Глава 4. Прискакал Федор Пантелеевич к бюро совершенно успокоившись, умиротворением и гармонией прониклось лицо его

Прискакал Федор Пантелеевич к бюро совершенно успокоившись, умиротворением и гармонией прониклось лицо его, словно у коровы в Индии. Казалось теперь, что и день его с этого часу заладится, а то может и жизнь целиком примет оборот более счастливый, а может даже и денежный. Я уже, как рассказчик, стал беспокоиться за него - столько потрясений на одно утро, это же никакое здоровье не выдержит: ни физическое, ни психологическое, - надорвется, не справится. И кажется я как в воду глядел, потому как в коридоре Федор Пантелеевич вновь столкнулся с Акимом Бенедиктычем - сторожем. Лоб в лоб столкнулись - ни туда, ни сюда. Федор Пантелеевич, конечно же, Акима Бенедиктыча не признал - он же его тоже вычеркнул и потому смотрел на него, как иной пьянчуга смотрит на препятствие в виде забора, другими словами: как Цезарь на Рим - с претензией. Федор Пантелеевич в впопыхах решил обойти препятствие и сделал шаг вправо, но и Аким Бенедиктович, кажется, проникся сейчас теми же мыслями, но на глупость свою сделал шаг влево и снова - лоб в лоб, ни туда - ни сюда. Федор Пантелеевич взглянул исподлобья грозно, брови свои нахмурил, но и Аким Бенедиктович таким поведением оскорбился, потому в свою очередь тоже оскалился, и оба теперь, как назло, сделали шаг в сторону противоположную, и снова лоб в лоб, ни туда - ни сюда. "Какая мне сволочь попалась, - думалось Федору Пантелеевичу". "Совсем обезумели, возраст перестали уважать, - досадовал Аким Бенедиктович". "Ты кто такой? - возмущался в себе Федор Пантелеевич. - Откуда ты выплыл, проходимец?". "Сперва Тимофея Платоновича покалечили, теперь и на меня волком смотрят! - побаивался Аким Бенедиктович". "В конце концов я здесь полжизни своей отработал, - рассвирепел в конец Федор Пантелеевич, - это ты мне дорогу уступать должен, падла ты этакая, - и пошел напролом, совершенно не подозревая, что Аким Бенедиктович, не то что пол жизни в бюро отработал, а кроме как в бюро нигде и никогда не работал, разве что разносчиком корреспонденции по малолетству, и права на этот коридор имел гораздо более обширные, нежели Федор Пантелеевич, но на наше счастье Аким Бенедектович оказался лицом более боязливым, может за возрастом своим пожилым, а может по природе своей смиренной, и потому никакого происшествия не случилось - в последний миг успел он всем телом к стене прильнуть и не дал себя с ног сбить, задета была лишь гордость, да старческое самолюбие. "Я на него еще и нажалуюсь, - убаюкивал себя Аким Бенедиктович, - а то и слух распущу! - не унимался старенький".

Тем временем Федор Пантелеевич весьма раздраженный случившимся в коридоре, вошел в кабинет. Не глядя на присутствующих прошел он к своему рабочему месту, не переставая что-то бубнить, поставил кожаный портфельчик на свой письменный стол, раскрыл его и, жутко нервничая, поочередно принялся доставать из него чертежи, складируя их аккуратно на стол, в порядке известном одному ему. Тимофей Платонович с Ларисой Трофимовной, кажется, были очень заняты, потому как сидели молча каждый в своей тетради и даже не думали здороваться, что Федору Пантелеевичу теперь казалось очень подозрительным, но а на самом деле, мы-то догадываемся, что пребывали они в крайне разобиженном состоянии, в особенности Тимофей Платонович. Жаль Федор Пантелеевич ни о чем не догадывался, и потому наскоро подошел к архитектору и сунул ему под нос свои бумажки:

-Вот, Тимофей Платонович, как и обещал - чертежи. В целости, сохранности, аккуратности - как Вы и просили, - услужливо проговорил Федор Пантелеевич. Но на удивление Тимофей Платонович не обратил должного внимания на его работу, хотя, Федор Пантелеевич доподлинно знал, что его чертежи имеют особую важность, что без них проект никак не состоится, и районная комиссия непременно выпишет крупного штрафу, а то и вовсе работы лишит. Тимофей Платонович только краем глаза взглянул на бумаги, и снова уткнулся в тетрадь, а бумаги вроде как и отодвинул. "Ничего не понимаю, - промелькнуло в голове Федора Пантелеевича".

-Да вот же взгляните, - настаивал Федор Пантелеевич, пододвигая работу к тетради Тимофея Платоновича, - сверьте же все как следует - может я чего упустил, - но Тимофей Платонович теперь и вовсе поморщился.

-Федор Пантелеевич, давайте я посмотрю Вашу работу, - спешила на помощь Лариса Трофимовна, пытаясь из-за своего стола дотянуться до бумаг на столе Тимофея Платоновича.

-Нет, оставьте! - хмурился Федор Пантелеевич, - при всем моем уважении, Лариса Трофимовна, Вы - секретарь и дело свое секретарское знаете на отлично, должен заметить, - прижал он указательным пальцем кипу бумаг, - так вот - занимайтесь своим секретарским делом, а дело архитектурное оставьте на долю архитектора.

-Да как Вы смеете, Федор Пантелеевич? - убрала руку Лариса Трофимовна, - Сперва ведете себя непристойным образом, калечите нашего любимого Тимофея Платоновича, а теперь, даже не соизволив извиниться, язвите и указываете что, кому и как делать!

-Извиниться? Это я-то должен извиниться? И за что это я должен извиниться, скажите на милость, Лариса Трофимовна?!

-А Вы что, не понимаете, Федор Пантелеевич? - сорвалась с места помощница.

-Решительно не понимаю! - отрезал Федор Пантелеевич.

-А за то, что нашего руководителя с ног сбили! - не успев еще приземлиться, снова взлетала Лариса Трофимовна, - И еще, за то, что поведением своим дисциплину разлагаете, - переваливалась теперь она на носочки, - и тем самым норовите сорвать сроки производственного плана! - чуть ли не порхала Лариса Трофимовна от воодушевления и желания высказаться, а еще более от того, что ее никто сейчас не останавливал.

-Ничего не понимаю, - остолбенел в одночасье наш герой, - может я должен перед вами извиниться за то, что над работой нашей три недели ночами сидел - спасая тем самым общее положение наше? Или быть может извиниться я должен за то, что два десятка лет каждое утро ваше присутствие кофеем почитал? - Федор Пантелеевич начинал потихоньку злиться и, совсем не сдерживаясь, добавил, - или быть может извинения я должен вам принести за то, что двадцать лет к ряду один выполняю работу что на троих рассчитана?

Здесь он, конечно, палку перегнул основательно, один круглый рот Ларисы Трофимовны чего стоил, да и бешенство, что Тимофей Платонович все то время в себе умещал, не могло уже далее в нем умещаться, и с ужасающими последствиями принялось сквозь уста его наружу извергаться. И тут такое началось, такое началось, что, право, и представить страшно, а уж рассказывать-то вообще совестно - только людей пугать.

Для начала, Тимофей Платонович сломал карандаш, тот самый которым писал, при этом сломал он его таким интересным образом, несоразмерно вдавив его в рабочую тетрадь, что тетрадь порвалась тоже, что в свою очередь привело к скрежету зубов Ларисы Трофимовны, потому как именно Лариса Трофимовна, наряду с должностью секретаря, занимала должность зав.склада - все-таки конторка эта была скромная, так что карандаши и тетради вполне находились в ее ведомстве, а ко всему, что находилось у нее в ведомстве, она относилась крайне ревностно и посему наблюдая такую небрежность, закипела и напрочь потеряла дар речи. Зато, как я уже говорил, дар речи обрел Тимофей Платонович и начал сечь Федора Пантелеевича на чем свет стоит. Плевав на все гласные и негласные правила субординации, совершенно не владея собой, Тимофей Платонович стал говорить Федору Пантелеевичу "ты", что не позволял себе в самые сердечные минуты совместных пьянствований. Да и Федор Пантелеевич глядя на то, как его - человека в летах, секут нещадным образом на глазах у женщин, а может быть и у всего света божьего, сгорая со стыда, отыскал в себе решимости и вслед за Тимофеем Платоновичем собезьянничал, и тоже стал называть его этим нелицеприятным словом - "ты". И вот что из этого вышло:

-Ты хам, хам, хам, - разгавкался Тимофей Платонович, - нахал, бесстыдник бессовестный! Я тебе повторяю, Федор, ты бесстыдник бессовестный, совести у тебя нет - вот чего!

Федор Пантелеевич, как мы уже знаем, страшно озлоблен был, но после таких оскорблений в свой адрес чуточку стушевался, замешкался на какую-то сотню мгновений, пока в себе копошился, и все почему? - да потому что совесть-то в себе он отыскал практически сразу - вот она родненькая! Лежит себе преспокойно на том самом месте где и всегда, слегка постанывая, терзает душеньку Федору Пантелеевичу, да мурлыкает. А вот понимания к тому, почему его сейчас бессовестным бесстыдником величают, сколько не искал в себе Федор Пантлеевич, в какие только тайники нутра своего не заглядывал, не сыскал он его, и потому пронзило его слабое сердце острое чувство несправедливости, даже досады, и решил он в ответ тоже собачиться, потому как размышлял он - если на него гавкают, то не отвечать же ему на людском наречии, авось еще не поймут, лучше уж непременно тоже гавканьем. Понимание-то вещь тонкая, ой, какая тонкая. Ну а где нам-то - наблюдающим, в помещении где из троих говорящих двое гавкают, разобрать что к чему и отыскать свое понимание, не знаю как вы, но я-то уж вслед за Федором Пантелеевичем еще с утра стал свое понимание терять и все больше склоняюсь на сторону непонимания - отчего люди на ровном месте так собачатся.

-Ал-ко-го-лик, - разразился Федор Пантелеевич, - забулдыга, пьяница! Тоже мне архитектор! Да тебе только бутылки с рюмками вырисовывать, на большее ты и не годен, - каждый день с выхлопом, просохнуть добрый десяток лет не можешь, фу, какая мерзость!

-Подкаблучник! - запищал Тимофей Платонович, подпрыгивая от злости на стуле, но все еще почему-то не вставал.

-Это я-то подкаблучник?

-Ты-то подкаблу-у-уфник, - нарочно передразнивал архитектор, и уж очень гадко кривлялся.

-Это я-то подкаблучник, - снова удивлялся Федор Пантелевич, - я-то? Да ты сам-то, сам-то был бы рад из под каблука не вылезать, да только женки-то тю-тю - женки-то нет!

-Богохульник! - очнулась и тоже загавкала Лариса Трофимовна.

-А на Вашем месте, Лариса Трофимовна, я бы вообще сейчас помолчал! Думаете я не знаю все ваши шуры-муры с вот этим вот развратником, - Федор Пантелеевич нагло ткнул пальцем в самый нос Тимофея Платоновича, - да о ваших шурах-мурах все бюро знает, - и уж так Федор Пантелеевич сейчас это убедительно сказал, что разом устыдил обоих виновных, стоит, правда, гадать, что это за "все бюро", потому как "все бюро", вроде, было сейчас налицо и кого имел в виду Федор Пантелеевич напирая на этот оборот - решительно непонятно, может он Акима Бенедиктовича сюда приплетал, хотя, насколько мы помним, сторожа-то он признавать отказался - вычеркнул, плут! Может ради эффекту добавил, но опять же... - тьфу ты, сам черт ногу сломит с этим Федором Пантелеевичем, аж зло берет, не герой, а мошенник, ей-богу!

-Ты отстранен! - пришел в себя Тимофей Платонович, - Отстранен! Отстранен! Я не потерплю подобного хамства у себя в бюро!

-Отстранен? - опешил в свою очередь Федор Пантелеевич.

-Да, отстранен!

-Отстранен - отстранен, - поддакивала из-за стола довольная Лариса Трофимовна.

-Как отстранен? - не верил своим ушам наш горемычный, - А как же чертежи? А как же комиссия?

-А вот так отстранен,- силой ударил по бумагам архитектор, - чертежи твои с нами останутся! А комиссию мы и без тебя примем!

-Да-да, комиссию мы и без Вас примем, - вторила удивленная помощница и казалось сама не верила в происходящее. Федор Пантелеевич стоял все еще в недоумении, потом посмотрел на архитектора, который довольный сидел на стуле, несколько раз очень сильно моргнул, перевел взгляд на удивленную Ларису Трофимовну, и, собравшись с мыслями, сказал:

-Нет-нет, постойте. Вы не можете меня отстранить!

-Еще как можем! - злорадствовал архитектор.

-Можем-можем, - скалилась и Лариса Трофимовна.

-Нет-нет, -затрясся вдруг Федор Пантелеевич, - вы не можете так со мной поступить. Я же... Я же..

-Ты же! Ты же! - снова гримасничал Тимофей Платонович, - еще как можем! И можем, и отстраняем! - наслаждался он своей тиранией и видя как пугает сейчас Федора Пантелеевича решил надавить побольнее, - можешь уже взять портфель и покинуть помещение! А как чего надумаешь, как мысль дельная в голову придет, иль совестно станет - извиниться захочешь, - так сразу и приходи. Мы с тобой сядем тихо-мирно и обо всем поговорим. А сейчас - пошел вон, нахал!

-Нет-нет-нет, у вас нет таких полномочий, - снова тараторил Федор Пантелеевич.

-Как это нет? Да ты в своем ли уме, Федя? Пошел вон - я сказал!

-Тогда и чертежи отдайте! Я требую! - инстинктивно потянулся рукой Федор Пантелеевич, но Тимофей Платонович, кажется, не совсем согласен был с его инстинктивными требованиями и, схватив чертежи, попытался упрятать их в ящик стола.

-Еще чего! Требует он!

Только вот Федор Пантелеевич глядя на то, как его вот-вот лишат последних аргументов, обеими руками вцепился в почти упрятанные чертежи и истерично закричал:

-Это мое! Отдай! - и потянул чертежи на себя, - Ты не смеешь, подлец! Я над ними столько дней сидел!

-Дай сюда, - не хотел уступать ему архитектор.

-Нет, я заберу их с собой.

-Нет, ты оставишь их здесь!

Вцепились они в чертежи и стали силой друг у друга их перетягивать и впрямь как две собачонки, ругались и лаялись при этом очень скверно, и бумагу измяли порядочно, но все никак уступить друг другу у них не получалось. Лариса Трофимовна, кажется, тоже с пониманием разминулась, стояла только глазами хлопала и чью-либо сторону принимать не спешила. Сперва, вроде как, Тимофей Платонович верх одерживал, все-таки человеком был на порядок крупнее, нежели Федор Пантелеевич, даже и человеком-то назвать его не совсем к месту, больше уж - "человечище" на язык просится. Во всех планах человечище, и место серьезное в обществе занимал и габаритами был соответствующими, да и в глазах своих человека он уже давно не примечал, все как-то более человечище в себе усматривал, я прям таки диву даюсь, как он при этой своей амбиции Федора Пантелеевича сразу-то не усмирил. Потом стало мне казаться, что и Федор Пантелеевич, каким-то боком в себе человечище вдруг обнаружил, да еще и человечище попалось не просто такое - фи! А что ни на есть высшего свойства, и если таким человечищем не владел Наполеон, то уж точно им обладал французский Карл VI, и я уже готов был биться об заклад, что с таким человечищем Федор Пантелеевич чертежи свои отвоюет, а может даже и место вернет, только не тут-то было. Чертежи-то - вот где был краеугольный камень, вот где свинья была зарыта, куда с самого утра случай уперся! Чертежи-то попались с характером, как я уже говорил, они и без того были рассержены на Федора Пантелеевича - за невнимание, а тут их так сильно сжали, так сильно смяли, обругали, словом, отнеслись к ним без должного уважения, как к объявлению что на фонарный столб наклеено, и так теперь это обстоятельство их занозило, такая большая обида взыграла в чертежах, что они, совсем разгорячившись, проявили крайнюю степень своенравия и с хрустом порвались. Причины, стало быть, понятные, но понятные они лишь со стороны, так сказать, стороннему наблюдателю, вроде нам с вами, а присутствующим в бюро было не совсем понятно, отчего чертежи так нагло о себе заявили, никто же не предполагал от них такой вольности, вроде все ожидали, что кто-нибудь из соперников все-таки возьмет верх, и внимание было приковано к ним, ан нет - и верх взять никому не удалось, и все как-то более вниз сойти пришлось, буквально к полу припасть и там себя обнаружить, разве что, по разные стороны кабинета. Так что лежали они теперь в обнимку с непониманием: Тимофей Платонович у шкафа и Федор Пантелеевич у батареи, воздух жадно глотали, глазами по пространству бегали и по-прежнему страшно злились, даже неистовствовали, я бы сказал. Тут, видимо, Тимофей Платонович что-то понял, что-то явственно ощутил, глаза его при этом блеснули как-то совсем зловеще, рот куда-то на бок вышел, да как закричал он в судороге: “Ты уволен!”, что Федор Пантелеевич тоже затрясся весь, то ли в горечи, то ли в злобе и кинулся обратно к Тимофею Платоновичу, и даже не к нему, а на него, и оказался с ним в непосредственной близости. Я уже было думать начал, что он слезно умолять решил Тимофея Платоновича, что вдумался он на секунду в произошедшее, оценил свое положение плачевное и теперь хочет в извинениях раздаться, да слезами архитектора умыть. То думал я, но я-то здесь - с вами, а вот Федор Пантелеевич там - с ними - на Тимофее Платоновиче, и в этой непосредственной близости к врагу своему нынешнему, герою нашему думать было абсолютно некогда да и некуда, откровенно говоря, он и не планировал оказаться настолько близко, потому и мыслей никаких на этот счет не имел, но злостью до того было объято сердце его, что и рассудок пребывал в некотором забытьи, поэтому далее все и произошло как-то беспорядочно и даже страшно некрасиво. В общем, если к самому делу, то оказавшись в непосредственной близости... боюсь даже и говорить, - аж мороз по коже,... оказавшись в непосредственной близости Федор Пантелеевич, наш горемычный, наш герой, совершенно потеряв себя, прости Господи, впился зубами в щеку Тимофея Платоновича, да так ловко, так бойко - по-молодецки, что архитектор как ни пытался вертеться и кричать от боли, никак у него не выходило скинуть с себя своего мучителя, и даже поспевшая на помощь Лариса Трофимовна со своими криками и тычками в спину никоим образом не смогла повлиять на желание Федора Пантелеевича эту самую щеку прокусить, и пока не последовал хруст, а за ним сладостный вкус архитекторской крови, наполняющей рот, наш герой и не приходил в себя.