Отражательно-оценочная функция эмоция 3 страница

Но какова бы ни была значимость действительного истощения сил, существенную роль в заболевании меланхолией всегда играют индивидуальные предрасположения. Люди, боящиеся действия, часто не знают, что значит сделать усилие, они сразу же прекраща­ют борьбу. Это люди скупые и экономные не только в том, что касается их денег, но и по отношению к своим силам. Они склонны чрезмерно экономить и. совершать минимальные из возможных действий. Это робкие люди, которые давно привыкли всего бояться. (...)

Мы можем наблюдать, как постепенно образуется эта эмоцио­нальная реакция и как происходит, если можно так выразиться, воспитание меланхолии и страха действия. Похоже, что в результате нескольких последовательных приступов меланхолии пациенты в совершенстве обучаются ремеслу меланхолика. Их страх действия при переходе от первого приступа ко второму и третьему становится все более изощренным. В конце концов у них развивается страх перед жизнью, являющийся логическим завершением страха действия. Он сопровождается общим продолжительным состоянием печали, по­давляет все действия, делает человека вялым и может приводить к в высшей степени абсурдным действиям и переживаниям.

Давайте же сделаем выводы. Мы рассмотрели страх действия у пациентов, демонстрирующих его в чрезмерной форме, но не следует забывать, что болезнь всего лишь преувеличивает явления, свой­ственные каждому. Истинная меланхолия, несомненно, является за­болеванием, но ведь печаль, даже в ее простейших формах, в конеч­ном счете идентична меланхолии и содержит тот же самый страх дей­ствия. Существуют семьи, и даже целые популяции, испытывающие время от времени периоды уныния, печали и отвращения от действий. Давайте же помнить о том, что такие приступы печали не следует культивировать и называть поэтичными. Печаль всегда является признаком слабости и в большинстве случаев привычки жить слабо. Исследования в области патологической психологии показывают нам порочность печали и одновременно с этим служат доказатель­ством весьма важного факта -— ценности радости и работы.

Фрейд (Freud) Зигмунд (6 мая 1856 — 23 сентября 1939) — австрийский врач и психолог, основоположник психоана­лиза. Профессор (с 1902) Венского уни­верситета. После присоединения Авст­рии к нацистской Германии был выслан И последние годы своей жизни жил з Лондоне. Можно выделить несколько периодов в развитии фрейдовского уче­ния. Первый период (1890—1897), представленный совместной работой Фрейда с И. Брейером «Исследования истерии» (1895), связан с выработкой так называемого катартического метода в лечении истерии Во второй период (1897—1914) Фрейд отказывается от применения гипноза и разрабатывает основной психоаналитический метод — метод свободных ассоциаций. В это же время формируются основные положе­ния фрейдовского учения о бессозна­тельном: понятие о сопротивлении и уче­ние о вытеснении, представление об образовании симптомов и психологии сновидений,представления об основных типах влечений и стадиях их развития понятие так называемого «эдипова комплекса» и т. д. Принципиальное зна­чение приобретает анализ так называе­мого феномена перенесения. В третий период (после 1914 г ) происходят из­менения и дополнения в учении о влечениях: вводится- представление о двух основных влечениях — «Эросе» и «Танатосе» (влечение к смерти). При­нимает окончательный вид представле­ние об основных инстанциях личности:

«Я», «Оно» и «Сверх-Я». В это время у Фрейда все чаще встречаются философ-ско-мифологические спекуляции, уже не опирающиеся на его клинический опыт. Фрейдовское учение в целом чрезвы­чайно неоднородно и глубоко противо­речиво. Наряду с эвристичными ходами мысли оно содержит также и откровенно биологизаторские, редукцнонистские (особенно по отношению к сфере созна­тельной и духовной жизни человека) и иррационалистические тенденции. Сочинения: Лекции по введению в психоанализ, т. 1, 2. М., 1923; Мето­дика и техника психоанализа. М., 1923;

Тотем и табу. М.—Пг, 1923; Психо­анализ детских неврозов. М., 1923; Я и Оно. М.—Л., 1924; По ту сторому прин­ципа удовольствия. М., 1925; Страх. М., 1927.

Литератур а:ВолошиновВ. Н. Фрейдизм. М., 1927; Клеман К. Б., Б р ю н о П., С э в Л. Марксистская критика психоанализа. М., 1976.

3. Фрейд

ПЕЧАЛЬ И МЕЛАНХОЛИЯ'

(...) Меланхолия, точное определение понятия которой не твердо и в описательной психиатрии, встречается в различных клинических формах, объединение которых в одну клиническую единицу не окон­чательно установлено; и из них одни скорее похожи на соматические

' Ф р е и д 3. Основные психологические теории в психоанализе. М.—Пг., 1923, с. 174—186.

заболевания, другие — на психогенные. Кроме впечатлений, доступ­ных всякому наблюдателю, наш материал ограничивается неболь­шим количеством случаев, психогенная природа которых не подлежа­ла никакому сомнению. Поэтому мы наперед отказываемся от всяких притязаний на то, чтобы наши выводы относились бы ко всем случа­ям, и утешаем себя соображением, что при помощи наших настоящих методов исследования мы едва ли можем что-нибудь найти, что не было бы типичным, если не для целого класса заболеваний, то по крайней мере для небольшой группы.

Сопоставление меланхолии и печали оправдывается общей карти­ной обоих состояний. ... Также совпадают и поводы к обоим заболе­ваниям, сводящиеся к влияниям жизненных условий в тех случаях, где удается установить эти поводы. Печаль является всегда реакцией на потерю любимого человека или заменившего его отвлеченного понятия, как отечество, свобода, идеал и т. п. Под таким же влиянием у некоторых лиц вместо печали наступает меланхолия, отчего мы подозреваем их в болезненном предрасположении. Весьма замеча­тельно также, что нам никогда не приходит в голову рассматривать печаль как болезненное состояние и предоставить ее врачу для лечения, хотя она влечет за собой серьезные отступления от нормаль­ного поведения в жизни. Мы надеемся на то, что по истечении некото­рого времени она будет преодолена, и считаем вмешательство нецеле­сообразным и даже вредным.

Меланхолия в психическом отношении отличается глубокой страдальческой удрученностью, исчезновением интереса к внешнему миру, потерей способности любить, задержкой всякой деятельности и понижением самочувствия, выражающимся в упреках и оскорбле­ниях по собственному адресу и нарастающим до бреда ожидания наказания. Эта картина становится нам понятной, если мы прини­маем во внимание, что теми же признаками отличается и печаль, за исключением только одного признака: при ней нет нарушения само­чувствия. Во всем остальном картина та же. Тяжелая печаль — реак­ция на потерю любимого человека — отличается таким же страдаль­ческим настроением, потерей интереса к внешнему миру, поскольку он не напоминает умершего, — потерей способности выбрать какой-нибудь новый объект любви, что значило бы заменить оплакиваемого, отказом от всякой деятельности, не имеющей отношения к памяти умершего. Мы легко понимаем, что эта задержка и ограничение «я» являются выражением исключительной погруженности в печаль, при которой не остается никаких интересов и никаких намерений для чего-нибудь иного. Собственно говоря, такое поведение не кажется нам патологическим только потому, что мы умеем его хорошо объ­яснить.

Мы принимаем также сравнение, называющее настроение печали страдальческим. Нам ясна станет правильность этого, если мы будем в состоянии экономически охарактеризовать это страдание.

В чем же состоит работа, проделываемая печалью? Я полагаю, что не будет никакой натяжки в том, если изобразить ее следующим об­разом: исследование реальности показало, что любимого объекта

больше не существует, и реальность подсказывает требование отнять все либидо, связанные с этим объектом. Против этого поднимается вполне понятное сопротивление, — вообще нужно принять во внима­ние, что человек нелегко оставляет позиции либидо даже в том слу­чае, когда ему предвидится замена. Это сопротивление может быть настолько сильным, что наступает отход от реальности и объект удер­живается посредством галлюцинаюрного психоза, воплощающего желание... . При нормальных условиях победу одерживает уважение к реальности, но требование ее hp .может бьп-L немедленно испол­нено. Оно приводится в исполнение ча^т^но, при большой трате вре­мени и энергии, а до того утерянный объект продолжает существо­вать психически. Каждое из воспоминаний и ижиданий, в которых либидо было связано с объектом, приостанавливается, приобретает повышенную активную силу, и на нем совершается освобождение либидо. Очень трудно указать и экономически обосновать, почему эта компромиссная работа требования реальности, проведенная на всех этих отдельных воспоминаниях и ожиданиях, сопровождается такой исключительной душевной болью. Замечательно, что эта боль кажется нам сама собою понятной. Фактически же по окончании этой работы печали «я» становится опять свободным и освобожденным от задержек.

Применим теперь к меланхолии то, что мы узнали о печали. В целом ряде случаев совершенно очевидно, что и она может быть реакцией на потерю любимого человека. При других поводах можно установить, что имела место более идеальная по своей природе потеря. Объект не умер реально, но утерян как объект любви (на­пример, случай оставленной невесты). Еще в других случаях можно думать, что предположение о такой потере вполне правильно, но нельзя точно установить, что именно было потеряно, и тем более мож­но предполагать, что и сам больной не может ясно понять, что именно он потерял. Этот случай может иметь место и тогда, когда больному известна потеря, вызвавшая меланхолию, так как он знает, кого он лишился, но не знает, что в нем потерял. Таким образом, нам кажется естественным привести меланхолию в связь с потерей объек­та, каким-то образом недоступной сознанию, в отличие от печали, при которой в потере нет ничего бессознательного.

При печали мы нашли, что задержка и отсутствие интереса все­цело объясняются работой печали, полностью захватившей «я». Подобная же внутренняя работа явится следствием неизвестной потери при меланхолии, и потому она виновна в меланхолической задержке (Hemmung). Дело только в том, что меланхолическая задержка производит на нас непонятное впечатление, потому что мы не можем видеть, что именно так захватило всецело больных. Мелан­холик показывает нам еще одну особенность, которой нет при печа­ли, — необыкновенное понижение своего самочувствия, огромное обеднение «я». При печали обеднел и опустел мир, при меланхо­лии — само «я». Больной рисует нам свое «я» недостойным, ни к чему негодным, заслуживающим морального осуждения, — он делает себе упреки, бранит себя и ждет отвержения и наказания. Он унижает

20S

себя перед каждым человеком, жалеет каждого из своих близких что тот связан с такой недостойной личностью. У него нет представ­ления о происшедшей с ним перемене, и он распространяет свою самокритику и на прошлое; он утверждает, что никогда не был лучше. Эта картина преимущественно морального бреда преуменьшения дополняется бессонницей, отказом от пищи и в психологическом отношении очень замечательным преодолением влечения, которое за­ставляет все живущее цепляться за жизнь.

Как в научном, так и в терапевтическом отношении было бы одина­ково бесцельно возражать больному, возводящему против своего «я» такие обвинения. В каком-нибудь отношении он должен быть прав, рассказывая нечто, что соответствует его представлению. Некоторые из его указаний мы должны немедленно подтвердить без всяких ограничений. Ему действительно так чужды все интересы, он так неспособен любить и работать, как утверждает. Но, как мы знаем, это вторичное явление, следствие внутренней, неизвестной нам работы, похожей на работу печали, поглощающей его «я». В некоторых других самообвинениях он нам также кажется пра­вым, оценивающим настоящее положение, только несколько более резко, чем другие немеланхолики. Если он в повышенной само­критике изображает себя мелочным, эгоистичным, неискренним, несамостоятельным человеком, всегда стремившимся только к тому, чтобы скрывать свои слабости, то он, пожалуй, насколько нам известно, довольно близко подошел к самопознанию, и мы только спрашиваем себя, почему нужно сперва заболеть, чтобы понять та­кую истину. Потому что не подлежит никакому сомнению, что тот, кто дошел до такой самооценки и выражает ее перед другими — оцен­ки принца Гамлета для себя и для всех других...,—тот болен, независимо от того, говорит ли он правду или более или менее не­справедлив к себе. Нетрудно также заметить, что между величиной самоунижения и его реальным оправданием нет никакого соответ­ствия. Славная, дельная и верная до сих пор женщина в припадке меланхолии буцет осуждать себя не меньше, чем действительно ничего не стоящая. И может быть, у первой больше шансов заболеть меланхолией, чем у второй, о которой мы не могли бы сказать ничего хорошего. Наконец, нам должно броситься в глаза, что меланхолик ведет себя не совсем уж так, как нормально подавленный раскаянием и самоупреками. У меланхолика нет стыда перед другими,'более всего характерного для такого состояния, или стыд не так уж резко проявляется. У меланхолика можно, пожалуй, подчеркнуть состоя­ние навязчивой сообщительности, находящей удовлетворение в самообнажении.

Таким образом, неважно, настолько ли прав меланхолик в своем мучительном самоунижении, что его самокритика совпадает с суждением о нем других. Важнее то, что он правильно описы­вает свое психологическое состояние. Он потерял самоуважение, и конечно, у него имеется для этого основание; во всяком случае тут перед нами противоречие, ставящее перед нами трудноразрешимую загадку. п-j ^н^логии с печалью, мы должны придти к заклю-

чению, что он утратил объект; из его слов вытекает, что его потеря касается его собственного «я».

Раньше, чем заняться этим противоречием, остановимся на момент на том, что открывается нам благодаря заболеванию мелан­холика в конституции человеческого «я». Мы видим у него, как одна часть «я» противопоставляется другой, производит критическую оценку ее, делает ее как бы посторонним объектом. Все дальней­шие наблюдения подтвердят возникающие у нас предположения, что отщепленная от «я» критическая инстанция проявит свою самостоя­тельность и при других обстоятельствах. Мы найдем действительно достаточно основания отделить эту инстанцию от остального «я». То, с чем мы тут встречаемся, представляет собой инстанцию, обыкно­венно называемую совестью. Вместе с цензурой сознания и исследо­ванием реальности мы причислим ее к важнейшим образованиям (Institutionen) и как-нибудь найдем доказательства тому, что эта инстанция может заболеть сама по себе. В картине болезни мелан­холика выступает на первый план в сравнении с другими жалобами нравственное недовольство собой; физическая немощь, уродство, слабость, социальная малоценность гораздо реже являются пред­метом самооценки; только обеднение занимает преимущественное положение среди опасений и утверждений больного.

Объяснение указанному выше противоречию дает наблюдение, ко­торое нетрудно сделать. Если терпеливо выслушать разнообразные самообвинения меланхолика, то нельзя не поддаться впечатлению, что самые тяжелые упреки часто очень мало подходят к собствен­ной личности больного, но при некоторых незначительных изменениях легко применимы к какому-нибудь другому лицу, которое больной любил, любит или должен был любить. Сколько раз ни проверяешь положение дела — это предположение всегда подтверждается. Таким образом получаешь в руки ключ к пониманию картины болез­ни, открыв в самоупреках упреки по адресу любимого объекта, перенесенные с него на собственное «я».

Женщина, на словах жалеющая своего мужа за то, что он связан с такой негодной женой, хочет, собственно говоря, обвинить своего мужа в негодности, в каком бы смысле это ни понималось. Нечего удивляться тому, что среди обращенных на себя мнимых самоупреков вплетены некоторые настоящие; они получили возможность высту­пить на первый план, так как помогают прикрыть другие и способ­ствуют искажению истинного положения вещей: они вытекают из борьбы за и против любви, поведшей к утрате любви. Теперь гораздо понятнее становится и поведение больных. Их Жалобы, представляют из себя обвинения (Anklagen) в прежнем смысле этого слова; они не стыдятся и не скрываются, потому что все то унизительное, что они о себе говорят, говорится о других; они далеки от того, чтобы про­явить по огношению к окружающим покорность и смирение, кото­рые соответствовали бы таким недостойным лицам, как они сами;

они, наоборот, в высшй степени сварливы, всегда как бы обижены, как будто по отношение к ним сделана большая несправедли­вость. Это все возможно ^--"lUMV, что реакции их поведения исходят

20?

еще из душевной направленности возмущения, переведенного по­средством особого процесса в меланхолическую подавленность.

Далее не представляется трудным реконструировать этот процесс. Сначала имел место выбор объекта, привязанность либидо к опреде­ленному лицу; под влиянием реального огорчения или разочарова­ния со стороны любимого лица наступило потрясение этой привязан­ности к объекту. Следствием этого было не нормальное отнятие либидо от этого объекта и перенесение его на новый, а другой процесс, для появления которого, по-видимому, необходимы многие условия. Привязанность к объекту оказалась малоустойчивой, она была унич­тожена, но свободное либидо не было перенесено на другой объект, а возвращено к «я». Однако здесь оно не нашло какого-нибудь применения, а послужило только к идентификации (отождествлению) «я» с оставленным объектом. Тень объекта пала таким образом на «я», которое в этом случае рассматривается упомянутой особен­ной инстанцией так же, как оставленный объект. Таким образом, потеря объекта превратилась в потерю «я», и конфликт между «я» и любимым лицом превратился в столкновение между критикой «я» и самим измененным, благодаря отождествлению, «я».

Кое-что из предпосылок и .результатов такого процесса можно непосредственно угадать. С одной стороны, должна была иметь место сильная фиксация на любимом объекте, а с другой стороны — в противоречие с этим, небольшая устойчивость привязанности к объекту. Это противоречие, по верному замечанию О. Rank'a, по-ви­димому, требует, чтобы выбор объекта был'сделан на нарцистиче-ской основе, так что в случае, если возникают препятствия привязан­ности к объекту, эта привязанность регрессирует к нарцизму. Нарцистическое отождествление с объектом заменяет тогда при­вязанность к объекту, а это имеет следствием то, что, несмотря на конфликт с любимым лицом, любовная связь не должна быть прерва­на. Такая замена любви к объекту идентификацией образует 'значи­тельный механизм в нарцистических заболеваниях. (...)

Меланхолия берет, таким образом, часть своих признаков у печа­ли, а другую часть у процесса регрессии с нарцистического выбора объекта. С одной стороны, меланхолия, как и печаль, является реакцией на реальную потерю объекта любви, но, кроме того, она связана еще условием, отсутствующим при нормальной печали или превращающим ее в патологическую в тех случаях, где присоединяет­ся это условие. Потеря объекта любви представляет собой велико­лепный повод, чтобы пробудить и проявить амбивалентность любов­ных отношений. Там, где имеется предрасположение к неврозам навязчивости, амбивалентный конфликт придает печали патологи­ческий характер и заставляет ее проявиться в форме само­упреков в том, что сам виновен в потере любимого объекта, т. е. сам хотел ее. В таких депрессиях при навязчивых неврозах после смерти любимого лица перед нами раскрывается то, что совершает амбивалентный конфликт сам по себе, если при этом не принимает участия регрессивное отнятие либидо. Поводы к заболеванию мелан­холией большей частью не ограничиваются ясным случаем потери

вследствие смерти и охватывают все положения огорчения, обиды ц разочарования, благодаря которым в отношения втягивается про­тивоположность любви и ненависти или усиливается существующая амбивалентность. Этот амбивалентный конфликт, иногда более реального, иногда более конституционного происхождения, всегда за­служивает внимания среди причин меланхолии. Если любовь к объекту, от которой невозможно отказаться, в то время как от самого объекта отказываются, нашла себе выход в нарцистическом отождествлении, то по отношению к этому объекту, служащему за­меной, проявляется ненависть, вследствие которой этот новый объект оскорбляется, унижается и ему причиняется страдание, и благодаря этому страданию ненависть получает садистическое удовлетво­рение. (...)

Только этот садизм разрешает загадку склонности к самоубий­ству, которая делает меланхолию такой интересной и такой опасной. В первичном состоянии, из которого исходит жизнь влечений, мы открыли такую огромную самовлюбленность «я» в страхе, возникаю­щем при угрожающей жизни опасности; мы видим освобождение такого громадного нарцистического количества либидо, что мы не понимаем, как это «я» может пойти на самоуничтожение. Хотя мы уж давно знали, что ни один невротик не испытывает стремле­ния к самоубийству, не исходя из импульса убить другого, обращен­ного на самого себя. Но все же оставалось непонятным, благо­даря игре каких сил такое намерение может превратиться в по­ступок. Теперь анализ меланхолии показывает нам, что «я» может /себя убить только тогда, если благодаря обращению привязанности к объектам на себя, оно относится к себе самому как к объекту; если оно может направить против себя враждебность, относящуюся к объекту и заменяющую первоначальную реакцию «я», к объектам внешнего мира... . Таким образом, при регрессии от нарцистического выбора объекта этот объект, хотя и был устранен, он все же оказался могущественнее, чем само «я». В двух противоположных положе­ниях крайней влюбленности и самоубийства объект совсем одолевает «я», хотя и совершенно различными путями. (...)

Меланхолия ставит нас еще перед другими вопросами, ответ на которые нам отчасти неизвестен. В том, что через некоторый промежуток времени она проходит, не оставив явных, грубых изменений, она сходится с печалью. В случае печали мы нашли объ­яснение, что с течением времени лицо, погруженное в печаль, вы­нуждено подчиниться необходимости подробного рассмотрения своих отношений к реальности, и после этой работы «я» освобождает либи­до от своего объекта. Мы можем себе представить, что «я» во время меланхолии занято такой же работой; здесь, как и в том случае, у нас нет понимания процесса с экономической точки зрения. Бессон­ница при меланхолии показывает неподатливость этого состояния, невозможность осуществить необходимое для погружения в сон прекращение всех интересов. Меланхолический комплекс действует, как открытая рана, привлекает к себе энергию всех привязан-ностей... и опустошает «я» до полного обеднения. Он легко может

устоять против желания спать у «я». В регулярно наступающем ^ вечеру облегчении состояния проявляется, вероятно, соматический момент, недопускающий объяснения его психогенными мотивами В связи с этим возникает вопрос, не достаточно ли потери «я» без­относительно к объекту (чисто нарцистическое огорчение «я»), чтобы вызвать картину меланхолии, не могут ли некоторые формы этой болезни быть вызваны непосредственно токсическим обеднением «я» либидо. Самая замечательная и больше всего нуждающаяся в объяснении особенность меланхолии — это ее склонность превра­щаться в симптоматически противоположное состояние мании. Как известно, не всякая меланхолия подвержена этой участи. Некоторые случаи протекают периодическими рецидивами, а в интервалах или не замечается никакой мании, или только самая незначительная мани­акальная окраска. В других случаях наблюдается та правильная смена меланхолических и маниакальных фаз, которая нашла свое выражение в установлении циклической формы помешательства Является искушение видеть в этих случаях исключения, не допускаю­щие психогенного понимания болезни, если бы психоаналитическая работа не привела именно в большинстве этих заболеваний к психо­логическому разъяснению болезни и терапевтическому успеху. По­этому не только допустимо, но даже необходимо распространить психоаналитическое объяснение меланхолии также и на манию

Я не могу обещать, что такая попытка окажется вполне удовле­творительной. Пока она не идет дальше возможности первой ориен­тировки. Здесь у нас имеются два исходных пункта: первый — психо­аналитическое впечатление, второй — можно прямо сказать — вооб­ще опыт экономического подхода. Впечатление, полученное уже многими психоаналитическими исследователями, состоит в том, что мания имеет то же содержание, что и меланхолия, что обе болезни борются с тем же самым «комплексом», который в меланхолии одержал победу над «я», между тем как в мании «я» одолело этот комплекс или отодвинуло его на задний план. Второй пункт представ­ляет собой тот факт, что все состояния радости, ликования, триум­фа, являющиеся нормальным прообразом мании, вызываются в экономическом отношении теми же причинами. Тут дело идет о таком влиянии, благодаря которому большая, долго поддерживаемая или ставшая привычной трата психической энергии становится в конце концов излишней, благодаря чему ей можно дать самое разнообраз­ное применение, и открываются различные возможности ее израсхо-дования: например, если какой-нибудь бедняк, выиграв большую сум­му денег, вдруг освобождается от забот о насущном хлебе, если долгая мучительная борьба в конце концов увенчивается успехом, если оказываешься в состоянии освободиться от давящего принужде­ния или прекратить долго длящееся притворство и т. п. Все такие положения отличаются повышенным настроением, признаками ра­достного аффекта и повышенной готовностью ко всевозможным дей­ствиям, совсем как при мании, и в полной противоположности к депрессии и задержке при меланхолии. Можно иметь смелость ска­зать, что мания представляет из себя не что иное, как подобный

„риумф; но только от «я» опять-таки скрыто, что оно одолело и над цем празднует победу. Таким же образом можно объяснить и относя­щееся к этому же разряду состояний алкогольное опьянение, поскольку оно радостного характера. При нем, вероятно, дело идет о прекращении траты энергии на вытеснение, достигнутое токсиче­ским путем. Ходячее мнение утверждает, что в таком маниакальном состоянии духа становишься потому таким подвижным и пред­приимчивым, что появляется «хорошее» настроение. От этого ложно­го соединения придется отказаться. В душевной жизни осуществи­лось вышеупомянутое экономическое условие, и потому появляется, с одной стороны, такое радостное настроение, а с другой — такое отсутствие задержек в действии.

Если мы соединим оба наметившихся тут объяснения, то получим:

в мании «я» преодолело потерю объекта (или печаль из-за потери, или, может быть, самый объект), и теперь оно располагает всей сум­мой противодействующей силы, которую мучительное страдание ме­ланхолии отняло от «я» и сковало. Маниакальный больной показыва­ет нам совершенно явно свое освобождение от объекта, из-за которого страдал, тем, что с жадностью очень голодного набрасы­вается на новые привязанности к объектам. (...)

Линдеманн (Lindemann)Эрих (род. 2 мая 1900) — немецко-американский психиатр, профессор психиатрии Гар­вардской медицинской школы (с 1954), Станфордского медицинского центра (с 1965). Родился и образование получил в Германии. С 1927 г. живет и работает в США. Представитель так называемой «социальной психиатрии». Основные исследования Э. Линдеманна касаются проблем психологии и психопатологии восприятия, психофармакологии, меж­личностной коммуникации, а также практики и теории психотерапии ц психоанализа.

Сочинения: The relation of drug induced mental changes to psychoanaly tic theory. Bull. WHO, 1959, v. 21; Die Fieldstudien in der vorbeugenden Psy­chiatric. — Psychother, 1960, v. 5; Die sociale Organization der menschlichen Lebewesen. — Prax. Psychother, 1961 v. 6.

Э. Линдеманн

КЛИНИКА ОСТРОГО ГОРЯ'

Основные положения настоящей работы состоят в следующем:

1. Острое горе—это определенный синдром с психологической и соматической симптоматикой.

2. Этот синдром может возникать сразу же после кризиса, он может быть отсроченным, может явным образом не проявляться или, наоборот, проявляться в чрезмерно подчеркнутом виде.

3. Вместо типичного синдрома могут наблюдаться искаженные картины, каждая из которых представляет какой-нибудь особый аспект синдрома горя.

4. Эти искаженные картины соответствующими методами могут быть трансформированы в нормальную реакцию горя, сопровождаю­щуюся разрешением.

Мы наблюдали 101 пациента, среди которых были (1) невротики, утратившие родственника в период лечения, (2) родственники па­циентов, умерших в клинике, (3) жертвы стихийного бедствия (лесно­го пожара), потерявшие близких, (4) родственники военнослужа­щих. .(...)

Lindemann E. Symptomatology and management of acute grief. — Amer

Journ of psychiatry, 1944, v 101. N 2

Симптоматология нормального горя

Картина острого горя очень схожа у разных людей. Общим для всех является следующий синдром: периодические приступы физи­ческого страдания, длящиеся от двадцати минут до одного часа, спазмы в горле, припадки удушья с учащенным дыханием, постоян­ная потребность вздохнуть, чувство пустоты в животе, потеря мышеч­ной силы и интенсивное субъективное страдание, описываемое как напряжение или душевная боль. Больные вскоре замечают, что очередной приступ наступает раньше обычного, если их кто-нибудь навещает, если им напоминают об умершем или выражают сочув­ствие. У них наблюдается стремление любой ценой избавиться от синдрома, поэтому они отказываются от контактов, которые могут ускорить очередной приступ, и стараются избежать любых напоми­наний об умершем.