства есть только следствие первого.

Наконец, когда язык развивается на сплошной территории, можно заметить, что те же самые новшества и те же самые черты

старины наблюдаются независимо друг от друга в более или менее обширных областях. Так возникают диалекты.

Говоры областей, соседних друг к другу, развившиеся в одина­ковых условиях, представляют и общие особенности. Мы будем иметь случай еще возвратиться к этим фактам, из которых вытекают важные следствия. Эти факты представляют явления совершенно иного порядка сравнительно с фактами, характеризующими родство языков. Например, особенные черты сходства, наблюдаемые между французским и провансальским языками, объясняются не тем, будто в Галлии эпохи Римской империи в какой-либо момент говорили на языке, существенно отличном от народной латыни, представляе­мой другими романскими языками, но тем, что как на французской территории, так и на провансальской и новшества и черты старины были, начиная с римских времен, отчасти сходны, если не тождествен­ны. На практике не всегда возможно отличить эти диалектальные черты сходства от тех, которые объясняются собственно родством языков, т. е. единством отправной точки.

До сих пор. удавалось построить сравнительную грамматику лишь в тех случаях, когда в отправной точке имеется некий общий язык, как например латинский в отношении романских языков. Иначе говоря, за неимением возможности предположить существо­вание «общего галло-романского» или «общего французского» язы­ка, мы не в состоянии построить сравнительную теорию галло-романских говоров или французских говоров; у этих говоров опреде­ленные связи лишь с латинским языком.

Сравнительная грамматика есть система связей между исходным

языком и развившимся из него языками. !

—Построить сравнительную грамматику - это значит вить, описав их со всей возможной точностью, последовательные эта­пы развития какого-либо языка, дифференциация которого привела с течением времени к образованию различных форм речи. Сравнительная грамматика возможна лишь постольку, поскольку последовательные и различающиеся состояния языка, рассматри­ваемые нами, могут быть сведены к определенным соотношениям. До настоящего времени это вполне удалось только в отношении ин­доевропейских языков. 2. Лингвистическая непрерывность Рассматриваемый под углом зрения индивида, язык есть сложная система бессознательных ассоциаций между движениями органов речи и ощущениями, дающая ему возможность говорить и понимать слова других. Эта система составляет принадлежность каждого че­ловека и не встречается в совершенно тождественном виде у прочих людей, но она имеет свою ценность лишь в той мере, в какой другие члены той социальной группы, к которой принадлежит данное лицо, располагают примерно схожими системами; в противном случае это лицо не было бы понято и не могло бы понять другого. Язык 366

существует, следовательно, только в нервных (двигательных и чувственных) центрах каждого отдельного лица, но те же ассоциации
навязаны всем членам группы с такой силой, какой не знает никакой
иной социальный «институт». Каждый человек избегает всякого уклонения от нормального типа и относится очень чувствительно к малейшему уклонению, замечаемому им у других. Язык, будучи, с
одной стороны, принадлежностью отдельных лиц, с другой стороны—
навязывается им; благодаря этому он является реальностью не
только физиологической и психической, но и прежде всего с о-
ц и а л ь н о й.

Язык существует лишь постольку, поскольку есть о б щество, и человеческие общества не могли бы существовать без языка,__

Система ассоциаций, каковой является язык, не передается не­посредственно от одного лица к другому; язык, как когда-то было высказано, не вещь, έργον, а деятельность, ένέργεια . Каждый ребе­нок, научаясь говорить, должен сам создать себе систему ассоциа­ций между движениями и ощущениями, подобную той системе, ко­торой обладают окружающие. Он не получает от них готовых прие­мов артикуляции; он научается артикулировать, как они, ощупью и после многолетних усилий. Он не получает готовыми граммати­ческих парадигм; он создает каждую форму по образцу тех, которые употребляют другие вокруг него; постоянно слыша, как говорят мы едим — вы едите, мы стоим — вы стоите, ребенок научается, когда нужно, говорить вы сидите, если он уже слышал выражение мы сидим. И так для всех форм. Но, несмотря на напряженные и постоянные усилия, которые ребенок употребляет, чтобы приспосо­биться к воспроизведению того, что он слышит, ему при восстанов­лении всей системы ассоциаций не удается вполне точно воспроиз­вести язык членов той группы, к которой он принадлежит; некоторые детали произношения не улавливаются его слухом, некоторые особен­ности словоизменения ускользают от его внимания, и вообще системы, которые он установит себе, не совпадают полностью с системами взрослых; каждый раз, как ребенок научается говорить, в язык вво­дятся новшества.

Если эти новшества являются индивидуальными случайностями, они исчезают вместе со смертью того лица, у которого они возникли; особенности говора, являющиеся результатом таких новшеств, вы­зывают насмешки, а не подражание. Но есть новшества, опирающиеся на общие причины и имеющие тенденцию проявляться у всех детей, которые учатся говорить в одной и той же местности в течение опре­деленного промежутка времени.

Начиная с определенного момента, у всех детей, привыкающих говорить в какой-то части территории, может обнаружиться некая артикуляция, отличная от артикуляции взрослых и всецело ее вытес­няющая. Так, например, в северной Франции, начиная с некоторого момента, различного для каждой местности, дети оказались неспо­собными произносить смягченное 1 и стали его заменять звуком у, который его ныне заменяет во французских говорах. Такого рода

367

новшество является абсолютно регулярным: смягченное 1 исчезло на всем севере Франции и заменилось через у.

Подобным же образом, начиная с определенного времени, дети могут обнаружить некое новшество в области словоизменения. Так, двойственное число сохранялось в Аттике до конца V в., но пример­но с 410 г. до хр. э. в надписях замечается небрежное его употребле­ние; и действительно, авторы, родившиеся между 440 и 425 гг. и писавшие, как Платон и Ксенофонт, на аттическом диалекте, упо­требляют еще двойственное число, но не постоянно; затем оно пере­стает употребляться в именительном-винительном падеже, между тем как под влиянием δυοιν — «двух» сохраняется., в родительном падеже. Демосфен (383—322) говорит δυ όβολοι - два обола, но δυοιν οβολοιν —двух оболов. Наконец, оно исчезает окончательно даже и в родительном падеже и начиная с 329 г. не встречается более в аттических надписях. Здесь опять же регулярность полная: категория двойственного числа исчезла в греческом языке, и про­тивопоставление в числе осталось только между единственным и множественным.

Изменения подобного рода, с определенного момента будучи общими всем детям, переходят к младшим поколениям; они, следо­вательно, накопляются и, смотря по быстроте их распространения, изменяют язык через более или менее продолжительное время. В некоторых языках новшества в определенные моменты происхо­дят быстро, тогда как в других случаях язык долгое время может сохраняться, вовсе почти не изменяясь.

Но во всех случаях налицо непрерывность; изменения, совершающиеся сами собой и не являющиеся результатом подража- ния чужеземному говору, происходят не от желания новизны; наоборот, они происходят, несмотря на усилия ребенка точно воспроизводить язык взрослых, и притом никогда не бывают ни настолько велики, ни настолько многочисленны, чтобы поколения, живущие одновременно, теряли ощущение того, что они говорят на одном языке.

С другой стороны, употреблнение языка необходимо приводит к

его изменению. Скаждым разом, как употребляется какое-

либо выражение, оно становится менее странным для слушателя, а для произносящего—еще более легким для нового воспроизведения. Таков нормальный результат привычки. Выразительное значение слов вследствие употребления ослабляется, их сила уменьшается, и они стремятся образовывать группы. Чтобы поддержать вырази­тельную силу, в которой чувствуется надобность, приходится подно­влять выражения; именно поэтому имеют тенденцию выходить из употребления слова, выражающие превосходную степень, как очень, весьма, чрезвычайно и т. п., по мере того как их первоначальная сила уменьшается. Слова, первоначально самостоятельные, путем упо­требления низводятся на степень грамматических элементов; в ла­тинском, выражении habeo aliquid factum — я имею что-либо сде­ланным - habeo имело еще полное свое значение, но j'ai во фран­цузском выражении j'ai fait — я сделал, неоднократно повторяясь,

368

постепенно утратило свою самостоятельность; в настоящее время три первоначально самостоятельных слова (ego, habeo и factum), которые дали в результате фр. j'ai fait, составляют лишь одну грам­матическую форму, равносильную латинскому feci и не имеющую больше выразительной силы. Слова, которые таким путем становят­ся простыми грамматическими элементами, привесками предложе­ния, произносятся особенным образом, часто укорачиваются и в своем фонетическом развитии отличаются от главных слов; так, латинское указательное местоимение illam в сочетании со следую­щим именем дает французский артикль 1а, тогда как развитие — совершенно иное — самостоятельной формы того же слова привело к французскому личному местоимению elle — она, которое в свою очередь сделалось грамматическим элементом.

Таков тип спонтанного развития языка. Оно ре-_

Оно

зультат естественной| преемственности поколений, использования
языка и тождества стремлений и склонностей, наблюдаемого

наблюдаемого у Лиц

данного ряда поколений в данный период времени. Хотя изменения этого типа происходят независимо в каждом из говоров данной об­ласти, следует ожидать,что они произойдут в различные, но близкие моменты времени с незначительными уклонениями во всех мес­тах, занятых в общем однородным населением, говорящим на том же языке и живущим в одинаковых условиях. Так, смягченное 1 пре­вратилось в у во всей северной Франции; двойственное число исчезло еще в доисторический период в эолийском диалекте, в ионийском диалекте Малой Азии и в дорийском диалекте Крита, а в IV в. до хр. э. в аттическом, т е в говорах континентальной Греции. Условия таких изменений (часто неизвестные, почти всегда не поддающиеся точному определению), если только они не свойственны какой-либо одной местности, действуют на обширных территориях.

Наряду с этими изменениями, проявляющимися особым образом в каждом говоре, даже когда они и выходят за его пределы, сущест-

вуют другие изменения, весьма различные ПО внешнему виду, но сводящиеся в основе к одному и тому же явлению — к заимст-

вованию из других языков. Действительно, лишь только члены одной социальной группы вступают в торговые, политические, ре­лигиозные или интеллектуальные сношения с членами других групп и лишь только некоторые Действительно, лишь только приобретают знание чужого языка, тотчас является возможность введения в свой язык новых элементов.

Если данный язык существенно отличается от местного говора, то из него возможно заимствовать только отдельные слова; так, гре­ческий язык заимствовал от финикийцев несколько торговых тер­минов, как название грубой оберточной материи —σάκος ,золота — χρυσος , одного вида одежды — χιτών и т. д.; точно так же француз­ский язык заимствовал английские слова. Как бы велико ни было число таких заимствований, они нисколько не изменяют структуру языка.

Иной результат получается, если дело идет о языке, настолько близком к местному говору, что основное единство того и другого

369

13 В. А. Звегинцев

легко сознается. Так как только парижский говор употребляется в сношениях между различными группами населения, говорящего на французском языке, то все другие французские говоры заимствуют все более и более парижских элементов не только в области лексики, но даже в области произношения и словоизменения. Так, например» крестьянин, узнав, что слова loi, moi, roi, произносимые на его диа­лекте twe, mwe, rwe, в правильном французском языке (в сущности парижском) звучат, как twa, mwa, rwa, даже не слышав никогда, как произносится слово loi, легко может вместо формы своего говора lwe употребить форму lwa. Такого рода подстановки одной формы вместо другой приводят к результату, сходному с результатом из­менений нормального типа, и, раз они произошли, часто бывает не­возможно различить, с какого рода изменениями мы имеем дело. Но от этого не уменьшается различие между ними, ибо во втором слу­чае дело идет о заимствовании из другого говора. Все говоры се­верной половины Франции испытали весьма сильное влияние обще­французского языка, принадлежащего к парижскому типу речи; ни один из них не может рассматриваться как представляющий самостоятельное развитие латинского типа, на котором покоятся галло-романские говоры. От древней Греции сохранилось много надписей на диалектах, но. почти во всех диалектальны лишь некоторые черты, и начиная с V в. до хр. э. во всех них сквозит образец сперва аттической речи, а затем так называемой к о й н э; только самые древние надписи представляют местные говоры в их чистом виде. Где бы это ни было, повсюду нелегко найти писаный текст, который бы представлял местный говор во всей его чистоте, безо всякого влияния со стороны какого-либо общего языка.

Под тем либо под другим из этих двух видов заимствование не есть явление редкое и случайное; это явление частое или, лучше • сказать, постоянное, и новейшие исследования все более и более выясняют его важное значение. Ибо каждая из крупных языковых групп (германская, славянская, эллинская и т. д.) является резуль­татом распространения какого-либо общего языка на более или ме­нее значительную массу населения. У нас нет возможности опреде­лить, какая часть фактов, изучаемых нами и относящихся к периоду доисторическому, падает на долю заимствования. Но мы никогда не вправе предполагать, чтобы какой-нибудь говор являлся резуль­татом одной только передачи языка из поколения к поколению и из­менений, происходящих вследствие употребления языка и его пере­дачи. Всюду мы видим, как преобладающие говоры являются образ­цом для подражания и как люди стараются воспроизводить речь тех, кто, живя в другой местности или занимая более высокое социаль­ное положение, признается говорящими лучше. Если бы не существовало этой заботы воспроизводить господствующие гово­ры, то язык дифференцировался бы до бесконечности и не был бы в состоянии служить средством общения обширных групп людей. Все существующие говоры происходят в действительности из ряда последовательных сближений и расхождений.

Наконец, третий тип изменений происходит тогда, когда населе­ние меняет язык.

Когда население перенимает язык победителей, иноземных коло­нистов или язык более цивилизованных людей, пользующийся осо­бым престижем, взрослым представителям этого населения не удает­ся в точности усвоить новый язык. Дети, начинающие говорить, когда новый язык уже распространился, успевают лучше, ибо учат­ся ему как своему родному и стремятся воспроизводить не ломаную речь своих взрослых сородичей, но правильный говор иноземцев, если только имеют возможность его слышать; и это им зачастую в достаточной мере удается. Так, ребенок, рожденный во Франции от француза и иностранки и воспитанный среди французских детей, почти совсем не воспроизводит недостатков говора своей матери. Тем не менее кое-какие особенности речи сохраняются. Более того, если население перенимает язык, глубоко отличный от своего преж­него языка, оно может вовсе не усвоить некоторых его характерных черт. Негры-рабы, которые стали говорить по-французски или по-испански, не приобрели ни точного произношения, ни правильного употребления грамматических форм как вследствие слишком боль­шого отличия их родного языка, так в особенности еще и потому, что, не видя избавления от своего безнадежно низкого социального поло­жения, они не чувствовали надобности говорить так, как их господа: креольские наречия сохранили черты африканских языков. Впро­чем, в многочисленных сменах языков, которые происходили в исто­рические времена и происходят еще и теперь, многие народы выка­зали способность достаточно точно усваивать язык друг у друга...

Ничто не заставляет предполагать, что особенности, характеризующие романские языки, ведут свое начало в большей своей части
от самого момента проникновения латинского языка в область их
нынешнего распространения. Не следует преувеличивать значения
этого типа изменений. Однако, по-видимому, этим можно объяснить
некоторые значительные перемены в системе артикуляции, подобные
германскому или армянскому передвижению согласных; не случайно
армянская система смычных тождественна с системой смычных в
грузинском языке, языке не индоевропейском. В тосканском диалекте, на территории былого распространения этрусского языка,
наблюдается особое произношение смычных, восходящее к произношению этрусского языка, в котором, насколько об этом можно судить
по древней передаче, были глухие придыхательные, но не было
звонких смычных.

Кроме того, как только замена одного языка другим соверши­лась, мы имеем уже дело с нормальными изменениями непрерывного развития. Все же особые свойства населения, принявшего новый язык, вызывают сравнительно быстрые и многочисленные изменения, могущие, впрочем, проявиться и много времени спустя после пере­мены языка.

Чтобы оценить важность факта смены языков, достаточно отме­тить, что во всех областях с более или менее древней историей язык

371

сменялся в историческую эпоху по меньшей мере раз, а то и два и три раза. Так, на территорию современной Франции галльский язык проник лишь в первой половине последнего тысячелетия до хр. э.; затем в течение первого тысячелетия хр. э. он был сменен латинским языком. С другой стороны, языки изменяются тем в меньшей сте­пени, чем устойчивее говорящее на них население; чрезвычайное единство полинезийских языков объясняется устойчивостью насе­ления Полинезии; в одной из областей распространения индоевро­пейских языков, в Литве, где население, по-видимому, почти вовсе не сменялось в течение весьма долгого времени, язык отличается исключительной в некоторых отношениях архаичностью. Наоборот, язык иранцев, чьи завоевания охватили обширную территорию, изменился быстро и относительно рано; иранские говоры с самого начала христианской эры достигли уровня, который можно сравни­вать с уровнем, достигнутым романскими языками лишь столетий десять спустя.

У каждого из индоевропейских языков свой собственный тип; произношение и морфология каждого из них характеризуются сво­ими особыми чертами; едва ли можно предположить иные причины этого своеобразия, к тому же довольно глубокого, кроме тех особен­ностей, которыми характеризовались языки прежнего населения, сменившиеся индоевропейским. Это влияние языков, смененных язы­ком индоевропейским, называется действием субстра­та. К несчастью, субстраты почти всюду нам неизвестны, так что приходится довольствоваться недоказуемыми гипотезами.

Возможно, что каждому населению присущи некоторое наслед­ственные тенденции, не меняющиеся в результате перехода людей с одного языка на другой и определяющие в их новом языке значи­тельные перемены. В областях, где прежде говорили по-галльски, произношение приняло некоторые черты, напоминающие то, что можно найти в языках бриттских. Только там и нигде больше на тер­ритории романских языков прежнее латинское ū перешло в ü (фр. u) и образовалась система средних гласных типа фр. еu; там же интер­вокальные согласные претерпели наибольшие изменения; все это объясняется тенденциями, которые есть и в бриттском. Едва ли воз­можно отнести эти изменения на счет того произношения, которое устанавливалось при постепенном переходе с галльского языка на латинский, но понять их можно было бы, если признать наличие у населения одинаковых тенденций, действовавших как на бриттской, так и на галльской территории.

Кроме того, не следует упускать из виду (и в большей степени, чем делали это раньше) такие периоды, когда одно и то же население пользуется одновременно двумя языками и когда, следовательно, в сознании одной и той же группы говорящих совмещаются два средства выражения, относящиеся к двум разным языкам; это так называемые периоды «двуязычия». Люди, располагающие двумя раз­личными средствами выражения зараз, порою вводят в один из двух языков, на котором они говорят, приемы, принадлежащие другому

372

языку. Например, в латинском языке той части Галлии, где господствовали франки, утвердился по образцу германских языков прием
выражения вопроса, состоящий в постановке подлежащего после
глагола; и доныне мы имеем по-французски вопросительное: etes-
vous venus?—пришли ли вы?, противопоставленное утвердительному:
vous etes venus — вы пришли. Таким образом, этот прием французского языка есть, собственно, прием германских языков, осуществляемый с помощью романских элементов.