Военные рассказы графа Л. Н. Толстого 2 страница

Толстой подчеркнул, что жители оставляли Москву стихийно. Их заставляло делать это чувство национальной гордости, а не патриотические «афишки» Растопчина. Первыми «уехали богатые, образованные люди, знавшие очень хорошо, что Вена и Берлин остались целы и что там, во время занятия их Наполеоном, жители весело проводили время с обворожительными французами, которых так любили тогда русские мужчины и в особенности дамы» (т. 3, ч. 3, V). По‑другому поступить они не могли, ведь «для русских людей не могло быть вопроса: хорошо ли, или дурно будет под управлением французов в Москве. Под управлением французов нельзя было быть: это было хуже всего» (т. 3, ч. 3, V).

Важнейшая особенность войны 1812 г. – партизанское движение, которое Толстой называет «дубиной народной войны»: «Несмотря на жалобы французов о неисполнении правил, несмотря на то, что высшим по положению русским людям казалось почему‑то стыдным драться дубиной…, – дубина народной войны поднялась со всею своею грозной и величественной силой и, не спрашивая ничьих вкусов и правил, с глупой простотой, но с целесообразностью, не разбирая ничего, поднималась, опускалась и гвоздила французов до тех пор, пока не погибло все нашествие» (т. 4, ч. 3, I). Народ бил противника «так же бессознательно, как бессознательно собаки загрызают забеглую бешеную собаку», уничтожая «Великую армию по частям» (т. 4, ч. 3, III). Толстой пишет о существовании множества самых разных партизанских отрядов («партий), у которых была единственная цель – изгнание французов с русской земли: «В октябре, в то время как французы бежали к Смоленску, этих партий различных величин и характеров были сотни. Были партии, перенимавшие все приемы армии, с пехотой, артиллерией, штабами, с удобствами жизни; были одни казачьи, кавалерийские; были мелкие, сборные, пешие и конные, были мужицкие и помещичьи, никому неизвестные. Был дьячок начальником партии, взявший в месяц несколько сот пленных. Была старостиха Василиса, побившая сотни французов» (т. 4, ч. 3, III).

Участники стихийной народной войны интуитивно, не задумываясь об «общем ходе дел», поступали именно так, как требовала историческая необходимость. «И эти‑то люди были самыми полезными деятелями того времени», – подчеркивает писатель. Истинная цель народной войны была не в том, чтобы полностью уничтожить французскую армию, «забрать в плен всех французов» или «поймать Наполеона с маршалами и армией». Такая война, по мнению Толстого, существует только как вымысел историков, изучающих события «по письмам государей и генералов, по реляциям, рапортам». Цель беспощадной «дубины народной войны», гвоздившей французов, была простой и понятной каждому русскому патриоту – «очистить свою землю от нашествия» (т. 4, ч. 3, XIX).

Оправдывая народную освободительную войну 1812 года, Толстой осуждает войну вообще, оценивая ее как «противное человеческому разуму и всей человеческой природе событие» (т. 3, ч. 1, I). Любая война – преступление против человечества. Андрей Болконский накануне Бородинской битвы готов умереть за Отечество, но гневно осуждает войну, считая ее «самым гадким делом в жизни» (т. 3, ч. 2, XXV). Война – это бессмысленная бойня, «слава, купленная кровью» (М. Ю. Лермонтов), за которую люди лицемерно благодарят Бога: «Сойдутся, как завтра, на убийство друг друга, перебьют, перекалечат десятки тысяч людей, а потом будут служить благодарственные молебны за то, что побили много людей (которых число еще прибавляют), и провозглашают победу, полагая, что чем больше побито людей, тем больше заслуга. Как Бог оттуда смотрит и слушает их! – тонким, пискливым голосом прокричал князь Андрей» (т. 3, ч. 2, XXV).

1812 год в изображении Толстого – историческое испытание, с честью выдержанное русским народом, но это и ужасы массового истребления людей, горе и страдания. Физические и нравственные муки испытывают все без исключения – и «правые», и «виноватые», и солдаты, и гражданское население. Не случайно к концу войны «чувство оскорбления и мести» в душе русских людей сменяется «презрением и жалостью» к побежденному противнику, жалким и униженным солдатам некогда непобедимой армии. Антигуманный характер войны отразился и на судьбах героев. Война – это бедствия и невосполнимые утраты: погибли князь Андрей и Петя. Гибель младшего сына окончательно сломила графиню Ростову и ускорила смерть графа Ильи Андреевича.

Образы Кутузова и Наполеона, созданные в романе, – яркое воплощение толстовских принципов изображения исторических деятелей. Кутузов и Наполеон далеко не во всем совпадают со своими прототипами: автор «Войны и мира» не стремился к созданию их документально‑достоверных портретов. Многие известные факты опущены, некоторые подлинные качества полководцев преувеличены (например, дряхлость и пассивность Кутузова, самовлюбленность и позерство Наполеона). Оценивая русского и французского полководцев, как и всех других исторических лиц, Толстой применил жесткие нравственные критерии.

Антитеза Кутузов – Наполеон – основная нравственная антитеза романа. Если Кутузова можно назвать «положительным» героем истории, то Наполеон в изображении Толстого – ее главный «антигерой».

Автор подчеркивает самоуверенность и ограниченность Наполеона, проявляющиеся во всех его поступках, жестах и словах. Портрет «европейского героя» – иронический, предельно сниженный. «Потолстевшая, короткая фигура», «жирные ляжки коротких ног», стремительная, суетливая походка – таков Наполеон в изображении Толстого. В его поведении и манере говорить сквозят ограниченность и самовлюбленность. Он убежден в своем величии и гениальности: «не то хорошо, что хорошо, а то, что ему пришло в голову». Каждое появление Наполеона в романе сопровождается беспощадным психологическим комментарием автора. «Видно было, что только то, что происходило в его душе, имело интерес для него. Все, что было вне его, не имело для него значения, потому что все в мире, как ему казалось, зависело только от его воли» (т. 3, ч. 1, VI) – таков Наполеон во время встречи с Балашевым. Толстой подчеркивает контраст между завышенной самооценкой Наполеона и его ничтожеством. Возникающий при этом комический эффект – лучшее доказательство бессилия и пустоты исторического деятеля, «притворяющегося» сильным и величественным.

Духовный мир Наполеона в понимании Толстого – «искусственный мир призраков какого‑то величия» (т. 3, ч. 2, XXXVIII), хотя на самом деле он живое доказательство старой истины: «царь есть раб истории» (т. 3, ч. 1, I). Думая, что «что‑то делает для себя», Наполеон исполнял «жестокую, печальную и тяжелую, нечеловеческую роль, которая была ему предназначена». Вряд ли он смог бы вынести всю тяжесть этой исторической роли, если бы у него не были «помрачены ум и совесть» (т. 3, ч. 2, XXXVIII). «Помрачение» ума Наполеона писатель видит в том, что он сознательно воспитывал в себе душевную черствость, принимая ее за мужество и истинное величие. Он «обыкновенно любил рассматривать убитых и раненых, испытывая тем свою душевную силу (как он думал)» (т. 3, ч. 2, XXXVIII). Когда эскадрон польских улан переплывал Неман на его глазах и адъютант «позволил себе обратить внимание императора на преданность поляков к его особе», Наполеон «встал и, подозвав к себе Бертье, стал ходить с ним взад и вперед по берегу, отдавая ему приказания и изредка недовольно взглядывая на тонувших улан, развлекавших его внимание». Смерть для него – привычное и надоевшее зрелище, он как должное воспринимает беззаветную преданность своих солдат.

Наполеон, подчеркивает Толстой, – глубоко несчастный человек, не замечающий этого только благодаря полному отсутствию нравственного чувства. «Европейский герой», «великий» Наполеон нравственно слеп, не способен понять «ни добра, ни красоты, ни истины, ни значения своих поступков, которые были слишком противоположны добру и правде, слишком далеки от всего человеческого, для того чтобы он мог понимать их значение» (т. 3, ч. 2, XXXVIII). Прийти к «добру и правде» можно, по мнению писателя, только отказавшись от своего мнимого величия, но к этому «героическому» поступку Наполеон совершенно не способен. Однако, несмотря на то, что Наполеон обречен сыграть свою «отрицательную» роль в истории, Толстой вовсе не умаляет его нравственной ответственности за содеянное: «Он, предназначенный провидением на печальную, несвободную роль палача народов, уверял себя, что цель его поступков была благо народов и что он мог руководить судьбами миллионов и путем власти делать благодеяния!.. Он воображал себе, что по его воле произошла война с Россией, и ужас совершившегося не поражал его душу» (т. 3, ч. 2, XXXVIII).

«Наполеоновские» качества в других героях романа писатель связывает с полным отсутствием у них нравственного чувства (Элен) или с трагическими заблуждениями. Пьер, в молодости увлекавшийся идеями Наполеона, остался в Москве с целью убить его и стать «избавителем человечества». Андрей Болконский на ранних этапах своей духовной жизни мечтал возвыситься над людьми, даже если для этого придется пожертвовать семьей и близкими. Наполеонизм в изображении Толстого – опасная болезнь, разъединяющая людей, заставляющая их блуждать по духовному «бездорожью».

Антипод Наполеона – Кутузов – воплощение народной нравственности, истинного величия, «простоты, добра и правды» (т. 4, ч. 3, XVIII). «Кутузовское», народное начало противопоставлено «наполеоновскому», эгоистическому. Кутузова трудно назвать «героем»: ведь он не стремится к превосходству над другими людьми. Не пытаясь воздействовать на ход истории, он подчиняется логике исторического процесса, интуитивно прозревает высший смысл происходящего. Этим объясняется его внешняя бездеятельность и нежелание форсировать ход событий. Кутузов, подчеркнул Толстой, наделен истинной мудростью, особым чутьем, которое побуждает его во время Отечественной войны действовать в соответствии с принципом: что должно произойти, произойдет само.

Источником «необычайной силы прозрения в смысл совершающихся явлений» (т. 4, ч. 4, V), которой обладал Кутузов, стало народное чувство. Это чувство, поставившее его на «высшую человеческую высоту», полководец «носил в себе во всей чистоте и силе его». Именно оно было признано в Кутузове народом – и русский народ выбрал его «в представители народной войны». Главную заслугу Кутузова‑полководца писатель увидел в том, что «этот старый человек, один, в противность мнению всех, мог угадать так верно значение народного смысла события, что ни разу во всю свою деятельность не изменил ему». Кутузов‑главнокомандующий столь же необычен, как не похожа на обычную войну «война народная». Смысл его военной стратегии не в том, чтобы «убивать и истреблять людей», а в том, чтобы «спасать и жалеть их» (т. 4, ч. 4, V).

Историки, отмечает Толстой, превозносят Наполеона, считая его гениальным полководцем, и обвиняют Кутузова за его военные неудачи и чрезмерную пассивность. Действительно, Наполеон в 1812 г. развил бурную деятельность: суетился, отдавал массу распоряжений, которые казались ему и всем окружающим гениальными – словом, вел себя, как и подобает «великому полководцу». Кутузов в изображении Толстого не соответствует традиционным представлениям о военном гении. Писатель сознательно преувеличивает дряхлость Кутузова: главнокомандующий засыпает во время одного из военных совета не потому, что хотел «выказать свое презрение к диспозиции или к чему бы то ни было», а потому, что «дело шло для него о неудержимом удовлетворении человеческой потребности – сна» (т. 1, ч. 3, XII). Он не отдает приказов, одобряя то, что кажется ему разумным, и отвергая неразумное, ничего не предпринимает, не ищет сражений. На совете в Филях именно Кутузов внешне спокойно принимает решение оставить Москву, хотя это стоит ему ужасных душевных мук.

Наполеон победил почти во всех сражениях – Кутузов большинство сражений проиграл. Русская армия потерпела неудачи под Красным и Березиной. Но в конце концов именно русская армия под командованием Кутузова победила в войне 1812 года «победоносную» французскую армию, которой командовал «гениальный полководец» Наполеон. И тем не менее, подчеркивает Толстой, историки, лакейски преданные Наполеону, считают именно его «героем», «великим человеком», а для великого человека, по их мнению, не может быть хорошего и дурного. Поступки «великого» человека оказываются вне нравственных критериев: даже позорное бегство Наполеона от армии оценивается как «величественный» поступок. Истинное величие, по мнению Толстого, не измеряется никакими «лживыми формулами» историков: «Простая, скромная и потому истинно величественная фигура эта не могла улечься в ту лживую формулу европейского героя, мнимо управляющего людьми, которую придумала история» (т.4, ч.4, V). Величие Наполеона оказывается, таким образом, великой исторической ложью. Истинное величие Толстой нашел в Кутузове, скромном труженике истории.

Русские и французские полководцы. Среди исторических персонажей «военного» романа центральное место занимают полководцы.

Основной критерий оценки исторической роли и нравственных качеств русских полководцев – умение чувствовать настроение армии и народа. Толстой тщательно проанализировал их роль в Отечественной войне 1812 г., а повествуя о кампании 1805 г., попытался понять, насколько соответствовала их деятельность интересам армии.

Багратион – один из немногих, кто приближается к толстовскому идеалу «народного» полководца. Толстой подчеркнул его кажущуюся бездеятельность в Шенграбенском сражении. Лишь делая вид, что командует, он на самом деле только старался не мешать естественному ходу событий, и это оказалось самой эффективной моделью поведения. Полководческий талант Багратиона проявился и в его нравственном влиянии на солдат и офицеров. Уже одно только его присутствие на позициях поднимало их боевой дух. Любые, даже самые незначительные слова Багратиона исполнены для них особого смысла. «– Чья рота? – спросил князь Багратион у фейерверкера, стоявшего у ящиков». Толстой комментирует: «Он спрашивал: «Чья рота?», а в сущности он спрашивал: «Уж не робеете ли вы тут?» И фейерверкер понял это» (т. 1, ч. 2, XVII).

Багратион накануне Шенграбенского сражения – смертельно уставший человек «с полузакрытыми, мутными, как будто невыспавшимися глазами» и «неподвижным лицом», равнодушный к происходящему. Но с началом сражения полководец преобразился: «Не было ни невыспавшихся, тусклых глаз, ни притворно глубокомысленного вида: круглые, твердые, ястребиные глаза восторженно и несколько презрительно смотрели вперед, очевидно ни на чем не останавливаясь, хотя в его движениях оставалась прежняя медленность и размеренность» (т. 1, ч. 2, XVIII). Багратион не боится подвергнуть себя опасности – в бою он рядом с простыми солдатами и офицерами. Под Шенграбеном его личного примера оказалось достаточно, чтобы воодушевить войска и повести их в атаку.

В отличие от большинства других полководцев, Багратион изображен во время сражений, а не на военных советах. Смелый и решительный на поле боя, в светском обществе он робок и застенчив. На банкете, устроенном в Москве в его честь, Багратион оказался «не в своей тарелке»: «Он шел, не зная, куда девать руки, застенчиво и неловко, по паркету приемной: ему привычнее и легче было ходить под пулями по вспаханному полю, как он шел перед Курским полком в Шенграбене». Узнав Николая Ростова, он сказал «несколько нескладных, неловких слов, как и все слова, которые он говорил в этот день» (т. 2, ч. 1, III). «Несветскость» Багратиона – штрих, свидетельствующий о теплом отношении Толстого к этому герою.

Багратион многими качествами напоминает Кутузова. Оба полководца наделены высшей мудростью, историческим чутьем, всегда поступают именно так, как нужно в данный момент, проявляют подлинный героизм, непоказное величие. «Неторопливый» Багратион как бы дублирует «бездействующего» Кутузова: не вмешивается в естественный ход событий, интуитивно прозревая их смысл, не препятствует действиям подчиненных.

Многие полководцы не выдерживают строгого нравственного суда Толстого‑историка и художника. Генералы‑«чужеземцы» на русской службе – штабные теоретики. Они много суетятся, думая, что от их диспозиций зависит исход сражений, но реальной пользы не приносят, так как ими руководят только эгоистические соображениями. На поле боя их не увидишь, но зато они участвуют во всех военных советах, где отважно «сражаются» в словесных баталиях, как, например, на военном совете накануне Аустерлицкого сражения. Все, о чем многозначительно рассуждают генералы, продиктовано их мелочностью и непомерным самолюбием. Например, возражения Ланжерона, критиковавшего диспозицию самонадеянного и гордого Вейротера, «были основательны», но их настоящей целью было «как можно язвительнее оскорбить Вейротера в его авторском военном самолюбии» (т. 1, ч. 3, XII).

Барклай де Толли – один из самых известных военачальников 1812 года, но Толстой «отстранил» его от участия в исторических событиях. В редких суждениях героев романа он назван «непопулярным немцем», «не внушающим доверия»: «стоит за осторожность», избегает сражений. Капитан Тимохин, выражающий народную точку зрения, на вопрос Пьера Безухова, что он думает о Барклае, ответил уклончиво: «Свет увидали, ваше сиятельство, как светлейший [Кутузов] поступил…» (т. 3, ч. 2, XXV). Слова Тимохина свидетельствуют о непопулярности Барклая де Толли в армии. Ему не находится места в народной войне, несмотря на его честность, «немецкую» исполнительность и аккуратность. Барклай, по мнению писателя, слишком рассудочен и прямолинеен, далек от национальных интересов, чтобы эффективно участвовать в таком стихийном событии, как Отечественная война.

При штабе государя на начальном этапе войны состояло множество генералов, которые «находились без военных должностей при армии, но по своему положению имели влияние» (т. 3, ч. 1, IX). Среди них Армфельд – «злой ненавистник Наполеона и генерал, уверенный в себе, что имело всегда влияние на Александра», Паулучи, «смелый и решительный в речах». Один из «кабинетных теоретиков» – генерал Пфуль, пытавшийся «руководить делом войны», не участвуя ни в одном сражении. Его кипучая деятельность ограничивалась составлением диспозиций и участием в военных советах. В Пфуле, подчеркивает Толстой, «был и Вейротер, и Мак, и Шмидт, и много других немецких теоретиков‑генералов», но «он был типичнее всех их». Главные отрицательные черты этого генерала – крайняя самоуверенность и прямолинейность. Даже когда Пфулю угрожала немилость, он больше всего страдал от того, что не сможет теперь доказать превосходство своей теории, в которую фанатично верил.

Толстой показал русскую армию на разных иерархических уровнях. Изображению французской армии и французских полководцев уделяется гораздо меньше внимания. Отношение писателя к французским полководцам крайне негативное. Это обусловлено тем, что армия, возглавлявшаяся французскими полководцами, вела несправедливую, захватническую войну, тогда как русская армия и многие русские полководцы участвовали в справедливой, народно‑освободительной войне.

Подробно изображены два французских маршала – Мюрат и Даву. Они показаны, в частности, через восприятие посланца Александра I Балашева, который встречается и с тем, и с другим. В авторских характеристиках Мюрата господствует иронический тон, его внешний облик и поведение подчеркнуто комичны: «На вороной лошади с блестящею на солнце сбруей ехал высокий ростом человек в шляпе с перьями, с черными, завитыми по плечи волосами, в красной мантии и с длинными ногами, выпяченными вперед, как ездят французы» (т. 3, ч. 1, IV). «Неаполитанский король» Мюрат – всадник с «торжественно‑театральным лицом», весь «в браслетах, перьях, ожерельях и золоте» – напоминает мушкетера из приключенческих романов АДюма. В изображении Толстого это опереточная фигура, злая пародия на самого Наполеона.

Маршал Даву – полная противоположность легкомысленному и глуповатому Мюрату. Толстой сравнивает Даву с Аракчеевым: «Даву был Аракчеев императора Наполеона – Аракчеев не трус, но столь же исправный, жестокий и не умеющий выражать свою преданность иначе как жестокостью» (т. 3, ч. 1, V). Это один из людей, противопоставивших «живой» жизни бюрократическую рутину. Наполеоновскому маршалу нравится внушать страх, видеть в людях «сознание подвластности и ничтожества».

Даву – нравственно мертвый человек, но даже он способен испытать простое человеческое чувство, на мгновение «причастившись» человеческому братству. Это произошло, когда взгляд маршала, судившего «поджигателей» Москвы, и Пьера, его подсудимого, встретились: «Несколько секунд они смотрели друг на друга, и этот взгляд спас Пьера. В этом взгляде, помимо всех условий войны и суда, между этими двумя людьми установились человеческие отношения. Оба они в эту одну минуту смутно перечувствовали бесчисленное количество вещей и поняли, что они оба дети человечества, что они братья» (т. 4, ч. 1, X). Но «порядок, склад обстоятельств» заставляет Даву творить неправедный суд. Вина «французского Аракчеева», подчеркивает Толстой, огромна, ведь он даже не пытался сопротивляться «складу обстоятельств», став олицетворением грубой силы и жестокости военного бюрократизма.

Человек на войне – важнейшая тема романа. Русские солдаты и офицеры показаны в различных условиях – в заграничных походах 1805 и 1807 гг. (в сражениях, в быту, во время парадов и смотров), на различных этапах Отечественной войны 1812 года.

Толстой, опираясь на свой воинский опыт, подчеркнул неизменность повседневного походного быта солдат: «Солдат в движении так же окружен, ограничен и влеком своим полком, как моряк кораблем, на котором он находится. Как бы далеко он ни прошел, в какие бы странные, неведомые и опасные широты ни вступил он, вокруг него – как для моряка всегда и везде те же палубы, мачты, канаты своего корабля – всегда и везде те же товарищи, те же ряды, тот же фельдфебель Иван Митрич, та же ротная собака Жучка, то же начальство» (т. 1, ч. 3, XIV). Обычно жизнь солдат, даже во время войны, ограничивается повседневными бытовыми интересами, что, по мнению Толстого, вполне естественно. Но в их жизни бывают такие мгновения, когда хочется выйти из своего замкнутого мира и приобщиться к тому, что происходит за его пределами. В дни сражений солдаты «прислушиваются, приглядываются и жадно расспрашивают о том, что делается вокруг них» (т. 1, ч. 3, XIV).

Толстой внимательно анализирует моральное состояние русских солдат, боевой дух армии. Под Аустерлицем армия была деморализована: русские войска бежали с поля боя еще до окончания сражения. Накануне Бородинского сражения солдаты и офицеры испытали сильнейший душевный подъем. Их состояние обусловлено «скрытой теплотой патриотизма», чувством единения накануне того «торжественного», что предстояло всем без исключения. Во время молебна перед боем на всех лицах солдат и ополченцев, «однообразно жадно» смотревших на икону, вспыхивало «выражение сознания торжественности наступающей минуты». Пьер в конце дня, проведенного на позициях, после разговора с князем Андреем понял «весь смысл и все значение этой войны и предстоящего сражения… Он понял ту скрытую (latente), как говорится в физике, теплоту патриотизма, которая была во всех тех людях, которых он видел, и которая объясняла ему то, зачем все эти люди спокойно и как будто легкомысленно готовились к смерти» (т. 3, ч. 2, XXV).

На батарее Раевского «чувствовалось одинаковое и общее всем, как бы семейное оживление». Несмотря на опасность быть убитым или раненым и естественный страх смерти (один из солдат так объяснил свое состояние Пьеру: «Ведь она не помилует. Она шмякнет, так кишки вон. Нельзя не бояться, – сказал он смеясь»; т. 3, ч. 2, XXXI), солдаты находятся в приподнятом состоянии духа. «Дело», к которому они готовятся, помогает преодолеть страх смерти, заставляет забыть об опасности. Настроение солдат в полку Андрея Болконского, находившегося в резерве, совсем иное – они молчаливы и сумрачны. Вынужденное бездействие и постоянное сознание опасности только усугубляют страх смерти. Чтобы отвлечься от него, все старались заняться посторонними делами и «казались вполне погружены в эти занятия». Князь Андрей, как и все, бездействовал: «Все силы его души, точно так же как и каждого солдата, были бессознательно направлены на то, чтоб удержаться только от созерцания ужаса того положения, в котором они были» (т. 3, ч. 2, XXXVI).

К концу войны дух русской армии крепнет, несмотря на крайне тяжелые условия солдатского быта. Одно из самых ярких проявлений силы духа и стихийного гуманизма русских солдат‑победителей – их отношение к противнику. Если во время отступления армию охватил «дух озлобления против врага», то на последнем этапе войны, когда французские войска бегут из России, «чувство оскорбления и мести» сменилось у солдат «презрением и жалостью». Их отношение к французам становится презрительно‑сочувственным: они обогревают и кормят пленных, несмотря на то, что им самим не хватает провианта. Гуманное обращение русских солдат с пленными – характерная особенность народной войны.

Толстой отмечает, что именно в армии, сплоченной единством интересов, проявляется способность людей к духовному единению. Отношения между русскими солдатами и офицерами напоминают атмосферу «семейственности»: офицеры заботятся о своих подчиненных, понимают их настроение. Армейские взаимоотношения нередко выходят за рамки воинских артикулов. Духовное единение армии особенно впечатляет во время Бородинского сражения, когда все заняты ратным трудом во славу Отечества.

С изображением русской армии в романе Толстого связана тема истинного и ложного героизма. Героизм русских солдат и офицеров, «маленьких людей» большой войны, Толстой показал как нечто обыденное, будничное. Геройские поступки совершают тихие, незаметные люди, не осознающие себя героями, – они просто делают свое «дело», «бессознательно» участвуя в «роевом» движении человечества. Это героизм истинный, в отличие от героизма ложного, «театрального», продиктованного соображениями карьеры, жаждой славы или даже самыми благородными, но очень абстрактными целями, такими, как, например, «спасение человечества» (к этому стремятся некоторые «любимые» герои Толстого – Безухов и Болконский).

Истинные герои – скромные «труженики» войны капитан Тушин и капитан Тимохин. Оба офицера – люди довольно невзрачные, в них нет подчеркнутой молодцеватости, как, например, у Денисова, напротив, они весьма скромны и робки.

Капитан Тушин – герой Шенграбенского сражения. В его внешнем облике, речи, манере держаться «было что‑то особенное, совершенно не военное, несколько комическое, но чрезвычайно привлекательное» (т. 1, ч. 2, XV). Несколько штрихов подчеркивают «невоенность», простонародность Тушина: он отдал честь Багратиону «робким и неловким движением, совсем не так, как салютуют военные, а так, как благословляют священники» (т. 1, ч. 2, XVII). Штаб‑офицер сделал замечание Тушину, «маленькому, грязному, худому артиллерийскому офицеру, который без сапог (он отдал их сушить маркитанту), в одних чулках, встал перед вошедшими, улыбаясь не совсем естественно». «Солдаты говорят: разумшись ловчее, – сказал капитан Тушин, улыбаясь и робея, видимо желая из своего неловкого положения перейти в шутливый тон» (т. 1, ч. 2, XV).

Перед сражением он размышляет о смерти, не скрывая, что смерть страшит его прежде всего неизвестностью: «Боишься неизвестности, вот чего. Как там ни говори, что душа на небо пойдет… ведь это мы знаем, что неба нет, а есть атмосфера одна» (т. 1, ч. 2, XVI). В это время недалеко от балагана упало ядро, и «маленький Тушин с закушенною набок трубочкой» сразу же бросился к солдатам, уже не думая о смерти.

Именно робкий, «домашний» Тушин взял на себя инициативу во время Шенграбенского сражения. Он нарушил диспозицию и выполнил то, что ему казалось единственно правильным: «действие забытой батареи Тушина, успевшего зажечь Шенграбен, останавливало движение французов» (т. 1, ч. 2, XIX). Но кроме князя Андрея, мало кто понял значение подвига Тушина. Он и сам не считает себя героем, думая о промахах и чувствуя себя виноватым в том, что «оставшись жив, потерял два орудия». Важнейшая черта Тушина – человеколюбие, способность к состраданию: он подбирает тяжело раненного пехотного офицера и контуженного Николая Ростова, хотя их «велено было бросать».

Капитана Тимохина объединяет с героем Шенграбена и «невоенный» облик, и глубокое внутреннее родство. Вызванный к полковому командиру, ротный Тимохин – «человек уже пожилой и не имевший привычки бегать» – бежит, «неловко цепляясь носками», «рысью». «Лицо капитана, – отмечает Толстой, – выражало беспокойство школьника, которому велят сказать невыученный им урок. На красном (очевидно, от невоздержания) лице выступали пятна, и рот не находил положения» (т. 1, ч. 2, I). Внешне Тимохин ничем не примечательный «служака». Однако Кутузов, узнавший его во время смотра, с симпатией отозвался о капитане: «Еще Измайловский товарищ… Храбрый офицер!». Накануне Бородина Тимохин просто и буднично говорит о предстоящем сражении: «Что себя жалеть теперь! Солдаты в моем батальоне, поверите ли, не стали водку пить: не такой день, говорят» (т. 3, ч. 2, XXV). По словам князя Андрея, «то, что есть в Тимохине» и в каждом русском солдате, – глубокое патриотическое чувство – «одно только и нужно на завтра», чтобы выиграть Бородинское сражение. Успех сражения, заключает Болконский, «никогда не зависел и не будет зависеть ни от позиции, ни от вооружения, ни даже от числа» (т. 3, ч. 2, XXV) – он зависит только от патриотизма солдат и офицеров.

Тушин и Тимохин – герои, живущие в мире простых и поэтому единственно правильных нравственных истин, доверяющие своему глубокому нравственному чувству. Истинного героизма, как и истинного величия, по мысли Толстого, нет там, где нет «простоты, добра и правды».