В. Основоположения чистого музыкального бытия – с точки зрения абстрактно-логического знания 3 страница

Таково это наше восьмое основоположение. Музыкаль­ная истинность есть не нуждающееся ни в каком другом основании самоутверждение общей му­зыкальной идеи, неизменно становящейся как живое самопротиворечие.

Отсюда следует:

1. Чистое музыкальное бытие равняется своей му­зыкальной норме.

2. Норма в музыке есть нечто непрестанно становя­щееся и, след., ничего общего не имеющее с идеальной неподвижностью логических норм.

3. Музыкальное обоснование данного музыкального суждения есть локализация его в данной живой системе, т.е. организме музыки, приводящая к общей жизни его с целым.

4. В чистом музыкальном бытии не может быть боль­шей или меньшей обоснованности, но существует боль­шая или меньшая музыкальность, т.е. большая или мень­шая степень бытия музыки, большая или меньшая напря­женность музыкальности.

5. Музыка убеждает и действует не какой-нибудь нор­мой или законом, но исключительно силой (т.е. силой музыкальности).

Ясно также отсюда, почему чистое музыкальное бытие переживается как полная анархия, беспринципность и бесцельность, как бытие, в котором нет каменной крепо­сти норм и законов, но где они расплылись и растворились во всей бездонной пучине музыки. Ясно и то, почему му­зыка в древних религиях очень часто симптом и символ оргииных радений, экстатических культов и всяческого освобождения от земных уз и законов «индивидуализа­ции» ради растворения в безумной стихии перво-жизни. Ясно, наконец, и то? почему вся эта бездна безумия и хаоса таит в своем лоне вечную и неистощимую изваянность и мерность, порядок и строй, неизбывное и резко очерченное тело. Ясно, что музыка – жизнь, т.е. и са­мопротиворечие, и самопротивоборство, и хаос, но жизнь не чего иного, как чисел. Жизнь чисел – вот сущность музыки.

10. Итог феноменологической характеристики с точки зрения абстрактно-логического знания

Первый и, может быть, труднейший этап нашего ис­следования пройден. Теперь остаются лишь конструктив­но-диалектические трудности, которые как ни велики, но все же «пользуются уже готовым феноменологическим со­зерцанием. Труднее всего перейти от обычного научного опыта к музыкальному, а уж все остальное – второсте­пенной трудности, хотя и столь же первостепенной важ­ности для эстетики. Прежде чем приняться за это новое, уже чисто диалектическое построение понятия музыки, подведем итог пройденному пути.

1. Абстрактно-логическое, рассудочное знание сущест­вует в силу закона основания, требующего абсолютной раздельности и дискретности всяких А и В и их внешней механической связанности.

2. Чтобы перейти от такого знания и бытия к му­зыкальному знанию и бытию, необходимо произвести ре­дукцию самого закона основания, пользуясь основным законом и господствующей здесь модификацией, сводя­щимися к тому, что вместо прежнего берется закон сли-тости и взаимопроникнутости, приводящий к новой си­стеме категорий и основоположений.

3. Получается: 1. по категории пространства – осно­воположение слитости и взаимопроникнутости внеположных частей; 2. по категории времени – основоположение неоднородной слитости и взаимопроникнутости последовательных частей, или моментов; 3. по категории причинности – основоположение самопротивоборства; 4. по категории действования – основоположение субъект-объ­ектного безразличия; 5. по категории понятия – основоположения тождества истины, бытия и нормы, закона, куда входят в качестве подчиненных основоположения – а) самопротиворечия субъекта музыкального суждения, b) самопротиворечия предиката музыкального суждений и различие его в тождестве с субъектом, с) тождеств бытия и не-бытия в музыке, d) самоутвержденности музыкальной истинности.

4. В результате всего феноменологического перехода от абстрактно-логического предмета к музыкальному мы упираемся в некое универсальное противостояние алоги­ческого хаоса и эйдетической изваянности, противостоя­ние, предстоящее тем не менее реальному взору сочините­ля, исполнителя и слушателя как неразличимое тождество, что кратко заостряется в проблему музыки как жиз­ни чисел. Феноменология доходит до этой проблемы и прекрасно ее понимает, знает, что тут, собственно, надо решать. Но решения этой проблемы она не дает и принципиально не может дать. Тут вступает в свои права диа­лектика, которая не считается уже ни с какой абстрактно-логической системой категорий и все категории выводит сама, и только таковыми, т.е. диалектически выведенны­ми, она и пользуется.

Так мы подходим к новому исследованию, которое, не считаясь ни с чем, производит всю работу заново, поль­зуясь только исходным феноменологическим созерцанием музыки, как оно было обрисовано выше, и конструируя всю систему категорий, необходимых для понятия музы­ки, заново.

С. Музыкальный миф

Выведенные выше основоположения достаточно ясно выражают взаимоотношение отвлеченной мысли и му­зыкального переживания. Мы направили систему отвлеченных понятий на феноменологически узреваемое бытие и показали, что такое чистое бытие музыки для мысли. Необходимо эту, как мы выразились раньше, «индуктив­ную» картину музыкального бытия усвоить как можно глубже и крепче, чтобы не сбиваться уже более ни в окончательных феноменологических формулах, ни в прочих дисциплинах, как, напр., музыкальная эстетика, вы­растающих на основании феноменологии. Необходимо также твердо помнить, что вышеприведенные основопо­ложения еще не выражают полной феноменологической картины музыкального бытия, хотя только ее и имеют своим основанием. Ведь точка зрения отвлеченной мыс­ли, на которую мы стали при характеристике музыки, диктовалась прежде всего тем, что она – вообще осно­вание всего нашего знания, и научного по преимуществу. На такую точку зрения и естественней всего было стать /1.ля уловления своеобразного устройства музыкального Пытия в сравнении с бытием, подлежащим ведению нау­ки. Однако с абсолютной точки зрения отвлеченная мысль отнюдь не является самодовлеющим началом. Она са­ма – лишь момент в других, более широких и высоких областях мысли и бытия. Поэтому точная феноменология му пики может возникнуть лишь в связи с характеристи­кой всего разума и бытия вообще, в которой и отвлечен­ная мысль и музыкальное бытие одинаково будут лишь входящими моментами. К этому мы впоследствии и обра­тимся. Однако, находясь среди засилия отвлеченной мы­сли, мы обязаны, прежде всего, почувствовать своеобразие музыки в сравнении именно с отвлеченной мыслью. Без этого мы не продвинемся ни на шаг вперед в музы­кальной феноменологии.

Движимый такими соображениями, я и хочу задержать внимание читателя на несколько новом изложении сущности музыки, привлекая уже существенно иные, а именно чисто мифологические точки зрения. В моем рас­поряжении имеется перевод, сделанный мною из одного малоизвестного немецкого писателя, на мой взгляд, достаточно глубоко понимающего сущность музыкального искусства. Что касается лично меня, то мне теперь до­вольно чужды эти безумные восторги юных лет, и я помещаю этот перевод только потому, что в эстетически-мифологическом отношении эти страницы являются наиболее ярким и искренним, что немцы писали о музыке. У нас они должны явиться мифологическим закреплением нашего отвлеченного анализа и опытным описанием того, как из океана алогической музыкальной стихии рождается логос и миф. Отвечать же за весь этот бред я, конечно, совершенно не берусь, не говоря уже о тех страницах, которые я здесь по разным соображениям им выпускаю.

Когда сидела Она, измученная и благодатная, за фортепиано и рождались ослепляющие светы и тайные шумы; когда чрез тонкое тело Ее алели и розовели звуки и потрясалось судорогами исступ­ленное естество ее; когда, сидя рядом с Нею, Безмерною и Ликую­щею, терял я в сознании и Сидящую и фортепиано, и все заволаки­валось огненным туманом, сквозь который виднелись то белые и тонкие пальцы, плясавшие свой мучительно сладкий танец, то трепе­щущее тело Ее, славившей своего Бога в радении и восторге, – от­крылась тогда музыка вещему моему слуху как особое, самостоя­тельное, извечное – и уж не единственное ли? – мироощущение.

Пережитое и взятое, муками засеянное, радостями светлыми взрощенное и ожигающей лаской Артиста взлелеянное и сохранен­ное, – поведаю теперь я это миру. Узнай, читатель, в этом свое ин­тимное и сокровенное, о чем молилась не раз душа твоя и выска­зать что мешали навыки повседневности твоей и боязни. Музыка как особое мироощущение – тема эта не нова, хотя никто, как мне ка­жется, не довел ее до конца и не сделал всех последовательных вы­водов. Мысль боится огня, избегает огненных прикосновений; совре­менность думает – хотя уже в несравненно слабейшей степени – все еще утвердить познание как изолированную функцию ума, опе­рирующего понятиями и силлогизмами. Разве может холодный гово­рить о музыке? Сознательно мы пойдем по другому пути. Узрение существа музыки при посредстве естества женского и безумия арти­стического, указанием на что начал я свое извещение, – это только одна из методологий, может быть, более значительных, чем общепри­нятые. Объективность и бесстрастность научного ума есть его закон инерции, дающей формулу уже предлежащему и скованному миру. Здесь нет выхода из данностей, нет трепета узнавания запредельно­го. Иных путей взалкала душа. Бог танцует во мне. Я слышу дале­кий гул и зарево горящих миров. Припавши ухом к артерии Мира, слышу стоны и зовы. Отпустите меня, друзья; не держите, враги!

Музыка есть исчезновение категорий ума и всяческих его опре­делений. Распадаются скрепы бытия, и восстанавливается существен­ная полнота времени. Смеется обеспредметившийся ум и ласкает свою беспринципность. Взвивается размеренное пространство и сво­рачивается в клубок, тающий от дыхания музыки. Дым и прах ос­тался от пестрого богатства его. Миллионы миров и солнц, мириады млечных путей, неизмеримая злоба холодных пространств, – что все это перед лицом Музыки и ее блаженно-капризного непостоянства, что это? Ничто, точка в волнах, забытая и случайная, блестящая фатаморгана, мираж самоослепленного воображения.

Нет рассудка и его операций. Исчезли образы и рассыпались. Образы познания расплавлены в бытии и вошли в него. Нет бытия не-образного, нет образа только мыслимого. Есть вечная Жизнь и ее цветение – и то не обязательно образное. В образе и понятии есть распадение, раскол, есть отъединенное созерцание предметности, есть упорно-одинокая и несоборная направленность на бытие; в них – усталость упований. Видящий образами видит наполовину в них себя; мыслящий понятиями, о чем бы ни мыслил он, мыслит ока­менелый и проклятый мир, сводящийся в существе к пространству и его тюрьме. Точность и определенность понятия есть послушание смерти и пространству с его абсолютным нулем. Ему неведомы во­сторги и упоение сладчайших радостей анархизма. Ускользает от него живая жизнь, и кладбище – его арена.

Болезненно и искаженно силлогистическое совокупление поня­тий. Силлогизм – болезненный нарост бытия, его грехопадение и темница. Новая организация бытия есть и новая организация зна­ния. Силлогизм или повторяет большую посылку, или придется с рас­ширением объема понятия признавать расширение, а не сужение, и содержания понятия, а это и есть надежда не на то, что сказано, а на то, что не сказано, что таится и музыкально реет под видимой безличностью и смертной скованностью слова-понятия.

Ни философски – ибо что такое философия, как не упование осмыслить данность мира, след., творчески вырваться из него? – ни психологически – ибо что такое переживание, как не анархизм потока и алогизм, текуче данный во времени как органическая цельность? – ни физиологически – ибо чем мозговые процессы лучше и выше, ду­ховнее процессов, напр., пищеварительных, раз все это с начала до конца – биология и ее обезличивающая процессуальность? – ни, наконец, физически – ибо что такое безмерность звездных про­странств, как не сумасшествие и в крайнем случае отказ от продумынания предмета до конца? – никакими средствами и методами нельзя оправдать и утвердить рассудочное познание с его пространственной базой – до конца и навсегда.

Музыка снимает и уничтожает логические скрепы сознания и ми пи. Впрочем, достаточно было бы и того, чтобы она снимала одно логическое сознание и познание, ибо за пределами последнего, очевидно, уже нет противоположности сознания и бытия, нет и бытия, о котором можно было бы говорить, нет, наконец, и этого «есть», ибо бытие не есть, но бытийствует. Говорить о бытии и говорить бытием – разделено бездной от века. Пространство и его логический коррелят – образ (а значит, и понятие) есть единственная опора и устой эмпирического мира. Только бы сдвинуть его, только чуть-чуть, на волосок, и тогда прощай все прочное и законное, все сознательное и научное! Танец в душе моей и стук. Хочется пры­гать все выше и выше, за облака, за солнце, за мораль, за людей. Блаженны не слушающие музыку, ибо скоро заснут они за чинов­ничьим столом своим! В понятии есть предметная содержательность и – формальная данность как точная (т.е. неподвижная и механи­ческая) и изолированная (т.е. систематическая и логически-строй­ная) определенность. Предметная содержательность понятия посто­янно выводит за пределы пространственного мира. Но по формаль­ной определенности всякое понятие раз навсегда есть коррелят и аналогия пространства, с его механизмом и пустотой. Если приба­вить к этому то, что время, измеряемое нами по часам, т.е. по солн­цу, есть, очевидно, не время, а опять-таки все то же пространство, то вот последняя формулировка сказанного всего выше о музыке: в музыке уничтожение пространства и времени – объективно – как природы математического естествознания, субъективно – как катего­рий и операций логических построений.

Тайная и явная радость непостоянства. Светлая безбрежность миров и вечный прибой и отбой. Воспламененная Вселенная и – Я, мое великое Я, в любовном восторге забывшееся в Ней.

Слепой для мира и глухой для земли, с танцующим Богом и ду­шой, в мучительном наслаждении горящей Вселенной, овитый тума­нами и зноями Возлюбленной, прохожу я, светлый, я, чистый, и тре­пещу.

В музыке, сбросившей пространство, вечная слитость отъединенностей, вечная coincidentia oppositorum. Пространством рвется бытие на куски; пространством механически воссозидается разъятое на ча­сти пречистое тело Вселенной. В пространстве механическое сопря­жение частей, машинное производство жизни. Музыка вся вне про­странства. Соединение тонов дает не суммы, но нечто безмерно слож­нейшее. Мелодию нельзя петь одинаково с начала и с конца, ибо она есть определенная органическая данность, а «е механическая сумма тонов. Не копия пространственно-временного мира, но копия переживания есть музыка, или, лучше сказать, переживание есть ко­пия музыки, которой звучит подлинное бытие.

Вечное становление и в то же время законченность и завершен­ность в каждый отдельный момент; динамизм и творческая из­менчивость состояний, извергающихся в небеса фонтаном, когда нет видимых причцц, и глухо молчащих, когда видимые причины нали­цо; полное исключение законов механики и физики, по которым в действии содержится не более, чем в причине; уничтожение и без­действие законов логического мышления, по которым А всегда рав­но А**; взрывность и напряжение, вечное взбухание и погашение; сплошность и слитость, органическая непрерывность и взаимопро­никновенность; отсутствие делений и систем, счета и норм, класси­фикаций и законов; вечное присутствие прошлого, и настоящее как длительность, а не одна только неуловимая точка; наличие в каждый отдельный момент всего цельного мира прошлого, настоящего и бу­дущего; наконец, вечный и неизбывный алогизм, иррационализм и хаотизм: такова картина переживания вообще, и такова же основа и сущность музыки.

Музыка сцепляется с чистым переживанием, а не с пространст­вом, и форма этого сцепленного бытия есть Время. Время, измеря­емое пространством, разбитое и разорванное на отдельные неулови­мые моменты настоящего, не есть то Время, о котором речь. Время души и музыки есть, прежде всего, не распадение бытия, но его со­бирание и слитость. Уже в нашей, человеческой действительности мы переживаем моменты, когда в незначительный промежуток сол­нечного времени в душе проносятся вихри, охватывающие многие дни и годы. Уже здесь возможно переживание не отдельного куска бытия, оторванного от Вечного Лона силою пространства, но сразу многих таких кусков, возможно цельное и синтетическое восприятие, воссоединяющее разъятые части. Так же мыслимо и восприятие Веч­ности, где полнота времен и веков соединится в едином всеохваты­вающем миге. Время кончится, как о том клянется Ангел в Апока­липсисе, и вечный миг настанет*. В таком Времени нет прошлого и будущего, – ибо эти категории порождены не самой изменчивостью, лежащей в основе Времени, а только греховным состоянием мира, который вечно убывает, превращаясь в прошлое, и прибывает, пере­ходя в будущее, – но здесь вечное всеохватывающее «теперь>, веч­ное настоящее, – однако с той же бесконечной силой творческой из­менчивости, которая есть онтологическая база Времени и живости бытия вообще. Это ие логически идеальное, вечно неизменное бытие старых метафизиков, но вечное творчество – без убыли и томления, нечно временное – без конца и смерти.

Когда я ощутил себя на пути восхождения к полноте веков и Памяти Божией и уже охватили меня блаженные восторги лобзаний Вечности; когда узрел белоснежные ризы Любимой и очи Ее, пол­ные ласки и скорби; когда упал и в исступлении целовал Ее ноги, Ее пресветлое и ликующее вечностью тело, – тогда узрел тайну музыки и ее соборного действа в мире, воспринял чистою страстью плутую к восстановлению Вселенную и уразумел тайные пути**.

Что скажу на смертном языке о таинстве соборных действ музыки?

Сонная, холодная, сдавленная и искривленная душа культурно­го европейца знает лишь личные радости и страдания. Начнем от­сюда, с наиболее понятного и распространенного, хотя сердце зна­ет: наибольшая понятность и вообще принцип большинства – роко­вое суеверие и убежище маленьких, искалеченных душ.

В разъятом и распятом мире пространства и времени и в лично­сти, ему послушествующей, царит всеобщее разъединение и вражда. Так, прежде всего, разъединено, хотя и неокончательно, страдание и удовольствие, неудовлетворенность и наслаждение. Бьется душа между этими роковыми пределами.

В музыке нет удовольствия и страдания. В музыке нет разъеди­нения эмоциональных движений. Попробуй, если предрассудки пов­седневности и дурные навыки ложной науки позволят тебе, попро­буй мыслить наслаждение и страдание как два не только одновре­менных и параллельных движения, и именно не как параллель, а как единое совокупное переживание, которое есть одинаково и то и другое. Попробуй в радости и наслаждении найти скорбь и тоску, неизбывные слезы и плач о мире и любви, вечную неразрешенность Абсолюта и вожделенные, страстные алкания Его. Попробуй в тоске и отчаянии, в судорогах и болях найти божественную Игру, блажен­но-капризное состояние Бытия, тайную радость страстей и касаний живого Тела. Переживать музыку – значит рыдать над розами, свет­лыми и чистыми. О, возрыдай, восплачь! Чувствовать музыкально – значит смеяться и хохотать (ибо хохот и рыдание – одно: судорога), хохотать над свежими могилами, плясать с обнаженными ске­летами, невинно и сладостно улыбаться при грохоте обваливаю­щихся миров и воспевать пожарища вселенские. Разве в тоскливой мелодии романсов Чайковского, в стонах всхлипывающей души «Лунной» сонаты, в мировой скорби 2-й части Седьмой, в трагиче­ских муках 1-й части Девятой и в трауре похоронных пений 2-й части Третьей симфонии Бетховена, – разве здесь только мука, только одна скорбь, только страдание? Разве это не есть одновременно и тончайшее наслаждение, тайный ажур песнопений хвалебных? Но правильно и другое. В наивной и мечтательной песне Шуберта, в солнечных ликованиях творений Римского-Корсакова, в строгих кон­турах органного концерта Вивальди – разве нет молитвы, слез, зу­дящего страдания, мучительных стонов и жалоб? Лукреций знал это:

Medio de fonte leporum

Surgit amari aliquid? Quod in ipsis fliribus angat.

«Из струящихся недр красоты восстает некая скорбь, тесня­щая среди самых цветов»*.

Надо до конца понять и усвоить эту срощенность, взаимную сли-тость и нераздельное единство страдания и наслаждения в музыке. Музыкальное волнение – это внутреннее, окончательное взаимное проникновение радости и скорби, удовольствия и страдания, веселия и печали; это – сладкая мука, мучительное наслаждение бытием. Хо­чется плакать, после музыки. Дрожит и трепещет вещее сердце. Есть нечто эротическое в безумиях музыки. Родное и интимное, щемяще-близкое и родственно-милое возникает. А с ним и великое, огромное, Божественное и мировое. Слезы подступают к горлу, хочется молить­ся, падать в исступлении, целовать Землю и обнимать Ее. Возлюб­ленная духа моего, белоснежная горлица, страдание и радость моя, жизнь и упование сердца, родная и родимая! Ноет грудь и стонет, сладко и страшно приближается к Тебе. Волнованиями и потрясе­ниями, восторгами и слезами, трепетанием горячего тела слышу Твою Апассионату*. Умереть у ног Твоих, взвиться фейерверком и рассы­паться в Бездне и Высоте, слиться и исчезнуть в Тебе – это Твоя музыка, ее мучительное наслаждение бытием.

Итак, вот первое наше завоевание после предыдущих отрицатель­ных определений. Музыка, снимая пространственно-временной план бытия и сознания, вскрывает новые планы, где восстанавливается нарушенная и скованная полнота времен и переживаний и открыва­ется существенное и конкретное Всеединство или путь к нему. Фор­мулирую первое богатство музыки как особого мироощущения: бы­тие – вечное мучительное наслаждение, взаимопроникновение радо­сти и скорби, синтез ликований и ужасов. Жить музыкально – зна­чит в скорби быть тайно светлым и радостным, а среди ликования таить вечную скорбь мира и неизбывную тоску и стенания Мировой Души.

Пойдем, друг, дальше, пойдем! Никаких остановок и компро­миссов, выше и дальше, смелей, робкий дух, привыкший повиновать­ся и носить тяжести, ввысь, вширь, к Ней, в Бездну.

Мы говорили о синтезе страдания и радости. Но разве с этого надо было начинать? Такое же богатство музыки – после погашения и упразднения пространственно-временного плана – заключается и в синтетической слитости элементов и форм сознания и познания.

Нельзя расчленять и разделять, сопоставлять и анализировать. В музыке – сплошное и чистое бытие, без всяких мысленных и иных познавательных** определений. Если качество музыкального переживания есть мучительное наслаждение бытием, то растворенность в нем элементов сознания и познания дает вихри новых универсальных определений, которыми усложнено всякое мучительно радостное со­стояние бытия.

Прежде всего, бытие, вскрываемое музыкой, в котором, как ска­зано, потушены все логические противоположности и в котором по­топлены и растворены все формы сознания, есть бытие, насквозь пронизанное сознанием. Впрочем, лучше говорить не о сознании, ибо последнее неизбежно клонится к субстанции и предполагает центр. Не субстанция и не центр, но простое качество сознательности – не осознанности, не причастности к осмысленности, не Gewusstheit, но Be-wusstheit*. Бытие, тем самым, что оно бытийствует, предполагает уже некую разделенность и единство, хотя по существу и вне-прост­ранственное. То самое, что бытие есть бытие, есть его осмысленность как бытия, его «сознательность». Музыка, уничтожая индивидуаль­ное зрение, восстанавливает высокое и всезнающее зрение. Мир, от­крываемый музыкой, есть насквозь и бытие и сознание, та первоздан­ная основа и сущность, из которой чрез грехопадение появилось, с одной стороны, индивидуальное сознание и интеллект, а с другой, оформленный и механический мир природного бытия и материи. Под тем и другим кроется Первобытно-Единое, Страстное, откуда все выросло, все незаконно оформленное, механически и враждебно соп­ряженное. Музыка погружает в Тьму Бытия, где кроются все нача­ла и концы, все рождающее и питающее, материнское лоно и естест­во Вселенной.

Итак, бытие, зримое в музыке, есть не только мучительно-слад­кое наслаждение; оно есть еще единство и синтез сознательного и бессознательного, познавательного и предметного. Все – мучительное наслаждение, и все – сознание. Впрочем, одинаково и слепота. А са­мое верное, не сознание и не слепота, но именно внутреннее взаимо­проникновение того и другого. Слепота, трепещущая светами и то­ками целесообразности. Сознание, охваченное жаром и огнем инстин­ктивных и интуитивных туманов и извержений.

О таком бытии должно еще многое сказать, раз усвоена будет синтетическая слитость в нем наслаждения и удовольствия, бытия и сознания, т.е. слепоты и интеллекта.

Бытие музыки есть вечное Стремление. Она вся в своем, не-сол-нечном, Времени. Это Время – совершенно неоднородно, – в противовес времени научному и логическому. Оно сжимаемо и расширяемо оно не форма, но само Бытие, его вечная Изменчивость и Текучесть Оно – вечное Стремление. Не только движение, но именно Стремле­ние. Музыка не знает устали. В ней вздохи и стоны приговоренного к казни. В ней ликующие просторы Полдня. В ней ласковый шепот матери над колыбелью тихо спящего младенца. И солнце, и ночь. В ней молитвы светлой кончины, проклятия бурной и преступной жизни, ласковые небеса родины и святые места первых дней. И Огонь, дразнящий, ласкающий, лукавый и неуловимый, священ­ный – во всех религиях – и очистительный, возносимый светочами к небу и нисходящий в грозе и буре; и ласковая, прозрачная, светлая, вечно подвижная стихия Вод, теряющих вдруг свою прозрач­ную ласковость и сонную гладь и извергающихся волнами и водопа­дами, дождями и ливнями, – символом неистощимой, вечно подвиж­ной и вечно шумящей Вечности; и ласковый, нежный Воздух, гла­дящий душу интимным прикосновением и вырывающий вековые деревья с корнем; и Небо, и Море, и Подземная Тьма – в музыке, в стихии ее бытия, в исступлениях музыканта и его слушателей – служителей Вечного.

Мука и радость, бытие и сознание, и вот: вечное Стремление, вечное Творчество, Неистощимость и Глубина. И многими еще, та­кими же бессильными, правда, но стоящими на пути к истине слова­ми и понятиями можно ознаменовать музыкальное бытие.

Можно и должно сказать, во-первых, что музыка есть величай­ший Хаос, или, так как, по общему принципу музыкальной синтети­ческой слитости и воссоединенности, она есть одновременно величай­ший Строй и Космос, – можно сказать, что она есть извечно стремя­щийся, мучительно самонаслаждающийся и самозабвенно погружен­ный в игру Хаокосмос. Ибо что такое соединение Муки, Радости, Бытия, Сознания и Вечного Стремления – за пределами логически оформленного мира, – как не Хаос и не Хаокосмос? Что такое му­зыкальная страсть, как не Хаос, крутящийся и клубящийся, воссо­единяющий личность с Первобытно-Единым и разрушающий всякое личное оформление?

Многолик и многообразен Хаос и его вечная жизнь. Древний Ха­ос, воспетый древними религиями и многими поэтами, черный и всеокий Хаос и Туманность, откуда рождаются миры и боги, люди и их дела, Хаос, поющий страшную песнь распыления, воссоединения 'о Всем, вожделенный и сладостные туманная и сладкая Ночь за­чатий и рождений, любви и смерти, – таковы томления рождающихся миров «Божественной поэмы», «Поэмы Экстаза» и «Прометея» Скря­бина, увертюры «Золота Рейна» и «Waldweben» из «Зигфрида» Ваг­нера. По йот бури и грохот разбушевавшегося Хаокосмоса, Вселен­ная танцующая и упоенная экстазом Восторгов и Страсти – «Полет Валькирий» Вагнера, «Шехеразада» Римского-Корсакова, многое из Листа, Скрябина и Бетховена. Есть чарующий Хаос, нежная ласка и игра формой, солнечное ликование красками и божественная невинность, алмазность чеканных форм – виртуозность в разных ее видах, начиная от колоратурных эффектов итальянского стиля и кончая блеском инструментовки Рихарда Вагнера, Скрябина, Римского-Корсакова и Стравинского*.

Можно, во-вторых, логически ознаменовать музыкальное бытие как Мировую Волю. Ведь соединение Стремления и Сознания, Соз­нания и Бытия и есть ведь не что иное, как Воля. Вечно стражду­щая, вечно радующаяся, вечно ищущая и взмывающая, взрывная и каскадная, родная, родимая, родительница и мать, темная и утробная Воля Мира к Бытию, Воля Вселенной к Хотению, вечное порож­дение и саморазрушение, воскресение и радость Бытия, новорожден­ная и седая, юная и всегдашняя, – твой я; струя Хаоса и поток Во­ли – мое естество, из музыки рожденное и в музыку идущее.

В-третьих, это же и есть и вечная Ночь и Судьба, вечная Безли­кость и Вселикость, суровый Закон и одновременно Беззаконие, еди­ное Лоно, откуда должно прийти оформление и стать спасительным началом мира. Из мрака мировой Страсти, из светлой безбрежности Страдания и Радости рождается пресветлое Тело Вселенной, слад­чайшая Плоть Мира и пречистое, благоуханное лоно грядущих ве­ков и их Благодати. Слышу загудевшее основание морей и земель, завидел охваченное пламенем здание мира. В огне и в пламени мук Апокалипсиса рождается новое Небо. Любимая, иду за Тобой, к вечному Океану Музыки и вселенских Снов, всемирных и всеединых Утверждений!

Выше, дальше, excelsior!*

Чистое Бытие музыки, поглотившее в себе и воссоединившие все противоположности мира и сознания пространственно-временного плана, уничтожило еще одну антитезу, универсально-человеческую и мировую – Бога и мира.

Когда я погружался в волны Вечности и плавал в океане Божест­венной жизни; когда уединенно молился и имел видения; когда ни­сходили золотые венцы и уже приближалась слава мученическая, – тогда уходил я из мира и не знал его, бежал соблазнов и радости его, топил в душе знание свое. Или, когда уходил от Бога и Востор­га моего и погружался в рассмотрение вещей видимых; когда за­мыкалась цепь стройных суждений и работал на пользу людскую, – тогда мелела душа и отходили волны, меркло солнце незакатное и в обмелевшей душе высился храм безбожественный. Между Богом и миром распята душа. Не может вместить две бездны.