Ребенок в реальном времени

Болеет. Наняли няню, она приходит первый раз.

Даня (3,5 года) берет ее за руку и сам устра­ивает экскурсию.

· Это зал, это спальня, это моя комната, это мои игрушки.

Заходят в кухню:

· Вот это мне творожок на завтрак, в обед хлопья.

Лекарства на столе — вот это я пью до еды два раза в день, вот это после — 3 раза...

И далее в таком же духе.

Няня отзывает меня в сторонку:

· А ему точно няня нужна?

Из Интернета

«Вот в наше время...» Как часто вам приходилось слышать эту фразу? Лично я слышу ее достаточно часто, особенно от представите­лей старшего поколения. Произносится она, как правило, с недоволь­ным упреком в адрес представителей поколения современного. Они как будто должны быть виноватыми за то время, в котором живут. При этом, к сожалению, совсем неосознанно старшее поколение же­лает воспитывать и растить молодежь в ценностях и правилах того времени, в котором они сами были молоды. Нет даже смысла гово­рить о том, что их непременно постигнет неудача, потому что то вре­мя не вернуть, а нынешнее — не переделать и от него не спрятаться.

Но именно потому, что они были молоды, им и сгущенка каза­лась вкуснее (к тому же выбор лакомств тогда был значительно мень­ше), и жизнь спокойнее (о многом просто не знали), и устройство «справедливее» (от каждого — по способностям, каждому — одина­ково). Когда вы молоды, все чувствуется острее, совсем простые вещи приносят удовольствие и радость. Когда вам значительно «за шестьдесят», то ничего уже не радует, особенно если болеешь или прожил жизнь совсем не так, как хотел. Вот мы и встречаемся с тем, что старшие подсознательно осуждают молодых за то, на что в свое время не решились, а иногда просто за то, чего уже не могут. И еще, конечно, опять же ригидность — невозможность принять перемены. К тому же понятный страх — не смочь приспособиться к тому новому, что заявляет о правах и входит в жизнь.

И даже если вам не шестьдесят, а всего лишь сорок лет, то вы можете неосознанно очень хотеть, чтобы всем вокруг было столько же, включая собственных детей.

Редкий случай — оба родителя на консультации, без ребенка. Гово­рим об их сыне. Ему пятнадцать. Проблемы с учебой.

· Что, совсем не учится? — спрашиваю, представляя себе типич­ного редко моющегося субъекта с ехидной миной, оглушительной му­зыкой в наушниках, смотрящего с мало скрываемым презрением на любого взрослого, открывающего рот.

· У нас серьезные трудности с учебой, — седовласый, но еще впол­не молодой отец выглядит весьма озабоченным.

· Насколько плохо все-таки он учится? — не унимаюсь я.

· Ну, на самом деле, — вступает мама, — мы совсем недавно по­ступили в школу при Бауманке, и он справляется совсем неплохо, можно сказать, даже хорошо, но у нас появилась проблема.

Возникший было перед моими глазами образ типичного обалдуя стремительно рассыпается. Снова вступает папа:

· Понимаете ли, у него появилась девушка, она немного старше~ его, к тому же не совсем нашего круга. Познакомились они на даче. И к счастью, она совсем с другого конца Москвы, точнее даже из Подмосковья. Они не могут видеться часто. Точнее совсем не видятся, только звонки и смс. Но они его очень отвлекают от занятий.

· А каков его режим вообще? Чем он занят целый день?

· Разумеется, школой, уроками, английским. К тому же, я даю ему дополнительные задания.

· Вы тоже инженер-физик по образованию?

· Ну конечно. Я же понимаю, с чем он впоследствии столкнется, я хочу ему помочь.

· То есть ваш мальчик в свои пятнадцать лет в основном проси­живает за уроками и дополнительными заданиями вместо того, чтобы встречаться с друзьями и девушками?

· Ну конечно, это разве плохо?

· Смотря для чего, для учебы, наверное, не плохо. А вот для его жизни...

Тут я им читаю небольшую лекцию о задачах подросткового кри­зиса, которая встречается мамой весьма благосклонно, а папой — в штыки. Он считает, что в этом возрасте у ребенка должна быть одна задача — ходить в школу и решать физику. Он начинает спо­рить, и особенно его волнует эта девушка.

· Чем она вам так насолила ? Вы видели ее когда-нибудь ?Она при­ходила к вам домой ?

· Ну что вы, — возмущается папа, — никогда не приходила!Дело в том, что в тот момент, когда мы делаем с сыном дополнительные задания по воскресеньям, она начинает слать ему смс-ки одна за дру­гой, мы занимаемся-то всего часа четыре, ну максимум пять, но он позволяет себе, не дожидаясь окончания занятий, брать телефон и отвлекаться на эти сообщения!Я, конечно, требую от него все вык­лючить или отнести в другую комнату, тогда он просто смотрит на меня зверем. Но я же отец, я и так трачу свое время, занимаясь с ним. А он ведет себя как неблагодарный.

· А за что ему быть вам благодарным? Он просил вас заниматься с ним ?

· Он не просил, но это же совершенно необходимо, вы же понима­ете. У них строгий отбор, плохо учитесь — отчисляют.

· То есть без вашей помощи его могут отчислить?

· Конечно, если он не будет заниматься.

· Но он же и так много занимается, причем сам, — вдруг робко снова вступает мама.

· Нет, вы не понимаете, — отец не чувствует поддержки и начи­нает совсем кипятиться, — я делаю с ним задания наперегонки, и он еще ни разу меня не обогнал, ни разу! И все потому, что отвлекается на этот дурацкий телефон! Это о чем, по-вашему, говорит ?

· О том, что вам сорок, а ему пятнадцать, и что вы зачем-то соревнуетесь с ребенком, имея значительное преимущество. А самое главное, вы хоть и любите его всей душой и хотите ему только доб­ра, на самом деле мечтаете уберечь его не только от ошибок по фи­зике, но и от всей жизни вообще. Вы очень хотите, чтобы ему прямо

сейчас, в его пятнадцать стало столько же, сколько и вам — сорок. А он просто пытается в этом как-то выжить, влюбляясь хотя бы по телефону.

К сожалению, это такая частая вещь — проекция родителей, их времени, возраста, психологических особенностей на собствен­ных детей. Не так уж и редко родители, как и этот папа, не отдают себе отчета в том, что требуют от ребенка взрослого сознания, от­ветственности, поступков, соответствующих не реальному возра­сту ребенка, а возрасту родителя. Ребенок в таком случае видится не отдельно взятым существом, «другим», отличающимся от лю­бящего его взрослого, а как бы продолжением самого родителя («нарциссическое расширение», как говорят психоаналитики).

«Я же могу, почему он не может?» — возмущенно спрашивают взрослые. Надеюсь, не надо объяснять, почему этот вопрос не тре­бует пояснений и ответа. Даже утверждение «Я в его время мог, и он должен» не имеет права на жизнь в нашем психологическом контексте. Не говоря уже о том, что память избирательна и может вытеснять факты влюбленности самого папы в его пятнадцать. А в случае, если он и тогда не позволил себе этой роскоши — влюбить­ся, то тем более понятно, почему так невозможно принять влюбленность собственного сына и почему так надо напирать на учебу, прикрываясь заботой о его светлом будущем.

В этой истории впоследствии выяснилось, что девушка не пред­ставляет пока никакой реальной опасности, мальчик учится очень хорошо, старше она его на полгода и проблема у них, на мой взгляд, одна — сильнейшая родительская тревога, прикрытая мотивами заботы о ребенке, и боязнь разрешить ему проживать подростко­вый кризис тогда, когда это положено природой. И в том случае, если маме этого чудесного мальчика, которая практически с само­го начала была со мной согласна, не удастся помочь сыну, склонив папу к более мягким позициям (затем она, видимо, и привела его ко мне), то подростковый кризис может нагнать мальчика потом, в любой, причем не в самый удачный, момент его жизни.

Я согласна, что все это не так просто: отделять свою родитель­скую тревогу от реальной опасности, сиюминутные потребности ребенка соотнести с тем, как это отразится на его будущем, по­нять, что можно доверить самому ребенку, а где стоит вмешаться. Еще сложнее осознавать, что значит быть девятилетним мальчи­ком или четырехлетней девочкой в 2010 году, но это ведь наши дети, и можно хотя бы попытаться.

Мы с тобой одной крови...

Настя, 3 года:

· Бабушка, давай поиграем!

· Давай, а как мы будем играть?

· Ты будешь дочкой, а я — мамой.

· Хорошо.

· Дочка, ну-ка собирай игрушки!

Из Интернета

Проекция родителя, его возраста, умений, установок, способ­ностей на своего ребенка, к сожалению, не такое уж редкое и курь­езное явление. Очень часто родитель бессознательно ждет от своего ребенка поведения, похожего на собственное, и, что еще удивитель­нее, рассчитывает, что маленький человек будет значительно лучше его самого. То есть ребенок должен быть не только копией своего родителя, но еще и непременно улучшенной копией, без его заморочек, погрешностей и недостатков! «Я не достиг, ты должен дос­тичь! Я не смог, ты должен смочь! Я курю, но ты не будешь, я тебе не позволю! Это все потому, что я желаю тебе счастья!»

Что значит вырастить счастливого ребенка — об этом чуть поз­же. А сейчас хочется обратить ваше внимание на очевидность того, что требования, которые предъявляются к маленькому человеку, не только безосновательны, но и невыполнимы. Конечно, когда он вырастет, вы удивитесь, в какой степени он перенял ваш спо­соб жить, но пока ему семь, десять, шестнадцать лет, он не будет таким же взрослым, как вы, и поверьте мне, что это к счастью! Вся его детская природа помогает ему противостоять вашему могуче­му родительскому влиянию. Потому что детство ему дано для вы­полнения его специфических детских психологических задач. В каждом возрасте ребенок должен успешно решить эти задачи для того, чтобы переходить с этапа на этап последовательно и посте­пенно.

И если грудной возраст, в котором младенец еще совсем мало напоминает взрослого — не ходит, не говорит, мало поддается вну­шению и убеждению — освобождает его от родительских (особен­но отцовских) ожиданий «взрослого» поведения (хотя некоторые отцы умудряются делать замечания своим женам, типа «нечего с ним сюсюкаться»), то лет с трех, когда малыш все более прибли­жается к «осознанному», с точки зрения рационального отца, воз­расту, эпоха проекций и ожиданий вступает в свои права. «Как ты можешь бояться, ты же мужчина!», — говорят они, когда им не нравится, что он испугался. «Немедленно убери игрушки, и пос­леди за сестрой, ты же взрослая!» — обращаются они к трехлетней малышке, которая должна немедленно повзрослеть только пото­му, что в семье прибавление.

А ведь в этом возрасте ребенок еще только учится управлять собой, и ему трудно, а часто и невозможно отвечать еще за кого-, то. В три года он хочет и даже часто требует что-то сделать сам, но реально не всегда может, и его первые попытки самостоятельнос­ти вовсе не означают, что он должен овладеть этим на уровне взрос­лого человека. Он только начинает осваивать навыки самоконтро­ля, только пробует управлять собой и ситуацией, только осваивает причинно-следственные связи, совсем еще логически не понимая, что это такое.

Трагедия, или, во всяком случае, драма, состоит в том, что наши отношения с детьми в точности копируют отношения с нашим «внутренним ребенком», которые, в свою очередь, повторяют мо­дель отношения взрослых к нам, когда мы сами были детьми. И если мы во времена своего детства не прожили адекватно какой- то возраст, не решили какую-то важную возрастную задачу, тои своим детям с большой степенью вероятности не позволим это сделать, если, конечно, не займемся самоисследованием и не прора­ботаем то, что по каким-то причинам нам не удалось сделать в свое время.

Если вас в детстве заставляли заниматься музыкой и уроками, в то время как другие мальчишки гоняли мяч во дворе, то в ваших отношениях с ребенком есть два варианта развития событий. Вари­ант первый: вы и вашего сына засадите за уроки и с негодованием будете встречать любые его попытки увильнуть от этого занятия. Вариант второй: настрадавшись в собственном детстве, вы начнете его «спасать», совсем не уделяя внимания учебе, обесценивая этот процесс и осуждая мальчика (или девочку) за «ботанизм», если та­ковой с ним случится. И в том и в другом варианте, вы скорее будете руководствоваться последствиями собственной детской травмы, чем реальными потребностями ребенка в реальном времени.

Не отдавая себе отчета в том, что большинство родительских намерений исходит из незавершенных отношений родителей со своим «внутренним ребенком», вы рискуете совсем потерять кон­такт с реальностью ваших детей, заменяя ее собственной прошлой реальностью, не имеющей отношения к другому маленькому, хоть и очень похожему на вас, человеку. Перефразируя известную шут­ку «Если в детстве не было велосипеда, а теперь есть "Бентли", то... велосипеда в детстве все равно не было», можно сказать: «Если в детстве у вас не было "Бентли", а у вашего ребенка он теперь есть, то в вашем детстве его все равно не было». Недостатки, провалы и «дыры» вашего детства не восполнятся тем, что все это вы дадите собственному ребенку. Они также не закроются от того, что и его вы лишите того же. Это несправедливость, которая с вами уже слу­чилась, и ее никак не исправить. Ее можно только осознать, попе­чалиться и присвоить себе как некий опыт, с которым вы в итоге как-то справились.

К сожалению, в нашей коллективистской культуре очень проч­но сформировалось представление о том, что «я — такой же, как все». Из этого незамысловатого послания последовал простой вы­вод, также въевшийся в наше сознание: «все — такие, как я». Это породило в нашей культуре и психологии много сложностей, и од­ной из них является невозможность воспринять другого как Дру­гого. Мы сознательно и бессознательно начинаем считать всех вок­руг устроенными точно так же, как мы сами, и не желаем видеть и замечать очевидных различий. Для нас становится болезненной и травматичной встреча с отличиями Другого. В итоге неспособность увидеть в другом человеке существо иного пола, возраста, вероис­поведания или просто имеющее отличные от наших черты харак­тера приводит как минимум к потере контакта, а как максимум — к болезненным деструктивным конфликтам, разрывам, потерям. Если с друзьями, знакомыми, партнерами и даже супругами мы можем расстаться, не придя к принятию Другого, то куда деваться нам от собственных детей? И что делать с невозможностью при­нять их отличия и особенности?

Как ни грустно, собственных детей воспринимать как отлича­ющихся от нас, Других, особенно трудно. Ведь они генетически являются нашей частью, растут в нашей семье, впитывая наши тра­диции, ценности, правила, устои. Все это создает иллюзию того, что, решая вопрос «как было бы лучше для него», мы часто неосоз­нанно, но крепко опираемся на представление «как бы это было лучше для меня», часто совершенно вынося за скобки нашу раз­ницу в возрасте, несовпадение потребностей, отличия в характере и совершенно другой контекст времени и ситуации, в котором ра­стет наш малыш.г

Попытаться понять своего ребенка, присматриваться к нему, изучать его, наблюдать затем, как он меняется, значительно слож­нее, чем выбрать простую опору: «это сработало со мной, когда я был ребенком, сработает и с ним». Вот только с тем, что опора эта обладает мнимой крепостью и выстроена на зыбучих песках, вы столкнетесь не сразу, а, столкнувшись, будете немедленно погло­щены мало осознаваемой тревогой, которая начнет подсказывать вам, как немедленно «привести в соответствие» ребенка, так не­кстати отличающегося от ваших ожиданий.

Неспособность видеть и уважать другого Другим (если речь идет о ребенке) проистекает не только из ошибочного убеждения, что он — наше продолжение; здесь работает также и такой механизм, как слияние. У многих из нас любовь и близость ассоциируются с похожестью. Влюбленные ищут сходства во взглядах, предпочте­ниях, представлениях и, когда находят, радуются, что нашли «сво­его человека». Видение того, что мы думаем одинаково, любим одно и то же, рождает в нас ощущение, что мы близки, что мы — единое целое. Это рождает иллюзию близости, безопасности, единства. И где-то здесь нарушается граница, и слияние начинает путаться с любовью. Влюбленные, так же как и люди, живущие в семье, на­чинают болезненно реагировать на отличия.

«Ты чувствуешь по-другому, чем я, у тебя другое мнение, ты не можешь угадать, что со мной, — значит, ты перестал меня любить!» Многие матери так и говорят своим детям: «Ты не хочешь сделать то, о чем я тебя прошу, значит, ты меня не любишь, значит, мать тебе уже не нужна!» Тем самым они превращают отличия и несогласия в осно­вание для построения манипулятивной конструкции: «если ты не ду­маешь, как я, то ты меня и не любишь», вызывая у ребенка чувство вины, которое он совсем не заслужил. При этом они не осознают, что счет «за нелюбовь» можно предъявить в этом случае, скорее, к себе самим, не желающим понять и услышать своего ребенка, увидеть его своеобразие и уважать его индивидуальность.

Часто различия вызывают в нас слишком много чувств. От раз­дражения до тревоги, от изумления до ярости, вызывающей толь­ко одно стремление: сделать того, кто вам так дорог, очень похо­жим на вас, истребив отличия, приспособив «под себя» или разрушить. Отсутствие различий — это иллюзия контроля, управ­ляемости, безопасности. Наличие их — непредсказуемость, бес­покойство, необходимость совершать выбор, а не действовать ав­томатически или привычным образом.

Различия бросают нам вызов, они требуют от нас размышле­ния, исследования, принятия. Они позволяют нам лучше узнать самих себя и лучше узнать других людей. И вместо того, чтобы ис­пользовать такой шанс для своего развития, для узнавания чего-то нового о себе и мире вокруг нас, мы стремимся их истребить, тща­тельно шлифуя выделяющееся и непохожее, пытаясь сделать из маленького Другого копию себя. И добро бы еще мы сами были само совершенство...

«Найди десять отличий»

Бужу сына в туалет и, чтобы убедиться, что проснулся, спрашиваю:

· Кто я? Данил, знаешь, кто я?

· Девочка, — отвечает он, — и, скорее все­го, старшая по званию.

Из Интернета

Именно такое задание дается в детских книжках-развивалках для тренировки внимания. Две очень похожие картинки, а в них десять незначительных отличий. Дети делают эти задания обычно с большим удовольствием. А для меня эти картинки — метафора того, что периодически стоило бы делать каждому родителю. Кар­тинки кажутся на первый взгляд очень похожими. Но отличия все же существуют, и требуется внимание и усердие для того, чтобы их найти. Было бы очень полезно каждому взрослому время от вре­мени находить десять отличий между собой и собственным ребен­ком, на первый взгляд так же похожим на вас, как картинки в тех книжках.

Так трудно бывает объяснить родителям, а также мужчинам и женщинам, попавшим в семейный кризис, что любовь — это не ис­требление непохожего, а узнавание и уважение различий, которые позволяют каждому из нас все больше становиться самим собой.

В родительской ситуации бессознательное желание вырастить ребенка, похожего на маму или папу, объяснимо. Если допустить, что мы растим совсем необычного человека, то у нас возникает тревога, как мы можем справиться с передачей опыта, ведь мы имеем только тот опыт, что проживали сами. А значит, в случае возникновения затруднений у нашего слишком необычного ребен­ка мы рискуем оказаться беспомощными, не справиться, не по­мочь. Это страшно, учитывая, что мы отвечаем за него и любим. С другой стороны, родители, идущие «от обратного» и желающие, чтобы ребенок делал со своей жизнью что-то, совсем противопо­ложное тому, в чем они росли сами, тоже ставят перед ним труд­ную задачу, поскольку ребенку негде взять пример, модель того, как жить и поступать совершенно по-другому.

Как же быть? Ответ все тот же. Осознавать и присваивать себе свои родительские чувства. Если ваш необычный ребенок попал в нестандартную для вас ситуацию, можно не решать все самим, а обратиться за помощью, например, к более старшим и мудрым, к друзьям и знакомым, которые, быть может, проходили через это, к специалистам, наконец. Можно даже все решить самим, при усло­вии, что вы умеете обходиться с нестандартными ситуациями и не впадаете в панику, что вы можете отстраниться от привычного, шаблонного и поразмыслить, возможно, вместе с ребенком, а мо­жет — и со всей семьей, и принять решение, максимально подхо­дящее вашему ребенку и к вашему случаю.

Если вы хотите, чтобы ваш ребенок прожил непременно дру­гую жизнь, непохожую на вашу, то вам, прежде всего, стоило бы разобраться с собственным недовольством. Разобраться и поме­нять то, что вас не устраивает, тогда и ребенок получит пример и модель, как не сдаваться, как не жить в том, что не удовлетворяет, как знать, чего ты хочешь и добиваться этого.

Вот достаточно типичная история нашего времени.

Ему восемь, ей за пятьдесят. Она бабушка, он — внук. Она после развала советской науки не знает, куда себя применить. И все схо­дятся на том, что воспитывать внука — хороший выход для всех. Ребенок при работающих родителях будет под присмотром, да и ба­бушка при деле. Пока он не пошел в школу, проблемы не были такими очевидными. Но сейчас достигли апогея. Им не довольны учителя и родители, он учится «значительно хуже своих возможностей», час­то бывает, капризен и агрессивен.

· К тому же у него гиперактивность. Видимо, в этом все дело, — со вздохом заявляет бабушка.

· Кто вам поставил этот диагноз ? Вы уже были у психолога?

· Да нет же. Мы не были, просто это очевидно. Он же не минуты не может просидеть спокойно, все время отвлекается.

Пока мы говорим, мальчик спокойно выкладывает из контейнера игрушки, внимательно их рассматривая, не проявляя никаких при­знаков двигательной или иной расторможенности, которые гиперак­тивные дети обычно проявляют вне зависимости от ситуации. У меня закрадываются сомнения в правильности бабушкиного диаг­ноза, но я решаю пока послушать ее историю, которая, впрочем, боль­ше похожа на бесконечный перечень жалоб.

· ...И вообще, он не умеет себя вести абсолютно. Когда мы гуля­ем, он постоянно не слушается.

· А как именно вы гуляете?

· Что вы имеете в виду?

· Ну что представляет из себя ваша прогулка ?

· Мы идем в парк.

· И что вы делаете в парке?

· Как что ? — ее изумление нарастает, она не понимает, к чему я выспрашиваю подробности. — Прогуливаемся по аллеям.

· Понятно. Вы прогуливаетесь по аллее, а что делает ваш внук в этот момент ?

· В том-то и дело! Он не может прогуливаться спокойно вместе со мной. Его несет в какие-то кусты. Он то находит себе какие-то палки, то пытается скакать, то бегать. Я же вам говорю, что он гиперактивен!

· То есть вы считаете, что чинно прогуливаться по аллее — это интересная прогулка для мальчика восьми лет ?

· Ну а что он, по-вашему, должен делать?

· Ровно то, что делает. Хотя это удается ему с трудом, потому что вы его все время останавливаете. Просто прогулка по аллеям парка — это хорошее времяпрепровождение для человека нашего с вами возраста, а детям нужно что-то другое. В школе они вынуж­дены сдерживать свою физическую активность, и им нужно где-то выплеснуть ее. А это можно сделать только бегая, прыгая, кувыр­каясь, качаясь, стуча палкой и так далее. С другой стороны, им нужно еще и подзарядиться, чтобы была возможность вынести еще один учебный день. А для этого им часто нужно общение, друзья по двору, какие-то совместные игры, забавы, приключения.

· Ну что вы! Во-первых, у нас никто не играет во дворе, а играли бы, не понятно еще, что за дети. Во-вторых, на забавы и приключения у нас совершенно нет времени, потому что у нас план, график.

У нас двадцать минут на прогулку каждый день, и больше не получает­ся. И за эти двадцать минут он от меня получает столько замечаний, что мы оба только устаем от всего этого. Если бы не его гиперактив­ность, мы бы успевали нормально погулять, не портя друг другу нервы.

Все это время герой нашего разговора спокойно затевает игру, за­дав мне несколько вопросов по поводу игрушек, он выстраивает сю­жет и начинает играть, никому не мешая при этом. Бабушка же все больше нервничает, переходя на рассказ о школьных трудностях и мучениях с исполнением домашнего задания. Чем больше она рас­сказывает, тем печальнее у меня на душе. Я понимаю, что жизнь нашего героя больше похожа на каторгу, чего ж удивляться, что он ведет себя скорее как каторжник, а не как счастливый ребенок.

Спец. языковая школа, музыка, бассейн, невозможность встре­чаться с друзьями, все свободное время занимают домашние задания и та самая прогулка по аллеям. Но дружить ему все же хочется и он пытается общаться с ребятами на уроке, за что, естественно, по­лучает замечания. На переменках он пытается организовать какие- то подвижные игры: беготню, борьбу, потасовки, но это тоже пре­секается учителями школы с весьма строгими правилами. Его живая энергия, детская подвижность и желание иметь друзей никак не впи­сывается в бабушкин «жесткий график», который выстроен не под живого восьмилетнего ребенка. Ей даже трудно понять, что с та­ким расписанием не справился бы даже взрослый в возрасте «за пять­десят», потому что оно учитывает только амбиции не реализующей себя в данный момент женщины, а не потребности восьмилетнего, пока еще, к счастью, активного мальчика.

Когда я остаюсь с ним наедине и спрашиваю:

· А что ты считаешь своей самой большой проблемой?

Я получаю весьма неожиданный ответ :

· Моя самая большая проблема в том, что я не люблю свою бабуш­ку, а любить ее должен, мне так мама сказала.

Трудно любить того, кто на самом деле совсем не замечает тебя, даже если он проводит с тобой все свое время.

В этой истории мне удалось достучаться только до мамы, кото­рая после моих горячих просьб все же пришла на консультацию. Бабушку же я не смогла переубедить ни в том, что у ее внука нет никакой гиперактивности, ни в том, что быть восьмилетним маль­чиком не то же самое, что быть пятидесятилетней женщиной. На все это она отвечала: «Это все понятно, что вы говорите, но как мне заставить его вести себя спокойно и делать то, что требуется?»

«Я хочу, чтобы он стал...»