Глава 5. Новые философские словари в России

Я хочу закончить разговор о советской Философии обзором последних словарей, потому что словари всегда подводят итоги какого-то периода в развитии Науки. И раз на рубеже третьего тысячелетия ученые вдруг начали обильно создавать философские словари, значит, это и рубеж научный, даже если Науку понимать не как поиск истины. Во всяком случае, обзор психологических словарей и разных учебников уже достаточно определенно показал, что творится у нас в научном сообществе. Кратко говоря: по-старо­му жить невозможно, а по-новому еще не умеем. В итоге — стараемся. Стара­тельность воспринимается как хорошее качество, но это только потому, что никто не задумывался о ней, как и о сознании.

Глава 5. Новые философские словари в России

Старательность не хороша. Она так оценивается лишь у ребенка, когда взрослые хотят его поощрить. На деле же старательность плохая оценка, по­тому что означает, что человек не умеет делать дело и не знает того, за что взялся. Вот и большинство попыток говорить о сознании в лучшем случае выполнены людьми старательными, в худшем — почувствовавшими не то, что наша Наука сейчас буксует, а то, что есть рынок и можно на нем зара­ботать. Легко и быстро.

Ведь словарь и учебник — это самые раскупаемые книги. К тому же они выглядят обманчиво легкими. Как кажется, их можно написать не с той глубиной, что исследование по отдельной теме. Это иллюзия. В одном из писем Чехов извиняется за то, что пишет длинно, поскольку у него нет времени писать кратко. Краткость словарей и общих курсов или Введений — именно такая обманчивая краткость большей глубины, требующая не про­скакивать над сложными местами на словесном искусстве, «как фанера над Парижем», а отвечать за каждое свое слово.

В общем, как после любой революции, у нас время, когда к власти приходят новые люди, и многие из них только что с фронта, поэтому они ожидают к себе снисхождения... Как вы догадываетесь, в новых русских фи­лософских словарях происходит все то же самое.

Некоторые из них, как, например, «Философско-энциклопедический сло­варь. Человек»(2000 г.) под редакцией И. Фролова,не стесняются заявить про себя: «Вниманию читателей предлагается в некотором роде уникальное для нашей страны издание». При этом в нем нет ни сознания, ни осознава-ния, хотя есть бессознательное. Открывающая его выспренная и высокопар­ная статья И. Фролова и В. Борзенкова замахивается на «сущностное опреде­ление человека» и с очевидностью претендует на то, чтобы быть своеобразным итогом современной антропологии. Но слово сознание они явно употребля­ют, не замечая его. Даже когда заявляется собственная мировоззренческая позиция авторов, надо полагать, они не заметили, что упомянули сознание:

«Крупнейшим открытием XIX века стала идея К. Маркса о том, что ант­ропология должна быть переосмыслена через проблему социальности, что чело­веческая природа исторична. Марксизм связывает понимание сущности челове­ка с общественными условиями его функционирования и развития, сознательной деятельностью...» (Фролов, Борзенков // Человек, с. 8).

Надо полагать, что о сознании новые русские антропологи говорят бес­сознательно, потому что, когда они перечисляют свойства, определяющие сущность человека, сознание не упоминается:

«Лишь человек обладает традицией, памятью, высшими эмоциями, способно­стью думать, утверждать, отрицать, считать, планировать, рисовать, фанта­зировать. Только он может знать о своей смерти, любить в подлинном смысле этого слова, лгать, обещать, удивляться, молиться, грустить, презирать, быть надменным, зазнаваться, плакать и смеяться, обладать юмором, быть иронич­ным, играть роль, познавать, опредмечивать свои замыслы и идеи, воспроизводить

Основное— Море сознания— Слои философии— Слой 2

существующее, известное ему, и создавать нечто новое, не существовавшее ра­нее в условиях данной ему действительности» (Там же, с. 6).

Весь этот бред можно было бы просто опустить, но он слишком показа­телен для отношения спекулянтов всех стран, объединяющихся вокруг рын­ка по имени человек.

Ладно, оставим. Это пример словаря, лишь претендующего на то, чтобы быть философским или энциклопедическим. Это бессознательно-энцикло­педический словарь.

Если же говорить о собственно философских словарях, то в них по боль­шей части царит та же самая растерянность, как только дело касается созна­ния. Словарь Г. Кириленко и Е. Шевцовая разбирать не буду, — он повторя­ет их книгу, которую я разбирал в предыдущей главе. Но это явно новый словарь, ищущий, как можно жить без диалектико-материалистической куль­туры.

Естественно, культура эта, которую можно назвать культурой советско­го философского мышления, по-прежнему жива и в наших словарях. Я по­вторю, что не ратую за то, чтобы она исчезла, я как раз, скорее, за то, чтобы она выжила в той части, где Диамат действительно точнее других школ описывает действительность. Поэтому я читаю такие словари, в пер­вую очередь, с вопросом: думают авторы или повторяют старое? К примеру, я читаю «Современный философский словарь»под редакцией В. Кемерова(1996):

«Сознание — способность человека оперировать образами социальных вза­имодействий, действий с предметами, природных и культурных связей, отделен­ными от непосредственных контактов с людьми и актов деятельности, рас­сматривать эти образы в качестве условий, средств, ориентиров своего поведения».

Да-а... Будто американский ученый приехал к папуасам и еще не на­учился выражаться на нашем языке. Наверное, по-американски он думать умеет, но у меня возникает вопрос: связана ли способность думать с язы­ком, на котором ученый пытается излагать свои мысли? Если он сейчас еще и завернет к отражению, то мне станет окончательно скучно:

«Понятие сознания уже понятия психики; психика трактуется как сред­ство взаимодействия живого существа (в том числе и человеческого индивида) с непосредственной средой, как отражение им жизненного процесса...».

Непосредственная среда как отражение жизненного процесса!.. Да я даже начинаю восхищаться этим безымянным художником. Вот кто, к примеру, придумал эти ходячие словечки: С точки зрения банальной эрудиции!.. — и как там дальше? Ведь тоже гений был.

Что стоит отметить — это то, что сознание определяется здесь через образы. Я уже рассказывал, что в думающей советской Психологии теория образов оказалось той отдушиной, куда мысль исследователей сбегала от догмы. Возможность дал сам Сталин, бездумно, бессознательно заговорив-

Глава 5. Новые философские словари в России

ший об идеях, что и повторил Краткий философский словарь. Иными сло­вами, теория образов — это оборотная сторона советской Психологии, ну и в каком-то смысле диалектического понимания сознания. Ясно и то, что разговор об образах — это не разговор о сознании, а разговор о его содержа­нии, если образы понимаются феноменологически, то есть как явления, или разговор о его устройстве, если они понимаются психологически. В лю­бом случае, просто поменять отражение и образы местами — это не поиск, а, скорее всего, растерянность.

Так же с образов начинает рассказ и называющий себя энциклопеди­ческим Философский словарьпод редакцией Е. Губской, Г. Кораблева, В. Лутченко(1997):

«Сознание— в психологии совокупность чувственных и умственных образов, для которой в нормальных условиях характерно в той или иной мере отчетли­вое знание ("сопутствующее знание ", "осознание ") того, что я являюсь тем, кто переживает эти образы (отсюда содержание сознания = переживание)».

Вообще-то это плохой тон для философа — начинать с частной науки. Тем более, что такой зачин означает то, что авторы считают понятие «со­знание» психологическим термином. Иначе говоря, их начало должно бы зву­чать так: термин «сознание» применяется в психологии, и там он означает...

Все та же растерянность и неуверенность в себе.

Да и сама статья подобна студенческому реферату. Какая-то старатель­ная девочка, умненькая, кстати, выписала из доступных ей источников все, что складывалось в ее уме в образ сознания. Неплохо, кстати, выписала, но лучше это же самое поглядеть по источникам.

Вот так не очень богато и ярко у нас со словарями. Слава богу, в главном философском словаре России — «Новой философской энциклопедии»писать о сознании доверили хорошему думающему философу Владиславу Алексан­дровичуЛекторскому, который сознанием занимается давно и вполне осоз­нанно. Так что я не буду подробно пересказывать его статью, поскольку хотел бы вынести рассказ о нем в раздел школы философии сознания. Крат­ко же могу сказать, что кратко это не перескажешь. Однако все вовсе не безнадежно в нашей философии. Просто надо уметь находить настоящие ра­боты. А в чем сложность?

Настоящие работы пишут настоящие философы. А им, в общем-то, все равно, как живут их труды. Они пишут для себя, они даже не пишут, они так живут.

Людям, которые создают словари и Введения, надо поклониться. Это ведь огромная жертва — писать для других вместо того, чтобы жить для себя. Но при этом не надо забывать и того, что Введения и Словари дают весьма ущербный образ философии и понятия «сознание» просто в силу того, что в них не хватает места для хорошего разговора.

А при этом именно это ущербное понимание и становится той культу­рой, что оседает в нашем сознании. И уж если говорить об очищении созна­ния, то, похоже, в первую очередь его надо очистить от того, что насорили

Основное— Море сознания— Слои философии— Слой 2

в нем общедоступные учебники. На сегодняшний день в России нет ни од­ной простой книги по философии, которая однозначно вспомнилась бы как то, что верно говорит о сознании.

Что ж, значит, здесь искать нечего. Будем искать в сложных книгах. Вы­бор ведь какой: либо сдаться и отказаться от сознания, либо собраться с силами и преодолеть и настоящую, глубокую философию.

Подозреваю, что она окажется проще простых книг. Мы ее боимся не читавши, заранее, потому что нас запугали философией еще в школе. По­пробуем?

Но сначала общая западная Философия. Размышления западных фило­софов о философии и о месте такого предмета, как сознание, в этой фило­софии.

СЛОЙ 3. ОБЩЕДОСТУПНАЯ СОВРЕМЕННАЯ ЗАПАДНАЯ ФИЛОСОФИЯ

Хочу сразу внести ясность. Поскольку я движусь по слоям сознания, от поверхностных вглубь, то в этой части Моря Сознания речь пойдет не о всей западной философии и не о той, что называется философией сознания. Здесь я намерен рассказать все о том же ее слое, что может быть назван общедос­тупной философией. Она ведь тоже иногда говорит о сознании.

Слой этот особенно важен, потому что его составляют именно те запад­ные работы, которые переводились на русский и оказывались общедоступ­ными. Тут уместен вопрос: а что заставляло русских философов выбирать для перевода именно эти работы? Ведь этот выбор создавал определенное пред­ставление о том, что такое современная западная философия?

Конечно, можно посчитать, что главной причиной того или иного вы­бора была значимость работ. Значимость для чего? Если речь идет о науке как поиске истины, то для познания действительности? А если речь идет о сооб­ществе? То для того, наверное, чтобы установить дружбу с кем-то из зару­бежных ученых? С кем? Не с тем же, кто ничего не значит в их научном сообществе? Значит, мы, читая предложенные нам переводчиками книги, вполне можем оказаться изучающими не философию, а пути, которыми правильный философ должен пробираться в соседние научные сообщества. А как с помощью такой науки делать самопознание?

На это могут возразить: конечно, в Науке принято публиковать работы нужных людей, нужных в политическом смысле, но при этом перевод-то остается переводом. Используй его, для чего хочешь! Обман. Перевод — это понимание. Если ты не ставил себе целью перевести работу, поняв, что хотел в действительности сказать автор, к примеру, о сознании, то за тебя эту часть понимания совершит твоя культура. Она сама, без твоего участия, распознает в словах другого человека то, что принято в них распознавать, потому что для культуры все это само собой разумеется. Но разве можно считать то, что разумелось без тебя, пониманием?

Вот такие беды поджидают нас в коварном море философии, когда она говорит о сознании. Поэтому я намерен в этой части книги идти последова­тельно от простого и поверхностного ко все более сложному и глубокому. Без общего представления о западной философии и о том, чем она живет, не понять и отдельных мыслителей.

Итак, переходя к этой части исследования, я решил начать как обычно — с самого общего представления о том, что же такое западная философия. И чтобы облегчить этот труд — просто воспользовался знаниями других лю-

Основное— Море сознания— Слои философии— Слой 3

дей, философов, конечно. Ведь как, казалось бы, просто — берешь с полки словарь и читаешь: ко времени выхода нашего словаря западная философия в целом представляла собой то-то и то-то. При этом ее можно разделить на такие-то школы и направления. Подробнее читайте о каждом из них в осо­бых статьях...

Куда там! В словарях теперь так просто не пишут. Прочитай-ка, дружок, весь словарь, состоящий порой из кучи невнятицы, отбрось все, что узнает­ся тобой как не западное, а что останется, сложится у тебя в нужный образ. Никакой обобщающей статьи «Западная философия» в современных фило­софских словарях найти нельзя.

Я понимаю, для проевшего зубы на философских тонкостях зубра, ве­роятно, выражение «западная философия» даже не имеет смысла. Но почему оно имеет смысл для меня, и имело смысл еще век назад? Да и это не важно; важно, а для кого вы, ребята, пишете свои справочники? Для себя или для тех, кто имеет потребность справляться, поскольку чего-то не зна­ет? Почему современный философ не хочет знать своего читателя? Может, он прячется, чтобы его не разглядели?

Как бы то ни было, философы бывают разные. Некоторые из них пишут о сознании так, что их невозможно читать, но есть и такие, которые пишут красиво и ясно. У них, кстати, нет никаких сложностей с выражением «со­временная западная философия». Так вот, один из таких философов, кто мне нравится, В. Целищев, не мудрствуя лукаво, пишет в 1997 году:

«Известно, что по большому счету современная западная философия разде­лена на два направления— "аналитическую философию" и "континентальную философию ".

Методы, стиль, предмет исследования и многое другое, что составляет суть философских исследований, понимаются представителями этих двух направле­ний столь различно, что в некотором смысле между ними разверзлась пропасть, усугубляемая их "географической отдаленностью",— аналитическая философия исповедуется в Великобритании и США, а "континентальная"— в Германии, Франции и Италии» (Целищев. Предисловие переводчика // Рорти, с. XI).

Соответственно, можно было бы даже разделить всю западную филосо­фию не на два, а на два и три направления в соответствии с перечисленны­ми странами. И это уже возможный способ разговора. Но Целищев дает это разделение в «Предисловии переводчика» к книге американского философа Рорти «Философия и зеркало природы». Сам же Рорти, в чьем знании того, что сегодня представляет из себя западная философия, усомниться невоз­можно, дает другое деление в своем предисловии, написанном именно для русских читателей:

«Во времена коммунистического режима русские философы пропустили массу восхитительных, новых, ярких переходных философских проблем. Одни из них зарождались в рамках феноменологической традиции (например, об ощущении внутреннего времени). Другие возникли в рамках Хайдеггеровской традиции (на­пример, о соотношении между первым и вторым разделениями Sein и Zeit). Мно­го проблем поднималось в рамках традиции XX века, которой следовало наиболь-

Слой 3. Общедоступная современная западная философия

шее число философов, наиболее динамичной и восторгавшейся по собственному поводу, — англофильской аналитической традиции» (Рорти, с. XVIII).

Иными словами, Рорти однозначно говорит о трех философиях, царив­ших на Западе в прошлом веке, — аналитической, феноменологии и экзис­тенциализме. Сейчас, правда, поговаривают о новом направлении, отме­нившем все прочие — о послефилософской философии. Но поскольку она вряд ли въелась в ваше сознание, а моего не коснулась совсем, то я ее рас­сматривать не буду. А остальным посвящу по рассказу, выявляя, как они видели и понимали сознание.

Правда, доверия к мнению американца у меня нет. Американец видит только то, что ему нужно для выживания в американском мире. Поэтому я допускаю, что в Европе могли быть и другие направления философии.

Ну и последнее предварительное замечание. Рубежом рождения этой но­вой Западноевропейской философии я считаю 17—20 годы двадцатого века, то есть время победы научной революции. Думаю, по ходу это станет очевиднее.

Прежде чем перейти к рассказу об отдельных школах, надо сказать еще о некоторых общих чертах западной философии.

Деление ее на аналитическую и континентальную, которое можно раз­ворачивать во множество отдельных школ и подшкол, на самом деле вовсе не случайно. На самом деле даже два этих направления, при всем кажущемся различии, являются одной и той же «современной западной философией».

И это не повтор названия главы, где главное — это указания на время и место. Иными словами, когда я задаюсь вопросом: что там сегодня на Запа­де? — я отвечаю: современная западная философия. За этим нет содержания. Я всего лишь обозначил предмет разговора. Ну, чтобы, к примеру, не спу­тать ее с восточной.

Когда же я пытаюсь посмотреть на нее с точки зрения содержания, то я вижу, что на рубеже двадцатого века по всему Западному миру, от России до Америки, назревает недовольство прежней философией, которую сами же философы начинают дружно именовать Метафизикой и осуждать. Пер­вые ростки новой, как им кажется, философии появляются как раз в начале века, а примерно с двадцатых годов эта новая философия побеждает окон­чательно. Вот именно ее-то я и назвал единой современной западной фило­софией. Уже в двадцатых годах она принимается делиться на направления и школы, у каждого из которых теперь свое звучное и модное имя.

При этом с тридцатых годов, когда европейские еврейские ученые бегут от нацизма в США, между американской и европейской философиями воз­двигается «атлантическая стена». То бишь препятствие. Америка «комплексу­ет» оттого, что она полностью зависима от европейских мозгов, что не соот­ветствует ее имперскому самоощущению, и старается это компенсировать показной самостоятельностью. В итоге даже говорить о единстве западной философии становится неприлично. И современная западная философия как единое явление умирает.

Основное— Море сознания— Слои философии— Слой 3

Между тем у современной западной философии, как некоего ядра всех современных школ философии, действительно есть общие черты, хотя и нет общей истории. В действительности, аналитическая и континентальная фи­лософии рождаются одновременно, но никогда не объединяются, существу­ют параллельно и не понимают друг друга. К тому же тогда, когда они суще­ствуют в чистом виде, их еще не признают в качестве единственных и полноценных философий, а когда это признание приходит, сами их созда­тели уже меняются и уходят на другую ступень развития, как бы отрицая то, с чего начинали. Речь идет о Бертране Расселе и Эдмунде Гуссерле. Именно они и создали тот философский мир, в котором живет запад сегодня.

Феноменология и аналитическая философия — это разные школы фи­лософии, но у них был общий корень. Он, конечно, тоже философский, но я бы говорил о нем как о мировоззренческом. Мировоззрение и философию подчас трудно разделить. Но если говорить о профессиональной философ­ской деятельности и о том, что двигало философами, что заставляло их заниматься этим, о позыве, то разница становится понятной. Что-то застав­ляло крупнейших мыслителей Европы рубежа двадцатого века начать поиск новых путей. И как ни странно, эти пути оказались поразительно сходны. Показателем является хотя бы то, что американцы, несмотря ни на что, признают феноменологию и вырастающие из нее экзистенциализм и герме­невтику.

Я говорю сейчас об американцах как психолог. Их мировоззрение пато­логично, потому что исходит из установки насаждать свое по всему миру, чтобы превратить его в единый рынок и чувствовать себя там хозяевами. В итоге они просто не видят ничего, чего нет в их собственном мировоззре­нии. Им такие вещи нечем видеть, нет узнавания!

А феноменологию они видят и уважают. Значит, узнают. А как может ее узнавать аналитический философ, если в аналитической философии нет сход­ных образов? Ведь не будет же он действительно изучать что-то такое, что незнакомо рынку основных покупателей, а значит, нельзя продать. Это про­тиворечило бы всему, начиная с прагматизма, который так и остался един­ственной настоящей философией Америки. И это тоже не к слову пришлось. В основании прагматизма, созданного Пирсом и развитого Джеймсом и Дьюи, было то же самое, что позволило узнать феноменологию, а до нее саму аналитическую философию. Узнать и принять.

Так что же было общего в исходном подходе западных философов-рево­люционеров? Несколько вещей, о которых надо рассказывать в некой пос­ледовательности. Я бы начал ее с общего недовольства метафизикой. Это еще очень неточное и приблизительное объяснение. Но его стоит понять.

Вообще-то слово «метафизика» только затемняет понимание, если сле­довать за философами. Они и сами-то с ним запутались, вкладывая в него множество особых, профессионально-философских значений. Скорее всего, именно эти сложности и породили недовольство метафизикой. А что она такое?

Слой 3. Общедоступная современная западная философия

Вся философия рождается в Греции, примерно в VII веке до нашей эры, как особое отношение к знаниям. Предположительно, Пифагор пер­вым заговорил о ней, как о любви к мудрости, то есть дал имя философия.

Та начальная философия по преимуществу занималась знаниями об ус­тройстве мира, то есть о природе, фюзисе, по-гречески. В итоге начальная философия получила имя физики.

Но если выйти из самого понятия философии и поглядеть на него же снаружи, то станет ясно, что любое знание о природе двойственно, потому что оно невозможно без человека. Без него природа будет, а знание — нет. Следовательно, должно или может быть две философии. Одна направленная на природу, а другая на человека или на сами знания. Вопрос-то важный — если мы не знаем, как мы знаем, что такое знание и как познавать, то как мы можем быть уверены, что говорим о природе, а не придумываем сказки?!

Как только такая мысль появляется, люди мгновенно делятся на два лагеря: одним по-прежнему есть дело до внешнего мира, до природы или физики, а вторые начинают познавать себя. И уже в первый или ранний период греческой философии это деление очевидно. Гераклит, который вро­де бы изучал физику, при этом отчетливо заявляет: я познал себя. Вероятно, это можно понимать как утверждение того, что его понимание природы истинно, ведь познав себя, ты обретаешь возможность убрать помехи из по­знающего инструмента — своей познавательной способности.

Однако тот первый период оставил нам слишком мало свидетельств. Зато определенно известно, что физика сохраняется как важнейшая струя всей философии постоянно. А вот интерес к познанию познания, то есть гносеологии или эпистемологии, как это предпочитают говорить на Западе, проявляется волнами.

Первой действительной волной познания познавательной способности оказались софисты. Отношение к ним плохое, но это только потому, что Сократ и Платон постарались показать их в плохом свете. На деле же софис­ты были профессионалами второй философии. Профессионалами в том смыс­ле, что зарабатывали на жизнь, обучая людей думать. На деле это обучение сводилось к тому, чтобы ловко использовать сложности мышления и дого­воры со слушателями. Но из софистики родился Сократ, философию кото­рого можно считать вершиной и завершением этой школы.

Сократ довел изучение понятий и устройства сознания, содержащего понятия, до совершенства, превратив в самопознание. Платон сумел это показать, но сам вряд ли понял. Видно это из того, что Сократ уходит из жизни философски, а Платон мечется, пытается вмешиваться в политику, строить государства. Его жизнь показывает, что он был Платоном, то есть платоником, а не сократиком. И в этом смысле шел своим путем. Но это сейчас не важно.

Важнее то, что ученик Платона Аристотель попытался объединить все ветви философии в своих сочинениях. В итоге он сначала описал ту филосо­фию, что называлась физикой. А потом приписал еще несколько глав или книг, которые стояли в его сочинениях после первых. Их и назвали «После физики», по гречески — Мета-физика.

Основное— Море сознания— Слои философии— Слой 3

Совершенно не имеет значения, что в действительности там было у Аристотеля. Сработало само деление на Физику и Метафизику. Оно как бы требовало теперь относить все науки либо туда, либо сюда, либо к физике, знаниям о природе, либо к тому, что к природе не относится.

Далее начался развал философии, точнее, из нее начали уходить само­стоятельные науки. И это были, в первую очередь, науки оприроде. Уходя и заявляя себя самостоятельными науками, они вместе с тем отбирали у фи­лософии право считать их своими предметами. И родился анекдот: теперь философией стало считаться все остальное.Все, что не является науками о природе, остается философии и может быть названо Метафизикой.

Война Богов.Началась путаница, метания и страдания: предмет утрачен, новый постоянно уменьшается, как стареющая луна, а вместе с тем и меняется, так что никак не удается его определить раз и навсегда. Ведь Науки-то все продолжают ухо­дить и выделяться! В средневековье это еще как-то было терпимо, но с нового време­ни, когда Наука обрела силу и затеяла битву за власть в мире, положение дел стало катастрофическим. Надо было как-то выживать, а старая философия, отдавшая власть и силу собственным детям, оказалась в положении короля Лира.

Она мешала, как соринка в глазу. Убить ее совсем не получалось, потому что в ней была действительная потребность, но и допустить ее существование как некой силы Наука не могла. Философия как Мета-физика всегда была наукой о сознании, а значит, наукой о Духе. Том самом Духе, который был второй и равноправной половиной понятия Бытие вместе с Природой. Наука избрала править от лица При­роды, значит, все опоры Духа в мире должны были быть вышиблены, а ими оказа­лись Религия и Метафизика. Борьба против Метафизики была вовсе не борьбой за истину, как и борьба против Религии, она всегда была политикой, борьбой за власть. Причем, простую, конкретную, как говорится, власть, вроде той власти над не­фтью, ради которой Америка благодетельствует мир своей «демократией». Именно поэтому вопрос о Материализме и Идеализме и борьба с Религией разгорались все­гда в умах революционеров, а не философов. Философов тут просто использовали.

Революция 1917-20 годов была не просто политической, то есть ради власти. Это была Научная революция, где власть захватывала Наука. И она ее захватила во всем мире. Философия, если хотела выжить в новом мире, должна была присягнуть на верность новой госпоже, и присягнуть на крови. Меньшего революционеры не принимали. И она пожертвовала Метафизикой, отрекшись от нее. Метафизика — это не только имя. За ней стоит Божество. И людям вовсе не так просто убить Бога. От­речься — это да. Но кто при этом был убит? И если Бог не хочет уйти из мира, он найдет способы проявиться в нем, даже в том учении, которое от него отреклось. Пути божьи неисповедимы и парадоксальны для нашего ума. Но мы точно можем знать себя и что творим. А что и как творили, рождая современную западную Фило­софию?

Внешне все начиналось с простого и понятного вопроса. Возможно, он был философским, а может, научным. В любом случае, о нем кричали дав­но, но к концу XIX века возмущение из-за него стало общим местом всех тогдашних философов. Я приведу его в постановке Владимира Соловьева. Он задал этот вопрос в одной из своих последних работ — в «Теоретической философии» 1897 года. Иначе говоря, как раз как бы завершая весь предыду­щий период философии. Буквально в ближайшие годы после него появляют­ся первые работы Гуссерля и Рассела.

Слой 3. Общедоступная современная западная философия

«Итак, существенная особенность философского умозрения состоит в стрем­лении к безусловной достоверности,испытанной свободным и последователь­ным (до конца идущим) мышлением. Частные науки, как издавна замечено фило­софами, довольствуются достоверностью относительного, принимая без проверки те или другие предположения. Никакой физик не побуждается своими заняти­ями ставить и решать вопрос о подлинной сущности вещества и о достоверно­сти пространства, движения, внешнего мира вообще, в смысле бытия реального: он предполагаетэту достоверность в силу общего мнения, которого частные ошибки он поправляет, не подвергая однако генеральной ревизии. <...>

Поэтому достоверность, достигаемая частными науками, непременно есть лишь условная, относительная и ограниченная. Философия, как дело свободной мысли, по существу своему не может связать себя такими пределами и стре­мится изначала к достоверности безусловной или абсолютной.

В этом она сходится с религией, которая также дорожит безусловною достоверностью утверждаемой ею истины; но религия полагает эту безуслов­ность не в форму мышления, а в содержание веры» (Соловьев, Собрание сочи­нений, т. 9, с. 94).

Война Богов.Можно считать, что Владимир Соловьев оказался идеологом фи­лософской революции, вложившей достоверность в «форму мышления». Хотя я со­мневаюсь, что Гуссерль или Рассел его читали. Это было общим веянием эпохи. И я вовсе не оговорился, называя требование достоверности то ли философским, то ли научным. Хоть Соловьев и прав, утверждая, что Науки довольствуются приблизи­тельной достоверностью своих построений, при этом выглядят их построения абсо­лютно точными и в силу этого неопровержимыми, а значит, истинными. Почему? Да потому что они ограничили себя только тем, что описывается математически. И в рамках математики все точно. Вот если пространства, движения или вещества нет в том смысле, как это понимается, то все рушится, потому что это исходные утвер­ждения или основания расчетов. В основаниях Науки могут быть слабости. Но в даль­нейших расчетах все точно. Кстати, Наука и уперлась сейчас в то, что Ньютоновские основания поплыли. Возможно, что все, что Наука создала — всего лишь частный случай в рамках какого-то кусочка мира. Выход за его рамки — крах не научного мировоззрения, а научной цивилизации. Но это сейчас неважно.

Важно то, что Философия оказалась постоянно посягающей на те основания, которые наука утвердила на глазок. Просто, как в Диамате, — Материализм един­ственно правильное учение, а кто не с нами, тот враг, а не философ. А значит, враг и тот, кто позволяет это философам — сама Философия. Нужно было срочно что-то сделать, чтобы выжить в новом мире. Выжить, конечно, не телесно, а в качестве уважаемого человека, мыслителя, философа, в конце концов.

И вот из вопроса о достоверности знания рождается мысль, которая уже звучит у Соловьева — о том, что философское, а вовсе не научное, знание не достоверно, а значит, и не точно. Перечитайте еще раз слова Соловьева о «стремлении философского умозрения к безусловной достоверности». Стре­мящийся не имеет! Философия на рубеже веков вдруг осознала, что не вправе ничего предписывать Науке, поскольку сама не владеет точным языком.

А он и не может быть точным, пока речь идет о сущностях. Сущность — это жизнь, она текуча. И тут свидетельство может быть только на уровне переживания и доверия к нему и к слову другого. Либо ты видишь это в себе

Основное— Море сознания— Слои философии— Слой 3

и не нуждаешься ни в какой достоверности, либо ты знаешь другого как мистика и доверяешь ему. Но люди не любят доверять. Не доверяли ни Со­крату, ни Христу.

Более того, в недоверии Богу есть великий соблазн, позволяющий зая­вить: вот видишь, я не доверяю тебе, значит, никакой точной науки на доверии создать нельзя! Я тебя уничтожил всего лишь таким малым усили­ем, как созданием примера недоверия лично из себя. Вообще-то цена науч­ного недоверия — отречение, но что это в сравнении с научной славой и властью над миром!

И вот достоверность из доверия превращается в точность. А символ точ­ности — математика. Философия должна либо умереть, либо овладеть мате­матикой, точнее, вернуть себе математику. Ведь были времена — от Пифаго­ра до Платона — когда математика была орудием исключительно философским. Сейчас математика не очень подходит для философии, но попытка стоит того. И Аналитическая школа пошла именно этим путем.

Соловьев, правда, был мощнее Рассела как философ. Поэтому он гово­рил философичнее, то есть точнее: достоверность нужно вложить в «форму мышления». А что это за форма, уже не так важно. Главное, что формы, в отличие от сущностей, могут быть превращены в знаки, знаки же становят­ся словами и предложениями. Так рождается точный язык описания мира. Не способ жить в мире, а способ его описывать, что означает, познавать. По­знавать опять же не мир, а познавательную способность. Мир познается про­живанием.

Жизнь и показала, что Соловьев был прав. Аналитическая философия сначала бурно развивала математику, потом скатилась от математики к мате­матической логике, потом к предложениям обычного языка, а сейчас и вовсе погрустнела и пытается успокоиться в родном и безотказном прагматизме.

Гуссерль, кстати, тоже начал с математики, а потом перешел к логике. Феноменология именно из нее и рождается. Потом Хайдеггер, лучший и любимый ученик Гуссерля, уйдет из феноменологии в экзистенциализм, точнее, в науку о бытии, потому что нельзя жить в одних лишь формах, когда-то надо просто жить. Но тем не менее, логика оказалась тем третьим общим местом — после отрицания метафизики и вопроса о достоверности знания, — что объединило западную философию в начале XX века.

Вот из тех видов логики, которые развивали Гуссерль и Рассел, и разви­лось все современное западное мировоззрение и его различия. Соответствен­но, вся современная западная философия исходно оказалась посвященной вопросу о достоверности знания, а значит, вопросу о том, что такое созна­ние человека. Но это до сих пор далеко не очевидно для самих философов, потому что «сознание» принадлежало как понятие метафизике и ее разделу, называвшемуся психологией. Их надо было заменить на что-то приемлемое в глазах Науки. На «ум», что ли, или «внутренний мир человека».

Нет точного имени, нет и точного понимания. Впрочем, давайте по­смотрим.

Глава 1. Вернуть царице престол

ЧАСТЬ 1. АНАЛИТИЧЕСКАЯ ФИЛОСОФИЯ