Глава iv. симпатия и понимание как аспекты общества 2 страница

[114]

более насыщенной жизни, болезненно переносит такого рода одно­временные избыток и нехватку. Выход из такой ситуации — другой человек, с которым может открываться новый круг деятельности и воз­можность отдохнуть от старого. Как заметил Эмерсон, мы приходим в общество, чтобы подыгрывать. «Дружба, — добавляет он, — требует того редкого сочетания сходства и несхожести, в котором нас привле­кает присутствие властности и согласия в партнере... Только дайте ему быть самим собой. Главная радость, которую я нахожу в дружбе с ним, — это то, что не мое является моим... Должны быть именно двое, чтобы мог быть один» ⁶. Так, Гете, говоря о привлекательности для него Спи­нозы, замечает, что самый тесный союз покоится на контрасте ⁷; хоро­шо известно, что такой контраст был основой его союза с Шиллером, «чей характер и жизнь, — говорил Гете — разительно отличались от моих собственных» ⁸. Конечно, некоторые типы симпатии проявляют­ся весьма бурно, как, например, симпатия крепких мальчишек к солда­там и морякам; тогда как другие — сравнительно спокойно, как у пожи­лых людей, придающихся общим воспоминаниям. Симпатии ярки и гибки там, где сильны тенденции к росту, стремлению к новому и таин­ственному, тогда как старики, утратившие вкус к жизни, расслаблен­ные или усталые, предпочитают мягкое и умеренное общение, удоб­ную и привычную компанию; но даже и в этом случае всегда требуются какой-то стимул, узнавание чего-то нового или воспоминание о чем-то позабытом — не просто сходство мысли, а «схожая разница».

И симпатия между мужчиной и женщиной, несмотря на то, что она очень осложнена особым инстинктом пола, ведет свое начало из того же сочетания душевного сходства и различия. Любовь к противопо­ложному полу — это прежде всего потребность новой жизни, даровать которую может только другой.

«Я должна любить его,
Благодаря ему моя жизнь
Превращается в такую,
Какой я никогда не знала» ⁹,

говорит принцесса в «Тассо», и это, по-видимому, выражает общий принцип. Каждый из полов открывает другому широкий мир нового и ярко-

⁶ Emerson. Essay on Friendship.
⁷ Lewes. Life of Goethe, vol. I, p. 282.
⁸ Goethe. Biographische Einzelheiten, Jacobi.
⁹ Гете. Тассо. Акт З, сцена 2.

[115]

го жизненного опыта, недоступного в одиночестве. Так, женщина обыч­но символизирует более богатую и искреннюю эмоциональную жизнь, мужчина — более сильный ум, власть и синтез. Альфред без Лауры чувствует себя глупым, скучным и грубым, а Лаура, в свою очередь, — эгоисткой и истеричкой.

Кроме того, симпатия избирательна, а значит, являет собой ту сто­рону жизненного процесса, о которой говорят в настоящее время боль­ше, чем о любой другой. Вхождение в жизнь других людей требует энергии, в чем каждый может убедиться на своем собственном опыте; а поскольку запасы энергии небезграничны и нужен какой-то особый стимул, чтобы ее пробудить, симпатия возникает только тогда, когда наше воображение устремляется к чему-то, чем мы восхищаемся или что любим, что чувствуем потребность понять и сделать своим. Здра­вый рассудок, по крайней мере, не расходует себя на то, что никак не способствует его развитию: идеи и люди, остающиеся вне его устрем­лений или от которых он взял все, что хотел, неизбежно перестают представлять интерес и уже не вызывают симпатию. Несдержанная реакция на всякое воздействие свидетельствует о нарушении сопро­тивляемости, служащей нам естественной защитой от наплыва воспри­ятий, который мы не в силах переварить и указывает на слабость, неус­тойчивость и умственный упадок. Точно так же мы не можем испыты­вать никакой симпатии к людям, которые решительно ничего нам не могут дать, к которым мы не чувствуем ни восхищения, ни любви, ни страха или ненависти, которые не интересуют нас даже своими психо­логическими отклонениями или в качестве объектов благотворитель­ности, разве что самой поверхностной и мимолетной. Я знаю, что очень многим людям недостает человеческой широты и силы из-за узости и рутинного склада их ума; но в то же время личность есть не что иное, как наличие характера, индивидуальности, четких устремлений, и об­ладать этим — значит, обладать принципом как неприятия, так и приятия в своих симпатиях.

Избирательность социального развития в целом и каждого акта симпатии как его составной части направляется и стимулируется чувствами. Проникновение в мысли других — это всегда, наверное, путешествие в поисках близкого по духу, не обязательно приятного, в обычном смысле слова, а такого, что созвучно или совпадает с состоянием наших чувств. Так, мы не назвали бы Карлейля или Книгу Иова особенно приятным чтением; тем не менее у нас бывают настроения, при ко

[116]

торых эти авторы, не отличаясь галантной развлекательностью, кажут­ся нам гармоничными и привлекательными.

По сути, наша душевная жизнь, индивидуальная и коллективная — это поистине не знающее завершения произведение искусства в том смысле, что мы всегда стремимся, со всей энергией и ресурсами, которыми мы обладаем, сделать ее гармоничным и благодатным целым. Каждый человек делает это на свой особый манер, а все вместе люди творят человеческую природу в целом, и каждый индивид вносит свой вклад в общее дело. Мы склонны судить о каждом новом влиянии так же, как художник судит о новом мазке своей кисти — то есть по отношению нового к уже готовому или задуманному целому, — и называть его хоро­шим или плохим, смотря по тому, способствует оно или нет гармонично­му развитию целого. Мы делаем это, по большей части, инстинктивно, то есть без специального размышления; что-то от совокупного прошлого, наследственного и социального, живет в нашем нынешнем сознании и принимает или отвергает текущие предложения. Всегда есть какая-то важная причина, по которой определенные влияния особенно остро зат­рагивают нас, будят нашу энергию и увлекают за собой настолько, что мы все больше срастаемся с ними и сами усиливаем их действие. Так, если нам нравится какая-то книга и мы чувствуем потребность время от вре­мени брать ее с полки и оставаться в компании ее автора, то мы уверены, что при этом получаем что-то важное для себя, хотя, быть может, и неско­ро еще поймем, что именно. Очевидно, что во всех областях интеллекту­альной жизни должен присутствовать эстетический импульс, руководя­щий отбором.

В обыденном мышлении и речи симпатия и любовь тесно связаны и, по сути, чаще всего означают почти одно и то же: симпатия в обыч­ном понимании — это любовная симпатия, а любовь — полная сим­патии душевная привязанность. Я уже говорил о том, что симпатия не зависит от каких-либо конкретных эмоций, но может, например, быть враждебной или дружественной; легко убедиться, что любовная привязанность, хотя и стимулирует симпатию и обычно сопро­вождает ее, вполне отделима от нее и может существовать и при недостатке интеллектуального развития, которого требует истинная Апатия. Всякий, кто посещал учреждения для опеки над умственно отсталыми и имбецилами, должно быть, был поражен потоками челове­ческой доброты, которая изливается из сердец этих созданий. Если они содержатся в хороших и спокойных условиях, они, по большей

[117]

части, столь же добродушны, сколь, по-видимому, и люди нормально­го развития. В то же время они очень мало устойчивы к другим им­пульсам, таким, как гнев или страх, которые иногда овладевают ими. Добродушие, по-видимому, существует изначально, как животный инстинкт, и столь глубоко укоренено, что умственная дегенерация, развивающаяся сверху вниз, не затрагивает его, если только созна­ние не впадает в крайний идиотизм.

Как бы то ни было, любовный порыв во всех его тончайших аспек­тах есть остро ощутимая возможность общения, источник новых сим­патий. Мы расцветаем под этим влиянием; а когда мы ощущаем влия­ние, которое обогащает и окрыляет нас, к нам приходит любовь. Лю­бовь — это естественный и обычный спутник здорового развития че­ловеческой натуры в общении и, в свою очередь, является стимулом для большего общения. Она, по-видимому, не является особой эмоци­ей, такой, как гнев, горе, страх и т. п., а чем-то более первичным и все­общим — потоком, в котором эти и многие другие чувства суть лишь особенные струи и водовороты.

Любовь и симпатия, таким образом, хотя и различны, но очень час­то идут рядом, подстегивая друг друга. Что мы любим, тому и симпати­зируем, насколько позволяет наше интеллектуальное развитие. Разу­меется, верно и то, что, когда мы ненавидим кого-нибудь глубокой, за­полняющей воображение человеческой ненавистью, мы тоже симпа­тизируем ему, тоже проникаем в его сознание — любой сильный инте­рес пробуждает воображение и порождает своего рода симпатию, но привязанность делает это чаще.

Любовь в смысле доброжелательной симпатии может быть различ­ной эмоциональной силы и степени симпатической проницательнос­ти — от своего рода пассивного добродушия, в котором не участвуют ни воображение, ни какая-либо умственная деятельность, до всеобъ­емлющего человеческого энтузиазма, в котором наиболее полно проявляются высшие способности и столь сильна убежденность в совершенном добре, что лучшие умы ощущали и проповедовали, что Бог есть любовь. Таким образом, любовь — это не какой-то особый вид по крайней мере не только эмоция, а общее проявление ума и несущее с собой ту радость, которая сопровождает полнокровную жизнь. Когда апостол Иоанн говорил, что Бог есть любовь и любящий познал Бога, он явно имел в виду нечто большее, чем личную привязанность, нечто такое, что и познает, и чувствует, лежит в основе и охватывает все отдельные стороны жизни.

[118]

Обычная личная привязанность не удовлетворяет нашим идеалам правды и справедливости; она вторгается в жизнь, как и все прочие специфические импульсы. Мы нередко поступаем несправедливо по отношению к одному человеку из-за привязанности к другому. Допус­тим, например, что я могу помочь своему другу получить желаемое место; но, весьма вероятно, что существует другой, более достойный человек, о котором я не знаю, до которого мне нет дела и с чьей точки зрения мои действия являются вреднейшим злоупотреблением влас­тью. Очевидно, что добро нельзя отождествлять с какой-либо простой эмоцией, его нужно искать в более широкой сфере жизни, которая ох­ватывает все частные точки зрения. В той мере, в какой любовь при­ближается к такой всеохватности, она стремится к справедливости, поскольку в сознании того, кто любит, находят свое место и уживают­ся все точки зрения.

«Love's hearts are faithful but not fond?
Bound for the just but not beyond» ¹⁰.

Таким образом, любовь большая и гармоничная, а не просто слу­чайное нежное чувство, предполагает справедливость и праведность, так как человек, обладающий широтой ума и проницательностью, что­бы почувствовать это, непременно будет руководствоваться велико­душными принципами поведения.

Именно в таком смысле, т. е. как проникновение человеческой на­туры в более широкую область жизни, я могу лучше понять слово «лю­бовь» в работах некоторых великих учителей, например в таких стро­ках:

«Что есть Любовь и почему она — высшее благо, а не только всепог­лощающий восторг?.. Тот, кто влюблен, — мудр и становится все мудрее, всякий раз видит по-новому предмет своей любви, постигая очами и умом достоинства, которыми тот обладает» ^J1.

«Великая вещь — любовь, величайшее из благ; она одна облегчает всякую тяжесть и равно выносит всякое неравенство. Бремя ее — не в тягость, любую горечь она обращает в сладость... Любовь приходит ни-

¹⁰ Сердца любви преданны, но не безрассудны, стремятся к справедливости, но не переступают ее пределов. — Прим. Ред

¹¹ Emerson. Address on The Method of Nature.

[119]

откуда. Любовь свободна и чужда всякому земному вожделению; ничто не может быть помехой ее сокровенному порыву, ее не может соблазнить никакая счастливая случайность, она не знает изъяна. Нет ничего слаще любви, ничего прекраснее, выше и шире, ничего радостнее, щедрее и луч­ше ни на небесах ни на земле, ведь любовь рождена от Бога и Бог излива­ет ее на всякую тварь.

Любящий окрылен, деятелен и радостен; он свободен и раскован. Он все отдает, и у него все есть, ведь он вознесен надо всем высочайшим благом, из которого проистекают все остальные блага. Он расточает дары без счета, но все хорошее вновь возвращается к дарующему. Лю­бовь часто не знает строгих манер, но ее жар более значим, чем любые манеры. Любовь не чувствует бремени, не считается с усилиями, стре­мится к большему, чем достигает, не признает невозможного, потому что уверена, что может все. Поэтому она благоприятна для всякого дела и добивается многого там, где не любящий остается беспомощным» ¹².

Чувство радости, свежести, юности и безразличия к обстоятель­ствам, которые приходят с любовью, по-видимому, связано с ее вос­приимчивой, превосходящей природой. Это самая полная жизнь, и, когда мы любим, мы счастливы потому что все наши способности обострены; молоды потому что восприимчивость есть сущность юности; и равно­душны к условиям, потому что чувствуем, что в этом состоянии от них не зависим. И, только когда это счастье уходит от нас, мы начинаем беспокоиться о безопасности и комфорте и взирать на целый мир с не­доверием и пессимизмом.

В литературе, описывающей человеческие чувства, мы часто обна­руживаем, что любовь и Я противопоставляются друг другу, как, на­пример, у Теннисона:

«Love took up the harp of life

and smote on all the chords with might;

Smote the chord of self?

That trembling, passed in music out of sight» ¹³.

¹² Thomas a Kempis. De Imitatione Christi, part 111, ch.5, pars. 3 и 4. Данте в «Божественной комедии» подразумевает под любовью {атоrе) творческую страсть во всех ее проявлениях.

¹³ Любовь взяла арфу жизни и с силой ударила по всем струнам;
Ударила по струне я? Что, задрожав, исчезло в музыке. — Прим.перев.

[120]

А теперь посмотрит, справедливо ли такое противопоставление и в каком смысле.

Что касается отношения с Я, то можно, наверное, выделить два типа любви, один из которых слит с ощущением своей самости, а другой — нет. Последний — это бескорыстная, созерцательная радость, пережи­вая которую сознание утрачивает всякое ощущение своего частного существования, тогда как первый — это любовь активная, целеустрем­ленная и присваивающая, наслаждающаяся чувством слияния со своим предметом и противостоящая всему остальному миру.

Когда человек переживает бескорыстную любовь, которой ничего не нужно от своего объекта, он совершенно лишен чувства Я, он про­сто существует в чем-то безграничном. Таковы, например, наслажде­ние красотой природы, ландшафтом и сверкающим морем; радость и покой при встрече с искусством — если только мы не размышляем кри­тически над уровнем исполнения — и восхищение людьми, отношение к которым не связано у нас с какими-то целями, влиянием или подра­жанием. В своей завершенной форме это, наверное, та чистая радость, которую буддистские мудрецы ищут в Нирване. Любовь такого рода отрицает идею обособленной личности, чья жизнь всегда ненадежна и часто мучительна. Тот, кто переживает ее, покидает свое зыбкое я; его лодка скользит на просторе; он забывает о своей ущербности, слабос­тях, неприятностях и неудачах, а если и думает о них, то ощущая себя свободным от их пут. Не имеет значения, кем вы и я были прежде; если мы способны осознать красоту и величие такой любви, мы можем об­рести ее, можем возвыситься над собой и вступить в нее. Она ведет нас за пределы ощущения всякой индивидуальности, как нашей собствен­ной, так и чужой, к чувству всеобщей и радостной жизни. Я, обособ­ленная самость (self) и присущие ей страсти играют большую и необ­ходимую роль, но они не знают постоянства и столь очевидно преходя­щи и ненадежны, что идеалистически настроенное сознание не может с ними смириться. Оно жаждет забыть о них хотя бы на время и уйти в жизнь радостную и безграничную, в которой мысль обретает покой.

Зато любовь предприимчивая и наступательная — всегда в какой-то степени самолюбие. То есть чувство я увязано с точно выверенными, целеустремленными мыслями и действиями и поэтому сразу же обнаруживает себя, как только любовь находит свой объект, ставит цели и начинает действовать. Любовь матери к своему ребенку — любовь собственническая, это видно из того, что она способна на ревность. Для нее характерна не самоотверженность любой ценой, а ассоциация

[121]

чувства я с идеей ее ребенка. В ее природе не больше самоотверженно­сти, чем в амбициях мужчины, и морально она может быть, а может и не быть выше последних. Идея, будто она заключает в себе самоотрече­ние, похоже, исходит из грубо материалистического представления о личности, согласно которому другие люди вне я. И это относится ко всякой любви, нацеленной на конкретный объект и конечный резуль­тат. О чувстве я речь подробнее пойдет в следующей главе, но я убеж­ден, что невозможно ставить перед собой и преследовать какие-то осо­бенные цели, не имея относительно них личного чувства, если они хоть сколько-нибудь не вызывают возмущения, гордости или страха. Наме­рения, порождаемые воображением или симпатией, о которых обычно говорят как о самоотречении, правильнее было бы считать возраста­нием я; они ни в коем случае не разрушают его, хотя и могут трансфор­мировать. Всецело самоотверженная любовь — это чистое созерцание, уход от сознательной индивидуальности, погружение в безразличие. Она все видит как одно и пребывает в бездействии.

Эти два типа любви взаимно дополняют друг друга; первый, дея­тельный, придает каждому из нас особую энергию и эффективность, тогда как в другом мы находим освобождение и расслабление. Они дей­ствительно тесно связаны и обогащают друг друга. Я и свойственная ему индивидуальная любовь, похоже, возникают как кристаллизация элементов из более широкого жизненного контекста. Мужчина внача­ле любит женщину как что-то высшее, божественное или вселенское, о чем он не смеет и думать как о предмете обладания, но вскоре он начи­нает претендовать на нее как на свое в противоположность остально­му миру и питать в отношении нее надежды, страхи и обиды; художник любит красоту созерцательно и затем пытается изобразить ее; поэт во­сторгается своими образами и затем пытается выразить их словами и т. д. Наше развитие зависит от способности бескорыстно восхищаться чем-то, ибо именно в этом мы черпаем материал для своего обновле­ния. Пагубный сорт себялюбия — застыть на каком-то частном объек­те и остановиться в своем росте. С другой стороны, способность к вступ­лению в универсальную жизнь зависит от здорового развития индиви­дуального я. «Willst du in's Unendliche schieiten, — говорил Гете, - geh nut im Endlichen nach alien Seiten» ¹⁴. To, чего мы достигаем в сво­их частных, себялюбивых устремлениях, становится основой ожида

¹⁴ «Если хочешь шагнуть в бесконечное, в конечном иди во все стороны» — Прим. ред.

[122]

ний и симпатий, которые открывают нам путь для бескорыстного со­зерцания. Пытаясь рисовать, художник лишает себя чистой радости со­зерцания; он напряжен, встревожен, суетен или подавлен, но, когда он прекращает эти попытки, он обретает способность именно благодаря этому опыту к более полному, чем прежде, пониманию красоты, как таковой. И то же справедливо в отношении личной привязанности: об­заведение женой, домом и детьми предполагает постоянное самоутвер­ждение, но это же умножает силу симпатии. Мы не можем поэтому ста­вить одно выше другого. Желательно, чтобы я, не теряя своей особен­ной цели и энергии, постоянно возрастало, включая в себя все больше и больше из того, что есть самого значительного и возвышенного во всеобщей жизни.

Итак, оказывается, что симпатия в смысле душевного соучастия или общения — отнюдь не простое явление, но содержит в себе столь мно­гое, что можно предположить, что полное понимание опыта симпатии лишь одного человека дает ключ к пониманию социального порядка, как такового. Акт общения — это особый аспект того целого, которое мы называем обществом, и неизбежно отражает то, характерной час­тью чего он является. Общение с другом, лидером, противником или книгой — это акт симпатии; именно из совокупности таких актов и состоит общество. Даже самые сложные и жестко структурированные институты могут рассматриваться как состоящие из бесчисленных лич­ных влияний и актов симпатии, организованных в стройное и устойчи­вое целое посредством некой системы постоянных символов — таких, как законы, конституции, священные писания и т. п., — в которых со­храняются личные влияния. А с другой стороны, мы можем рассматри­вать каждый акт симпатии как частное выражение истории, институтов и тенденций развития того общества, в котором он происходит. Любое влияние, которое вы или я можем ощутить или оказать, характеризует народ, страну и эпоху, в которых мы сформировались как личности.

Главное — умение обнаруживать жизненное единство всякой стороны личной жизни, начиная с элементарного обмена дружеским словом и заканчивая государственным устройством народов и их социальной иерархией. Общепринятое представление на этот счет носит грубый механистический характер: люди суть кирпичи, а общества — стены них. Личность или какие-то свойства характера и общения считаются элементами общества, и последнее образовано совокупностью таких элементов. На самом же деле элементов общества в том же смысле, в

[123]

каком кирпичи являются элементами стены, не существует; подобная механистическая концепция совершенно не приложима к явлениям жиз­ни. Я утверждаю, что живое целое имеет стороны, но не элементы. В Капитолийском музее в Риме находится знаменитая статуя Вене­ры; подобно другим скульптурам, она столь искусно установлена, что тот, кто желает внимательно изучить ее, может рассматривать ее под любым углом зрения и освещения. Так что он может видеть ее в бес­численных ракурсах, но в каждом из них, если его наблюдение осмыс­ленно, он видит в каком-то особенном аспекте всю статую целиком. Даже если он фиксирует свое внимание на ноге или на большом паль­це, он видит эти части, если смотрит правильно, в их соотношении с произведением в целом. И мне кажется, что изучение человеческой жизни по сути своей аналогично этому. Ее тоже целесообразно так или иначе разделять на обозримые и понятные части, но такое деление дает лишь аспекты, а не элементы. Различные главы этой книги, например, описывают не разные предметы, а разные аспекты одного предмета исследования, и это же самое относится к любой работе по психоло­гии, истории или биологии.

[124]

Глава V. СОЦИАЛЬНОЕ Я — 1. ЗНАЧЕНИЕ «Я»

«Эмпирическое я»— Я как чувство — Его отношение к телу — Как ощущение силы или действующая причина — Как ощущение своей-особенности и непохожести на других — Когда тело есть я; неоду­шевленные объекты — Отраженное или зеркальное я — Я уходит корнями в прошлое и изменяется в зависимости от социальных усло­вий — Его связь с привычкой — С бескорыстной любовью — Как дети усваивают значение «я» — Умозрительное или метафизичес­кое я у детей — Зеркальное я у детей — Зеркальное я у юношей — Я в связи с полом — Простодушие и аффектация — Социальное чув­ство я универсально — Групповое я или «Мы»

Для начала стоит отметить, что в данной работе слово я (self) по­нимается лишь в том его значении, которое в обыденной речи выража­ют местоимения первого лица единственного числа — «я» («I»), «меня», «мое», «мне» и «(я) сам». Метафизики и моралисты используют я и «Эго» (ego) во многих других смыслах, более или менее далеких от значения «я» в повседневной речи и мышлении, но мне хотелось бы как можно меньше касаться этих смыслов. Здесь же обсуждается то, что психоло­ги называют эмпирическим я, — я, которое можно воспринять и вери­фицировать посредством обычного наблюдения. Я определяю его сло­вом «социальное» не потому, что допускаю существование несоциаль­ного я, — ибо, по моему мнению, «я» в обыденном языке всегда имеет более или менее явную ссылку как на самого говорящего, так и на других людей, — а потому что хочу выделить и подробно рассмотреть его социальный аспект.

Хотя тема я считается трудной для понимания, эта ее особенность, по-видимому, главным образом относится к метафизическим рассуждением о «чистом Эго», что бы оно ни означало, тогда как понимание эмпирического я не должно быть намного сложнее, нежели понимание других явлений сознания. Во всяком случае можно предположить, что местоимения первого лица имеют реальное, важное и не очень темное значение, в противном случае их не употребляли бы постоянно и осмысленно простые люди и маленькие дети во всем мире. А,

[125]

коль скоро такое значение имеется, почему бы не понаблюдать и не поразмыслить над ним, как над любым другим явлением? Что до скры­той за ним тайны, то она, без сомнения, реальна, важна и вполне дос­тойна обсуждения сведущими людьми, но я не думаю, что это какая-то особая тайна. На мой взгляд, это лишь аспект всеобщей тайны жиз­ни, и «я» имеет к ней не большее отношение, чем любое другое лич­ностное или социальное явление; стало быть, и здесь можно, не пыта­ясь проникнуть в тайну, просто проигнорировать ее. Если такая по­зиция оправданна, то «я» — это всего лишь явление в ряду других явлений.

Очевидно, идею, именуемую с помощью местоимений первого лица, отличает особый вид чувства, который можно назвать чувством «мое» (the my-feeling) или ощущением присвоения. Практически любая идея может включать в себя это чувство и потому называться «я» или «мое», но определяющим фактором при этом служит именно само это чувство. Как говорит профессор У. Джемс в своем превосходном исследовании я, слова «мне» и «я» обозначают «все, что способно производить осо­бого рода возбуждение в потоке сознания» *. Этот взгляд был всесто­ронне развит профессором Хайремом М. Стэнли в работе «Эволюцион­ная психология чувства», где имеется глава о чувстве я (self-feeling), наводящая на глубокие размышления.

Я не хочу сказать, что чувственный аспект я непременно намного важнее любого другого, но он есть непосредственный и решающий при­знак и удостоверение того, чем является «я»; этот аспект не требует признания; если мы вновь возвращаемся к нему, то лишь для того, что­бы изучить его историю и условия, а не поставить под сомнение его значимость. Но, без сомнения, это изучение истории и условий может быть столь же полезным, как и размышление непосредственно о самом

¹ «Стало быть, слова мне и я в той мере, в какой они пробуждают чувство и выражают эмоциональное значение, являются ОБЪЕКТИВНЫМИ наименовани­ями ВСЕГО ТОГО, что способно производить особого рода возбуждение в пото­ке сознания» (James. Psychology, i, p. 319). Немного ранее {ibid, p. 291) он пишет: «Впрочем, в самом широком смысле я человека — это общая сумма всего того, что он может назвать своим: это не только его физические и психичес­кие способности, но также его одежда и дом, жена и дети, предки и друзья, его репутация и труды, его поместье и лошади, его яхта и банковский счет. Все это вызывает в нем сходные чувства».

Вундт так говорит о я (Ich): «Это чувство, а не представление, как его зачастую называют» (Wundt. Grundiiss dei Psychologie, 4 Auflage, S. 265).

[126]

чувстве я. Мне же хотелось бы представить каждый аспект в его истин­ном свете.

Ощущение или чувство я можно считать инстинктивным, и его эво­люция, без сомнения, связана с его важной функцией побуждать к дей­ствиям и сводить воедино отдельные действия индивидов ². Оно, таким образом, имеет очень глубокие корни в истории человеческого рода и, очевидно, является необходимым для любого сходного с нашим способа жизни. Видимо, это чувство, смутное, но сильное, присуще от рождения каждому индивиду; и, подобно другим инстинктивным представлениям или их зачаткам, оно оформляется и развивается благодаря опыту, вхо­дя в состав или, скорее, встраиваясь в мышечные, зрительные и иные виды ощущений, в перцепции, апперцепции и представления различной степени сложности и бесконечного по многообразию содержания и, осо­бенно, в представления человека о самом себе. Между тем само это чув­ство не остается неизменным, а приобретает разнообразные и все более тонкие формы, подобно любому другому виду неразвитого врожденно­го чувства. Так, сохраняя на каждом этапе свой особый тон или оттенок, оно распадается на бесчисленные самоощущения. Конкретное же чувство, присущее зрелой личности, — это целое, состоящее из этих раз­нообразных ощущений с изрядной долей первозданного чувства, не зат­ронутого этой дифференциацией. Оно в полной мере включено в общее развитие сознания, но никогда не утрачивает того особого привкуса присвоения, которое заставляет нас использовать в качестве имени ка­кой-либо мысли местоимение первого лица. Другое содержание идеи я, очевидно, малопригодно для ее определении в силу его крайнего разно­образия. Я полагаю, было бы столь же бесполезно пытаться определить страх, перечисляя все то, чего люди боятся, как и пытаться определить я, перечисляя те объекты, с которыми ассоциируется это слово. Подобно тому, как страх в первую очередь означает испытываемое чувство или его проявления, а не темноту, огонь, льва, змею или другие вещи, которые его вызывают, так и слово «я» означает главным образом, чувство я либо его проявления, а не тело, одежду, драгоценности, амбиции, почести и тому подобные вещи, с которыми это чувство может быть связано. И в том, и в другом случае можно и даже полезно проследить, какие представления вызывают это чувство и почему, но такое исследование все-таки имеет второстепенное значение.