Глава iv. симпатия и понимание как аспекты общества 1 страница

Смысл используемого здесь слова «симпатия» — Ее связь с мыслью, чувством и социальным опытом — Сфера симпатии является мерой личного характера, т. е. его силы, морального уровня и здравомыс­лия — Человеческие симпатии отражают состояние социального по­рядка — Специализация и универсальность — Симпатия отражает социальный процесс в единстве сходства и различия — Симпатия как процесс отбора, руководимый чувством — Социальный смысл люб­ви — Любовь и я — Исследование симпатии вскрывает живое един­ство человеческой жизни

Развитие личных представлений в общении, описанное в предыду­щей главе, включает в себя и возрастающую способность к симпатии, к пониманию чужого сознания и участию. Общение с другим посредством слов, взглядов или других символов в большей или меньшей степени означает понимание и сопричастность с ним, наличие общей почвы и соучастие в его представлениях и чувствах. Если употреблять слово «симпатия» в таком контексте — а это, наверное, наиболее подходя­щее слово, — то следует иметь в виду, что оно означает способность разделять любое ментальное состояние, передаваемое в общее, а не обязательно жалость, как таковую, или другие «нежные эмоции», с ко­торыми это слово очень часто связывают в обыденной речи ².

¹В ряде случаев — в зависимости от контекста — слово «симпатия» перево­дится как «сочувствие». — Прим. ред.

² Симпатия в смысле сострадание — это особая эмоция или чувство, и она не обязательно совпадает с симпатией в смысле общность. Может показаться, что сострадание — это одна из форм разделенного чувства, но это не так. Участливое отношение к боли может предшествовать состраданию и вызывать его, но они не одно и то же. Если я чувствую жалость к опозоренному человеку, то, без сомнения, в большинстве случаев из-за того, что я в воображении разделил его унижение, но мое сострадание к нему — это не то, что разделяют, а что-то дополнительное, отклик на разделенное чувство. Я могу представить, что чувствует страдающий человек — и в этом смысле сочувствовать ему, — но испытывать не жалость, а отвращение, презрение, а может быть, и восхищение. Наши чувства по-всякому откликаются на воображаемые чувства других. Кроме того, не обязательно по-настоящему понимать другого, чтобы почувствовать к нему сострадание. Кто-то может сострадать червяку, извивающемуся на крючке, или рыбе, или даже дереву. И у людей бывает, что жалость — сама по себе чаще всего полезная и целебная эмоция, зовущая к добрым поступкам, — иногда служит признаком отсутствия истинного сочув­ствия. Мы все хотим, чтобы нас понимали — по крайней мере в том, что мы считаем своими лучшими сторонами, — но мало кто хочет, чтобы его жалели, разве что в моменты слабости и упадка духа. Согласиться, чтобы тебя жалели - значит признать свою слабость и недееспособность. По сравнению с подлинно глубоким пониманием — вещью редкой и драгоценной — цена жалости обычно невысока, и многие расточают ее с той же легкостью, с какой они впадают в грусть, обиду или иные эмоции. Часто человек, являющийся ее объектом, воспринимает ее как оскорбление, унижение личного достоинства, как тяжелейшую рану. Например, взаимный антагонизм между богатыми и бедными классами в свободной стране гораздо более нравствен, чем жалость с од ной стороны и подчинение — с другой, и это, возможно, самое лучшее, что может быть помимо братского чувства.

[103]

Такое эмоционально-нейтральное употребление, тем не менее, со­вершенно правомерно и, думается, чаще встречается в классической английской литературе, чем любое другое. Так, Шекспир, который ис­пользовал слово «симпатия» пять раз, если верить «Словарю шекспи­ровских выражений», нигде не имел под ним в виду особую эмоцию сострадания, но всегда — ментальное соучастие, как в том случае, ког­да он говорит о «симпатии в выборе», или явное сходство, как в случае, когда Яго упоминает об отсутствии «симпатии в годах, манерах и кра­се» между Отелло и Дездемоной. Этот последний смысл тоже следует исключить из нашего понимания слова «симпатия», поскольку под ним подразумевается активный процесс умственного усвоения и уподоб­ления, а не простое сходство.

В этой главе сущность симпатии — в смысле понимания или лич­ной проницательности — будет рассматриваться главным образом с той точки зрения, что она составляет сторону или элемент всеобщей жизни человечества.

Содержание ее в нашем понимании — это, в основном, мысль и чув­ство в отличие от простого ощущения или грубой эмоции. Я не рискну утверждать, что эти последние не могут быть участливо разделены, но они явно играют сравнительно небольшую роль в процессе общения. Так, хотя все знают, что такое прищемить палец, я, по крайней мере, не в состоянии вспомнить это ощущение за другого. Так что, когда мы го­ворим, что испытываем сочувствие к человеку, у которого болит голо-

[104]

ва, это значит, что мы жалеем его, а не то, что мы разделяем его голов­ную боль. Физическая боль или что-то ей подобное передается в не­значительной степени. Причина здесь прежде всего, как я полагаю, в том, что, поскольку представления такого рода вызваны чисто физи­ческими или прочими простейшими стимулами, они и остаются в со­знании бессвязными и обособленными, так что едва ли их можно вспом­нить иначе, как с помощью ощущений, связанных с ними изначально. Если они становятся предметами размышления или обсуждения, как бывает в тех случаях, когда они приятны, они уже самим этим процес­сом превращаются в чувства. Так, когда обсуждаются достоинства того или иного блюда, то едва ли речь идет о вкусовых ощущениях, но, ско­рее, о чем-то более тонком, хотя отчасти и основанном на них. Мысли и чувства составляют наиболее важную часть или аспект сложнейших личных представлений в воображении, и их всегда можно вызвать в памяти с помощью какой-либо части этих представлений. Они всплы­вают в личном общении, поскольку изначально связаны с личными сим­волами. Сходные чувства обычно возникают при восприятии одного из этих символов или черт выражения, относящихся к этим чувствам в прошлом и теперь вновь оживляющих их. То же происходит и с мысля­ми: они передаются словами, а последние несут в себе вековой опыт общения. И чувства, и мысли порождаются совокупной жизнью обще­ства и неотделимы от нее, как и она от них.

Сказанное не означает, что мы должны пройти через тот же визуаль­ный и тактильный опыт, что и другие люди, чтобы вступить с ними в отношения симпатии. Напротив, между чьими-то симпатиями и очевид­ными событиями — такими, как смерть друзей, успех или неудача в биз­несе, путешествия и т. п., — через которые кто-то прошел, всегда быва­ет лишь косвенная и неопределенная связь. Социальный опыт — это Удержание воображаемых, а не материальных контактов; а у воображе­ния столько вспомогательных средств, что едва ли можно судить о чьем-то опыте просто по внешнему течению его жизни. Обладающий богатым воображением и начитанный человек, знающий очень немногих людей, часто способен понимать во много раз больше, чем неразвитый ум при самой разносторонней деятельности; а такой гениальный человек, как Шекспир, смог охватить почти всю сферу человеческих чувств своего времени благодаря не чуду, а удивительной силе и утонченности воображения. Представление о том, что понимание жизни связано с переездом с места на место и совершением на виду у всех великого множества всяческих дел, — это иллюзия, характерная для неразвитых умов.

[105]

Широта той сферы, которую охватывает симпатия человека, — это мера его личности, показывающая, сколь много или мало в нем челове­ческого. Это отнюдь не какая-то особая способность, а функция всего сознания, объединяющего все специфические способности человека; поэтому то, что представляет собой человек как личность и что он спо­собен понять, насколько проникнуть в жизнь других людей, суть во многом одно и то же. Мы часто слышим, что дар сочувствия признают за людьми скромного ума, зато чувствительной, впечатлительной и от­зывчивой души. Сочувствие таких людей несет в себе некий изъян, от­ражающий слабость их характера и творческих способностей. Здравое и глубокое понимание других людей предполагает умственную энер­гию и твердый характер; это дело настойчивого и последовательного воображения, которому может быть свойственна сравнительно низкая внешняя восприимчивость. С другой стороны, мы часто видим, что бы­страя реакция на непосредственные впечатления — это никакое не понимание, и она не способна заменить работу разума и творческого воображения.

Симпатия — это необходимый атрибут социальной способности. Только в той степени, в которой человек понимает других людей и тем самым жизнь вокруг себя, он ведет сколь-нибудь полноценное суще­ствование; чем меньше он способен на это, тем больше он напоминает просто животное, не имеющее подлинного отношения к человеческой жизни. А не имея такого отношения, он, конечно же, и не властен над ней. Это общеизвестная истина, и тем не менее ее часто не замечают; причем люди практического склада понимают ее лучше, наверное, чем теоретики. Деловые люди хорошо знают, что успех их начинаний, по меньшей мере, так же зависит от их обходительности, savoir-faire, так­та и т. п., включая и сочувственное понимание других людей, как и от всех прочих их способностей. Нет ничего более практичного, чем со­циальное воображение; не иметь его — значит ,не иметь ничего. Оно необходимо людям всех профессий и занятий — механику, фермеру и торговцу, так же как юристу, священнику, президенту железнодорож­ной компании, политику, филантропу и поэту. Каждый год тысячам молодых людей отдают предпочтение перед другими тысячами при назначении на ответственные посты, в основном благодаря их личной проницательности, которая свидетельствует об их деловой хватке иперспективности. Без «размаха», который подразумевает главным образом сильное воображение, нельзя ничего добиться в этом мире. Сильные мира сего, как бы мы ни осуждали направленность их симпатий

[106]

или те цели, которые они преследуют, — очень примечательные люди, а вовсе не какие-то ненормальные создания, как о них иногда говорят. Я знавал множество таких людей, и все они по-своему выделялись из массы масштабом и уровнем своей личности.

Человек твердого характера и воли, который понимает наш образ мыслей, несомненно, имеет влияние на нас. И такого влияния полнос­тью избежать нельзя: ведь если он понимает нас, то может заставить понять и себя — с помощью слова, взгляда или других символов, кото­рые мы оба связываем с общими для нас чувствами и представления­ми, — и таким образом воздействовать на нашу волю. Симпатическое влияние сказывается на течении наших мыслей и воздействует на наше поведение так же неизбежно, как вода — на рост растения. Родственная душа может зажечь систему огней, если воспользоваться примером из прошлой главы, и таким образом изменить ментальное освещение. В этом состоит природа любой власти и лидерства, как я попытаюсь объяснить более подробно в другой главе.

С другой стороны, симпатия, в принятом нами широком смысле, оп­ределяет и моральный облик человека, позволяя нам оценить меру его справедливости и доброты. Справедливость, доброта, правильность — как их ни называй — это, конечно, не нечто существующее само по себе, а сложный сплав различных импульсов, исходящих от жизни, и расцвеченный ею. Мы не сочтем справедливыми мысли и поступки че­ловека, если он не исходит из тех же, в основном, побуждений, что и мы сами. Если он разделяет чувства, которые, как нам кажется, отвеча­ют самым высоким требованиям, то естественно ожидать — если это человек твердого характера, — что он останется верен им в своих мыс­лях и действиях. Быть честным, общественно активным, патриотичным, Щедрым, великодушным и справедливым означает, что данный человек — крупная и яркая личность, руководствующаяся симпатическим т. е. воображаемыми, мотивами, которые у людей помельче слабы или отсутствуют. Такому человеку доступны высшие чувства и прису­ща широта мышления. И видя по его поведению, что он движим подобными мотивами, что они определяют принимаемые им решения, мы, наверное, назовем его добрым. Что значит делать добро в обычном смысле слова? Не значит ли это помогать людям отдыхать и работать, реализовывать здоровые и полезные склонности человеческой натуры, давать игры детям, образование молодым, рабочие места мужчинам, домашний очаг женщинам и покой старикам? И именно симпатия заставляет человека желать и стараться делать это. Тот, кто достаточно

[107]

великодушен, чтобы жить жизнью народа, будет воспринимать чаяния любого класса как свои собственные и делать все возможное для их удовлетворения так же естественно, как он ест свой обед. Представле­ние, будто доброта — это нечто, что существует отдельно от обыкно­венной человеческой натуры, пагубно; доброта — всего лишь более полное ее выражение.

С другой стороны, все плохое, несправедливое или неправиль­ное — это своего рода недостаток симпатии. Если чьи-то действия идут вразрез с интересами других людей и, стало быть, расцениваются ими как неправильные, то причина здесь, должно быть, в том, что действу­ющий не ощущает их интересов так, как они. Соответственно, поступа­ющий неправильно — это либо человек, чьи симпатии не включают в себя нормы, которые он нарушает, либо тот, кому недостает твердости характера, чтобы выразить свои симпатии в действии. Лжец, напри­мер, — это либо тот, кто не чувствует смущения от лжи, ее бесчестья и несправедливости, либо тот, кто, не утратив эти чувства, совершенно забывает о них в решительный момент. И точно так же человек бывает жесток либо тупо-низменно, никогда не испытывая более нежных чувств, либо внезапными порывами, которые, возможно, чередуются с добрыми расположениями.

То же самое, по сути, можно сказать и о душевном здоровье в целом. Его наличие или отсутствие всегда можно оценить по выражениям сим­патии. Критерием здравомыслия, который все мы инстинктивно исполь­зуем, служат известный такт и чувство социальной ситуации, которые мы ожидаем встретить у всех благоразумных людей и которые рожда­ются в симпатическом контакте с другими. О человеке, чьи слова и по­ведение производят такое впечатление, будто он не от мира сего и не понимает, о чем думают другие, судят или как о весьма рассеянном, странном, недалеком, или даже как о ненормальном или умственно от­сталом, в зависимости от характера и постоянства феномена. Суть бе­зумия с социальной точки зрения (и, наверное, его единственный ре­шающий критерий) — это явное разногласие с другими в вопросах, по которым люди, в общем, согласны; а умственная отсталость может быть определена как общая неспособность понимать более сложные симпатии.

Человеческие симпатии в целом отражают социальный порядок, в котором живет человек, или, скорее, они являются его особой сторо­ной. Все группы, в которые он реально входит по жизни, неизбежно

[108]

составляют круг его симпатий, так что его сознание — это микрокосм общества в той мере, в какой он жизненно принадлежит ему. Необхо­димо помнить, что всякое социальное явление — это просто коллек­тивное выражение того, что по отдельности свойственно конкретным людям, а общественное мнение — это аспект индивидуальных сужде­ний. Традиции и институты живут в мыслях отдельных людей, социальные нормы права не существуют отдельно от личной совести и т. д. Соответ­ственно, в той мере, в какой человек вовлечен в жизнь своей эпохи или страны, эта жизнь запечатлевается в тех личных представлениях или симпатиях, которые зарождаются в процессах его общения с другими.

Таким образом, все особенности времени, в которое мы живем, от­ражаются в соответствующих особенностях симпатической жизни каж­дого из нас. Так, наш деятельный век характеризуется, по крайней мере в интеллектуально активных слоях жизни, увеличением числа личных контактов благодаря расширяющейся и ускоряющейся коммуникации. Ментальный аспект этого явления заключается в ускорении и расши­рении потока личных образов, чувств и побуждений. Соответственно, наше мышление, возвышающее людей над простой чувственностью, ста­ло живее; у нас появилась возможность выбора отношений, открываю­щая разуму каждого из нас пути более разнообразного и благоприят­ного развития, чем в прошлом. С другой стороны, за эти преимущества приходится платить; интенсивность жизни часто связана с перенапря­жением, способным ослабить или сломать человека, о чем свидетель­ствует рост числа самоубийств, умопомешательств и иных подобных явлений. Общим результатом для всех, кроме разве что самых сильных Умов, стали рассеяние и ослабление побудительных импульсов, повер­хностность воображения, которое наблюдает текущие потоком обра­зы, но не в силах организовать и направить их.

Различная степень устойчивости личных впечатлений отражается на поведении различных категорий людей. Каждый из нас, должно быть, замечал, что подлинная симпатия чаще встречается в деревне, нежели в городе — хотя, возможно, ее поверхностных проявлений в городе больше, — и чаще среди простых, рабочих людей, чем среди интеллектуалов и бизнесменов. Основная причина этого, надо полагать, в том, что социальное воображение не так усердно работает в одном случае, как в другом. В горах Северной Каролины гостеприимные жители дают кров и ночлег любому путнику, что едва ли возможно на Бродвее; то же самое можно сказать и о гостеприимстве сознания. У того, кто видит мало людей и узнает что-то новое только раз в неделю, накаплива-

[109]

ется запас общительности и любопытства, весьма способствующий энер­гичному общению; но тот, чьи мысли и чувства днями напролет под­вергаются воздействиям, которые он не в силах переварить, скорее почувствует необходимость отгородиться от окружающих своеобраз­ным барьером. Впечатлительные люди в условиях требовательной и напряженной жизни надевают своего рода социальный панцирь, функ­ция которого — механически регулировать повседневные отношения и защитить внутреннее содержание от разрушения. Для этого, вероят­но, и существуют дежурные улыбки и стандартные вежливые фразы, а также холодные маски для выражения любопытства, враждебности или требовательности. По сути дела, стойкое сопротивление многочислен­ным влияниям, которые ничего не дают нашему личному развитию, а только сбивают с толку и деморализуют, — первоочередная необходи­мость для человека, живущего в наиболее активной сфере современ­ного общества; а утрата такой способности из-за перенапряжения, как показывают бесчисленные примеры, означает начало умственного и морального упадка. Бывают моменты, когда энергия переполняет нас и нам хочется воскликнуть вместе с Шиллером:

«Обнимитесь, миллионы, Слейтесь в радости одной!» ³,

Но едва ли возможно и нужно всегда пребывать в таком состоя­нии. Всеобщая симпатия не осуществима; нам гораздо нужнее пра­вильный контроль и отбор, позволяющие избегать как собственной ограниченности, так и наплыва разнородных и беспорядочных впе­чатлений. Человеку следует брать от жизни столько, сколько он мо­жет связать в единое целое, но выходить за рамки этого нежелатель­но. В эпоху, подобную нашей, когда на человека обрушивается поток настойчивых внушений, крайне важно для многих из нас знать, когда и как сдерживать свои симпатические побуждения, чтобы избежать ограниченности. И это отнюдь не противоречит, я полагаю, совре­менной демократии чувств, также связанной с расширением общения и преодолением границ симпатии, налагаемых богатством или поло­жением в обществе. Симпатия должна быть избирательной, но чем меньше она зависит от условностей и внешних обстоятельств — на­пример, богатства — и чем глубже она проникает в суть характера тем лучше. Думается, в этом и заключается то освобождение от ус

³ Шиллер Ф. К Радости. М.,1957. Собр. соч. в 7 тт., т. 1, с. 149.

[110]

ловностей, провинциальности и случайности, которого требует дух нашего времени.

Кроме того, жизнь в нашем веке более разнообразна, чем когда бы то ни было, и это отражается на сознании личности многообразием ее интересов и принадлежностью к самым разным сферам общения. Че­ловек предстает точкой пересечения неопределенного количества кру­гов, обозначающих социальные группы, и через него проходит столько же дуг, к скольким группам он принадлежит. Это многообразие связа­но с расширением коммуникации и является оборотной стороной об­щего роста насыщенности и пестроты жизни. В силу столь возросшего разнообразия воображаемых контактов индивиду с нормальной вос­приимчивостью невозможно не вести более интенсивную — по край­ней мере, в некоторых отношениях — жизнь, чем та, которой люди жили в прошлом. Почему, например, идеи равенства и братства получили сегодня столь широкое распространение среди людей всех классов? Главным образом, потому, я думаю, что всем общественным классам, по мере получения возможностей и средств для самовыражения, стало до­ступно воображение. Тот, кого я представляю себе без антипатии, ста­новится мне братом. Если мы чувствуем необходимость оказать помощь кому-то, то потому, что этот человек живет и страждет в нашем вооб­ражении и, таким образом, является частью нас самих. Бездумное обо­собление себя от других в обыденной, речи лишь затушевывает сугу­бую простоту и естественность таких чувств. Если я воображаю незас­луженно страдающего человека, то не «альтруизм» вызывает у меня желание исправить эту несправедливость, а простое человеческое по­буждение. Он составляет мою жизнь так же реально и непосредствен­но, как и все прочее в ней. Его символ будит чувство, которое относит­ся ко мне так же, как и к нему.

Итак, мы ведем более разнообразную жизнь; и тем не менее она требует от нас более четкой специализации, чем требовалось в прошлом. Сложность общества выражается в форме его организации, а именно в возрастании степени его единства и всеохватности в опоре на кооперацию различных частей; и человек нашего времени должен отражать и единство, и дифференциацию общества. Он должен быть более узким специалистом и в то же время обладать широким кругозором.

Не так-то легко ответить на вопрос: что же сильнее воздействует Человека в современной жизни — ее широта или специализация?

[111]

Настаивая на том или ином из этих аспектов, легко можно доказать либо то, что личная жизнь становится богаче, либо то, что человек становится винтиком в машине ⁴. Я все же думаю, что эти два аспекта на самом деле не противоположны, а дополнительны и что речь дол­жна идти не об универсальности в противовес специализации, а об универсальности плюс специализация, которые, по крайней мере, со временем приведут к появлению более развитого и разностороннего человечества. Много зла связано с внезапным появлением в наши дни новых социальных структур, и одно из них — увязание части людей в узкой и удушающей рутине; но я думаю, что здравая специализация не должна приводить к этому. Напротив, она — составная часть сво­бодного развития. Узкий специалист — плохой специалист, и мы дол­жны усвоить, что ошибочно готовить его таким образом.

В правильно организованной жизни изоляции не возникает, и пра­вильная специализация к изоляции не приводит. Специализированные и общие знания или подготовка не обособлены друг от друга, как иногда полагают. В чем еще состоит глубокое знание чего-то специфическо­го, если не в понимании его связи с целым? Менее ли студент сведущ в общих вопросах, если он хорошо владеет специальными знаниями, и разве не обстоит дело так, что зная хорошо что-то одно, он благодаря этому понимает и общие вещи?

Не существует иного пути понимания жизни, кроме энергичного вмешательства в какую-то конкретную ее сферу. Если выйти на паш­ню, когда на нем уже появились молодые всходы, то впечатление бу­дет такое, что все растения на поле образуют систему рядов, расхо­дящихся от ваших ног; и неважно, где стоять, — всякий раз вам бу­дет казаться, что вы в центре. То же самое и с любой точкой зрения в области мысли и общения: занимать ее — значит обладать приви­легированным местом, с которого особым образом можно охватить целое. Общеизвестно, что мнение человека по общим вопросам, ко­торый конкретно ничего толком не знает, едва ли будет кому-нибудь интересно. Фермер философствует по поводу урожаев, состояния почв и рынка, своего инвентаря; механик обобщает свои познания о древесине и железе; моряк делает то же самое, но по-своему; и если

⁴ Многое из того, что обычно говорят в этой связи, указывает на путаницу этих двух понятий: специализации и изоляции. Это не только разные вещи, но и прямо противоположные и несовместимые по смыслу. Специальное предполагает целое, с которым имеет специфическую связь, тогда как изоляция предполагает, что целого здесь не существует.

[112]

ученый занят тем же, его суждения тоже должны быть зрелыми и продуктивными. Общеизвестно, что широта культуры достигается определенным типом образования, например изучением классичес­кой литературы и современных языков и т. д. И практически это во многом верно, поскольку обучение определенным дисциплинам тре­бует широты взглядов и культурного уровня, тогда как другим — нет. Но теоретически специализация и общая культура — это просто ас­пекты здорового интеллектуального развития, и любое образование повышает культуру, если оно организовано надлежащим образом. И поэтому люди самых скромных профессий могут обладать культурой и широтой взгляда, если только их научили смотреть на свою специ­альность в более широком контексте человеческих отношений.

Некоторые авторы часто утверждают, что в условиях современно­го специализированного производства обозначилась тенденция к по­давлению сознания рабочих бессмысленной рутиной; но беспристрас­тное наблюдение и некоторое практическое знакомство с техникой и с людьми, которые ее используют, привели меня к мысли, что в общем это не так. Наоборот, именно высокий общекультурный и интеллекту­альный уровень, уверенность в своих силах и приспособляемость по­зволяют человеку спокойно и эффективно обращаться с современной техникой. И именно потому, что американский рабочий обладает эти­ми чертами в сравнительно высокой степени, он превосходит других в сфере высоко специализированного производства. Тот, кто заглянет на наши предприятия, обнаружит, что интеллектуально развитый и адап­тивный рабочий почти всегда востребован и получает более высокую зарплату; а то, что масса трудящихся погрязла в удручающей рутине, то дело тут в том, что это, к сожалению, та часть нашего населения, чье образование не позволяет жить ему как-то иначе. Тип мастерового, ко­торый нужен сложной индустриальной системе и который складыва­ется в целом уже сейчас, — это рабочий, который совмещает глубокое знание специального оборудования и технологических процессов с разумным пониманием системы, в которой он работает. Если последнее у его отсутствует, ему требуется постоянная опека, и он становится обузой. Всякий, кто знаком с такими вопросами, знает, что «практическая смекалка» в рабочих не менее важна, но гораздо реже встречается, чем простая ручная сноровка, и те, кто обладает ею, обычно занимают более высокое положение. Без сомнения, бывает и так, что интеллектуальные функции переходят от человека к машине, превращая в простой «придаток»; но я думаю, что в целом тенденция состоит

[113]

не в этом ⁵. И если мы перейдем от орудий к личным отношениям, то обнаружим, что столь осуждаемое специализированное производство — это лишь сторона более обширной жизни, в которой есть место и для относительной свободы, интеллекта, образования и благоприятных возможностей, призванных, в общем, обогащать личность.

Идея неизбежного антагонизма между специализацией и универ­сальностью представляется мне иллюзией того же рода, что и противо­поставление индивида социальному порядку. Оба аспекта рассматри­ваются в искусственной изоляции, без понимания того, что перед нами, в конечном счете, единое явление.

Симпатии человека не только отражают и выражают состояние общества; мы можем также разглядеть в них некоторые признаки тех процессов или принципов изменения, которые в полном объеме при­сущи общему движению человечества. Данный вопрос выходит за рамки этой книги, но я проиллюстрирую несколькими примерами, что имеет­ся в виду.

Акт симпатии следует всеобщему закону, по которому развивается сама природа, соединяя сходное и несходное, постоянство и измене­ние; и тот же принцип мы видим в соединении наследственности с из­менчивостью, видового сходства с различием полов и индивидов, тра­диции с дискуссией, унаследованного общественного положения с кон­куренцией и т. д. Сходство общающихся людей необходимо для пони­мания, различие — для заинтересованности. Мы не можем нормально воспринимать ни абсолютно несходного, так как это невообразимо и неосуществимо, ни полного сходства, так как это становится неинте­ресным — тождественность всегда бывает скучна. Воздействие дру­гих натур на нас заключается в стимулировании волнующих различий, которое открывает дорогу общению; в представлениях, сходных с на­шими, но не тождественных им; в душевных состояниях, возможных, но еще не пережитых. Энергичные люди скоро устают от любого при­вычного круга действий и чувств, и их организм, приспособленный к

⁵ Со времени написания этих строк происходило быстрое развитие среды автоматизации и механизации труда, что — как может показаться — подтверждает взгляды, против которых я выступаю. Я могу только сказать, что вопрос о влиянии технического развития на рабочего до конца еще не решен; некоторые ныне действующие факторы, такие, как наплыв низкоквалифицированой иммигрантской рабочей сипы, возможно, временны, и маловероятно, что со временем человеческий интеллект может оказаться ненужным.