VII. Психология процессов сновидения 2 страница

Есть еще другой ряд возражений против нашего метода толкования сновидений, которыми мы должны заняться сейчас. Мы поступаем ведь следующим образом: мы опускаем все целевые представления, господствующие обычно над нашим мышлением, обращаем свое внимание на какой-либо элемент сновидения и замечаем, какая из наших нежелательных мыслей соответствует ему. Затем мы берем следующую составную часть содержания сновидения, повторяем над ней ту же работу и, не обращая внимания на тот путь, на который увлекают нас мысли, устремляемся вслед за ними. При этом мы все время твердо уверены в том, что в конце концов без всякого содействия с нашей стороны мы придем к мыслям, из которых возникло сновидение. Против этого критика возражает приблизительно следующее. В том, что каждый элемент сновидения приводит к чему-либо определенному, нет ничего удивительного. С каждым представлением можно что-либо связать по ассоциации; странно только, что при этом бесцельном и произвольном мышлении доходят как раз до мыслей, скрывающихся за сновидением. По всей вероятности, это просто самообман; от одного элемента следуют по ассоциативной цепи до тех пор, пока она без всякой видимой причины неожиданно не обрывается; когда затем включается второй элемент, то вполне естественно, что первоначальная неограниченность ассоциации претерпевает сужение. Прежняя нить мыслей свежа еще в памяти и потому при анализе второго представления легче можно найти отдельные мысли, которые имеют нечто общее и со звеньями первой цепи. При этом аналитик уговаривает себя, что ему удалось найти мысль, которая служит узловым пунктом между двумя элементами онови-дения. Так как обычно при соединении мыслей позволяют себе всякие вольности и, в сущности, исключают лишь переходы от одного представления к другому, вступающие в силу при нормальном мышлении, то, в конце концов, не трудно уже из ряда «промежуточных мыслей» состряпать что-нибудь, что именуется затем мыслями, скрывающимися за сновидением, и выдается бездоказательно за психический базис сновидения. Во всем тут, однако, царит произвол и остроумное использование случайности, и каждый, кто решится на такого рода бесцельный труд, сумеет дать любое толкование любому сновидению.

В ответ на такие возражения мы можем сослаться на впечатления от вашего толкования сновидений, на неожиданную и примечательную связь с другими элементами сновидения, которая обнаруживается при прослеживании отдельных представлений, и на невероятность того, что нечто, что так исчерпывающе полно раскрывает сновидение, как наше толкование может быть достигнуто иначе, чем раскрытием ранее составленных психических соединений. В свою защиту мы могли бы сказать еще, что наш метод толкования сновидений идентичен с методом «разрешения» истерических симптомов, где правильность метода подтверждается появлением и исчезновением симптомов, где, таким образом, разъяснение текста опирается на сопутствующие иллюстрации. Мы не имеем, однако, основания избегать проблемы, каким образом благодаря прослеживанию произвольно и бесцельно развивающейся цепи мыслей достигается вполне определенная цель, – эту проблему мы можем, хотя и не разрешить, но зато всецело устранить.

Дело в том, что, безусловно, неправильно утверждение, будто мы прослеживаем бесцельный ход представлений, если, как при толковании сновидений, заставляем появляться наружу нежелательные представления. Можно доказать, что мы всегда можем отказываться лишь от известных нам целевых представлений и что вместе с исчезновением последних появляются неизвестные, или, как мы их неправильно называем, бессознательные целевые представления, которые и обусловливают затем течение нежелательных представлений. Мышления без целевых представлений, благодаря воздействию нашей собственной душевной жизни, вообще не существует: я не знаю даже и того, при каких состояниях психической неуравновешенности оно вообще мыслимо. Психиатры слишком рано отказались здесь от прочности психической сети. Я знаю, что беспорядочный ход мыслей, лишенный целевых представлений, столь же редко проявляется при образовании истерии и паранойи, как и при образовании или толковании сновидений. При эндогенных психических заболеваниях[116]он вообще, может быть, не имеет места; даже бред умалишенных, по остроумному предположению Лёре, вполне осмыслен и непонятен для нас лишь благодаря его отрывочности. При своих наблюдениях я приходил к аналогичным заключениям. Бред – результат деятельности цензуры; она не дает себе больше труда скрывать эту деятельность и вместо того, чтобы способствовать переработке, беспощадно отбрасывает все, что идет против нее; остающееся и кажется нам непонятным и бессвязным.[117]

Свободное передвижение представлений по любой ассоциативной цепи проявляется, быть может, при деструктивных органических мозговых процессах; что разумеется под этим, при психоневрозах может быть раз и навсегда объяснено воздействием цензуры на ряд мыслей, который выдвигается на передний план продолжающими быть скрытыми целевыми представлениями. См. блестящее доказательство этого положения у К. Юнга. «К психология dementia praecox» (раннего слабоумия). Несомненным признаком ассоциации, лишенной целевых представлений, считалось то, когда появляющиеся представления (или образы) связывались, по-видимому, между собой узами так называемых поверхностных ассоциаций, то есть при помощи созвучия, словесной двусмысленности, совпадения по времени вне отношения к смыслу, словом, при помощи всех тех ассоциаций, которыми мы пользуемся в анекдотах и в игре слов. Этот признак относится к тем соединениям мыслей, которые от отдельных элементов содержания сновидений приводят нас к «коллатералям», а отсюда уже к истинным мыслям, скрывающимся за сновидениями; во многих анализах мы встречались с примерами этого, и они, вполне естественно, должны были вызывать наше удивление. Ни одна ассоциация не считалась при этом ничтожной, ни одна острота не казалась настолько незначительной, чтобы не послужить мостом от одной мысли к другой. Однако правильное понимание такой снисходительности не представляет труда. Всякий раз, как какой-нибудь психический элемент связывается с другим при помощи странной и поверхностной ассоциации, имеется еще и другая более естественная и глубокая связь между тем и другим, претерпевающая сопротивление цензуры.

Гнет цензуры, а не устранение целевых представлений служит причиной преимущественного господства поверхностных ассоциаций.[118]Поверхностные ассоциации замещают в изображении более глубокие, когда цензура делает недоступными эти нормальные пути соединения. Это похоже на то, как если какая-нибудь катастрофа, например, наводнение, преграждает в горах все большие широкие дороги; сообщение поддерживается тогда по неудобным и крутым пешеходным тропинкам, по которым бродит обычно только охотник.

Тут можно различить два случая, которые, в сущности, сливаются воедино. Или цензура направляется лишь против соединения двух мыслей, из которых каждая в отдельности не возбуждает ее протеста. Тогда обе мысли входят в сознание по очереди; их связь остается скрытой, но зато мы замечаем поверхностную связь между ними, которая иначе не пришла бы нам в голову и которая обычно исходит из другого пункта комплекса представлений, чем тот, из которого исходит подавленное, но существенное предоставление. Или же обе мысли сами по себе ввиду своего содержания подлежат цензуре; в этом случае обе они предстают не в правильной, а в модифицированной форме: мысли, заменяющие их, избираются таким образом, что при помощи поверхностной ассоциации выражают ту существенную связь, в которой находятся заменяемые ими мысли. Под гнетом цензуры в обоих случаях происходит смещение с нормальной естественной ассоциации к поверхностной и представляющейся абсурдной.

Учитывая это смещение, мы спокойно доверяемся при толковании сновидения и поверхностной ассоциации. Те же соображения относятся, разумеется, и к тому случаю, когда поверхностные ассоциации проявляются в самом содержании сновидения, как, например, в обоих сновидениях, сообщенных Мори (см. выше pelerinage – Pelletier – pelle, километр – килограмм – Гилоло – лобелия – Лопец – лото). Ид анализов невротиков я знаю, какое воспоминание находит себе обычно выражение при этом: воспоминание о чтении энциклопедического словаря (и словаря вообще), из которого большинство в период зрелости удовлетворяет свое любопытство относительно раскрытия половых тайн.

Психоанализ неврозов[119]широко пользуется обоими этими положениями: как тем, что с устранением сознательных целевых представлений господство над ходом представлений переходит на таковые же скрытые, так и тем, что поверхностные ассоциации лишь заменяют собой подавленные и более глубокие; оба эти положения служат даже основой всей техники этого психоанализа. Когда я заставляю пациента отбросить все размышления и рассказать мне, что приходит ему в голову, то я предполагаю при этом, что он не может отогнать от себя представлений о цели лечения, и считаю себя вправе заключить отсюда, что все то мнимо невинное и произвольное, о чем он мне сообщает, стоит в связи с его болезненным состоянием. Второе целевое представление, о котором пациент не догадывается, это представление обо мне. Полная оценка и подробное рассмотрение этого вопроса относится ввиду этого к изложению психоаналитической техники как терапевтического метода. И тут мы подошли к одному из пунктов, выходящих за пределы проблемы толкования сновидений.

Лишь одно возражение из всех вышеуказанных действительно справедливо: то, что мы вовсе не должны переносить в деятельность сновидения всех элементов толкования последнего. При толковании в бодрствующем состоянии мы идем по пути, который от элементов сновидения ведет обратно к мыслям, скрывающимся за ним. Деятельность сновидения шла обратным путем, и вовсе не так уже вероятно, что эти пути доступны и в обратном направлении. При ближайшем рассмотрении оказывается, что в бодрствующем состоянии мы прокладываем пути через новые соединения мыслей, и пути эти то тут, то там соприкасаются с промежуточными мыслями, скрывающимися за сновидениями. Мы видим, как свежий материал дневных мыслей включается в ряды толкования; по всей вероятности, и повышенное сопротивление заставляет нас искать новых, более отдаленных обходных путей. Число и характер промежуточных мыслей, появляющихся днем, не имеет, однако, ровно никакого значения в психологическом отношении, если только они ведут нас по направлению к искомым мыслям, лежащим в основе сновидения.

Б) Регрессия.

Теперь, оградив себя от возможных возражений или, по крайней мере, указав, откуда брать орудия для защиты от них, мы можем перейти непосредственно к психологическому исследованию, к которому мы уже достаточно долго подготавливались. Резюмируем же, прежде всего, выводы нашего предшествующего изложения. Сновидение – полноценный психический акт; его движущей силой служит стремящееся к удовлетворению желание; скрытая форма последнего, а также и многочисленные странности и абсурдности сновидения проистекают от воздействия психической цензуры, которое испытывает оно при своем образовании; помимо необходимости избегнуть цензуры, его образованию способствует необходимость сгущения психического материала, степень изобразительности, а иногда и стремление принять рациональную форму. От каждого из этих условий путь ведет далее к психологическим требованиям; необходимо подвергнуть рассмотрению взаимозависимость мотива желания и четырех этих условий, а также и последних между собой и, наконец, включить сновидение в общее целое душевной жизни.

В начале этой главы мы сообщили сновидение, чтобы напомнить о загадке, разрешение которой нам еще предстоит. Толкование этого сновидения о горящем ребенке не доставило нам никаких трудностей, хотя и было произведено не совсем согласно нашему методу. Мы задались вопросом, почему субъекту вообще что-то приснилось, вместо того чтобы он проснулся, и увидели, что мотивом сновидения послужило желание представить себе еще раз ребенка живым. Что тут играет роль еще одно желание, мы увидим ниже. Таким образом, мыслительный процесс сна превратился в сновидение, прежде всего, ради осуществления желания.

Помимо последнего остается только одна особенность, отличающая оба вида психической жизни. Мысль, скрывающаяся за сновидением, гласит: я вижу свет в комнате, в которой лежит тело. Быть может, упала свеча и ребенок загорелся. Сновидение передает в неизмененном виде результат этой мысли, но изображает его в форме ситуации, которая должна быть воспринята в настоящем времени и в качестве переживания в состоянии бодрствования. Это является, однако, общей и характернейшей особенностью сновидения; мысль, обычно желаемая, объективируется в сновидении, изображается в виде ситуации или, как нам кажется, нами переживается. Чем же объясняется эта характерная особенность сновидения, или, выражаясь скромнее, каким образом включить сновидение в общую цепь психических явлений?

При ближайшем рассмотрении мы замечаем, что в изобразительной форме сновидения обнаруживаются две почти независимые друг от друга черты. Первая – это изображение в форме настоящей ситуации с опущением «быть может», «вероятно». Вторая – превращение мысли в зрительные образы и речь.

Преобразование, испытываемое мыслями, скрывающимися за сновидением, благодаря тому что выражаемое ими ожидание переносится в настоящее время, в этом сновидении как раз не особенно бросается в глаза. Это обусловливается особой, в сущности лишь второстепенной, ролью осуществления желания в этом сновидении. Возьмем другое сновидение, в котором желание не отличается от продолжения бодрствующей мысли во сне, например, об инъекции Ирме. Здесь в мысли, получающей изображение в сновидении, мы находим желательное наклонение: ах, если бы Отто был виноват в болезни Ирмы! Сновидение устраняет желательное наклонение и заменяет его настоящим временем: да, Отто виноват в болезни Ирмы. Это, таким образом, первое из превращений, которое и свободное от искажений сновидение производит с мыслями, скрывающимися за ним. На этой первой особенности сновидения мы, однако, долго останавливаться не будем. Мы покончим с ней, указав на сознательную фантазию, на дневное сновидение, которое точно так же поступает с кругом своих представлений. Если г. Жуайезу Доде праздно разгуливает по улицам Парижа в то время, как его дочери думают, что он на службе, то он тоже в настоящем, времени фантазирует о всевозможных событиях и случайностях, которые помогут ему найти должность. Таким образом, сновидение пользуется настоящим временем точно так же и с тем же правом, как и сознательная фантазия. Настоящее время – категория, в которой желание изображается в осуществленной форме.

Для сновидения, в отличие от сознательной фантазии, характерна вторая особенность, та, что представления не продумываются, а превращаются в чувственно воспринимаемые образы, в которые грезящий верит и которые, как ему кажется, он переживает. Добавим, однако, что не во всех сновидениях имеется превращение представлений в образы; есть сновидения, которые состоят только из мыслей, но за которыми все же нельзя отрицать характера сновидений. Мое сновидение «автодидаскер» – как раз такое: в нем имеется едва ли больше чувственных элементов, чем если бы я продумал его содержание днем, наяву. Кроме того, в каждом более или менее продолжительном сновидении есть элементы, которые не претерпевают превращения и которые попросту продумываются или осознаются, как мы привыкли к тому в бодрствующем состоянии. Далее, мы тут же обратим наше внимание на то, что такое превращение представлений в чувственные образы производится не только сновидением, но в равной мере и галлюцинациями и видениями, которые наблюдаются либо в здоровом состоянии, либо же являются симптомами психоневрозов. Короче говоря, взаимоотношение, рассматриваемое нами, отнюдь не носит исключительного характера; несомненно, однако, что эта особенность сновидения кажется нам примечательной, так что мы не можем представить себе сновидение без нее. Понимание этой особенности требует, однако, особенного разъяснения.

Из всех замечаний относительно теории сновидения у различных ученых я приведу здесь одно, которое представляется мне безусловно справедливым. Великий Фехнер (25) в своей «Психофизике» высказывает по поводу сновидения следующее предположение: поле действий у сновидения иное, нежели у бодрствующего мышления. Ни одна другая гипотеза не дает возможности уяснить себе специфические особенности сновидения.

Тем самым мы подходим к идее психической локаль кости. Мы оставим совершенно в стороне то, что душевный аппарат, о котором здесь идет речь, известен нам в качестве анатомического препарата, и постараемся избегнуть искушения определить психическую локальность в каком-либо анатомическом смысле.[120]Мы останемся на психологической почве и представим себе только, что инструмент, служащий целям душевной деятельности, является чем-то вроде сложного микроскопа, фотографического аппарата и т. п. Психическая локальность соответствует той части этого аппарата, в которой осуществляется одна из предварительных стадий образа. В микроскопе и подзорной трубе это, как известно, лишь идеальные точки и плоскости, в которых не расположено никаких конкретных составных частей аппарата. Просить извинения за несовершенство этих и всех аналогичных сравнений я считаю излишним. Они должны лишь помочь нашей попытке разъяснить всю сложность психической деятельности: мы разложим ее на отдельные части и поставим их в соответствие отдельным частям аппарата. Попытка определить структуру душевного инструмента при помощи такого разложения, насколько мне известно, никогда не производилась. Она кажется мне безусловно невинной. Я полагаю, что мы можем дать полную свободу нашим предположениям, если только сохраним при этом наш трезвый рассудок и не сочтем остов за здание. Так как нам для приближения к неизвестному нужны лишь вспомогательные представления, то, прежде всего, мы выставим наиболее конкретные и грубые предположения.

Мы представляем себе, таким образом, психический аппарат в виде сложного инструмента, составные части которого мы назовем инстанциями, или, наглядности ради, системами. Далее, предположим, что эти системы находятся в постоянном пространственном соотношении друг с другом, все равно как расположены, например, различные системы оптических стекол в подзорной трубе. Строго говоря, нам вовсе не нужно предлагать какое-либо реальное пространственное расположение психических систем. Достаточно, если какой-либо определенный порядок создается тем, что при известных психических процессах возбуждение с определенной последовательностью во времени проходит по всем этим системам. Эта последовательность при других процессах может претерпевать изменения, эту возможность необходимо допустить. Составные части аппарата мы краткости ради будем называть «Y-системами».

Первое, что нам бросается в глаза, это то, что этот аппарат, состоящий из Y-систем, имеет определеннее направление. Вся наша психическая деятельность исходит из (внутренних или внешних) раздражении и заканчивается иннервациями. Тем самым мы утверждаем, что у аппарата имеются два конца, чувствующий и моторный. На чувствующем находится система, получающая восприятия, на моторном – другая, раскрывающая шлюзы движения. Психический процесс протекает всегда от воспринимающего конца к моторному. Общая схема психического аппарата представляется, таким образом, в следующем виде:

Это является, однако, лишь осуществлением давно уже знакомого нам требования, чтобы психический аппарат по конструкции напоминал рефлекторный аппарат. Рефлекторный процесс служит образцом всякой психической деятельности.

Предположим, что на воспринимающем конце совершается какая-либо дифференциация. Восприятия, получаемые нами, оставляют в нашем психическом аппарате след, который мы назовем «воспоминанием». Функция, относящаяся к воспоминанию, именуется памятью. Если мы серьезно отнесемся к намерению связать психические процессы с системами, то воспоминания предстанут перед нами в виде продолжительных изменений отдельных элементов систем. В дальнейшем возникает, однако, затруднение: система должна сохранять в точности изменения своих элементов и в то же время должна быть готова к восприятию новых поводов к изменениям. Согласно принципу, руководящему нашим опытом, мы распределим обе эти функции на различные системы. Мы предположим, что первая система аппарата получает восприятия, но не сохраняет их и не обладает, следовательно, памятью, и что за ней расположена вторая система, превращающая мгновенные раздражения первой в прочные следы воспоминания. Тогда картина нашего психического аппарата представится в следующем виде:

Мы знаем, что восприятия, действующие на систему В, оставляют в нас не только свое содержание, но и еще нечто. Восприятия представляются нам связанными друг с другом в памяти, связью их служит, главным образом, их совпадение во времени. Это мы называем фактом ассоциации. Ясно, что если система В не обладает памятью, то она не может сохранять и следов для ассоциации; отдельные элементы В были бы парализованы в своих функциях, если бы новому восприятию помешал остаток прежней связи. Основой ассоциации нам приходится считать скорее систему воспоминаний. Факт ассоциации состоит тогда в том, что вследствие воздействия сопротивления раздражение от одного из элементов Р передается второму, а не третьему.[121]

При ближайшем рассмотрении мы считаем нужным предположить наличие не одной, а нескольких систем Р, в которых одно и то же раздражение, переданное элементами В, претерпевает различное фиксирование. Первая из этих систем Р будет содержать в себе фиксацию ассоциации по одновременности, в следующих же тот же самый материал будет расположен по другим видам совпадения, так что эти последующие системы изобразят соотношения подобия и пр. Излишне, конечно, выяснять психическое значение этой системы. Характеристика ее заключается в тесной связи ее с элементами сырого материала воспоминаний, иначе говоря, согласно более исчерпывающей теории, в модификациях сопротивления по отношению к этим элементам.

Включим сюда одно замечание общего характера, указывающее, быть может, на нечто важное. Система В, не способная сохранять изменения, то есть не обладающая памятью, дает нашему сознанию все многообразие чувственных восприятии. Напротив того, наши воспоминания, не исключая и самых глубоких, сами по себе бессознательны. Их можно довести до сознания; но не подлежит сомнению, что именно в бессознательном состоянии они проявляют все свое действие. То, что мы называем нашим характером, основывается на воспоминаниях о впечатлениях, как раз о тех, которые оказали на нас наиболее сильное действие, на впечатлениях нашей ранней молодости, обычно никогда не доходящих до сознания. Когда эти воспоминания доходят до сознания, они не обнаруживают никакого чувственного характера или во всяком случае очень ничтожный по сравнению с восприятиями. Если бы можно было доказать, что память и качество взаимно исключают друг друга для сознания в «?»-системах, то мы могли бы установить условия раздражения неврозов.

То, что мы говорили до сих пор о конструкции чувствующего конца психического аппарата, не имело отношения к сновидению и к выводимым из него психологическим данным. Для уяснения же характера другой части психического аппарата сновидение может послужить нам источником доказательств. Мы видели, что не можем объяснить образование сновидения без допущения наличия двух психических инстанций, из которых одна подвергает деятельность другой строгой критике, результатом чего и служит недопущение в сознание.

Критикующая инстанция, говорили мы, ближе соприкасается с сознанием, чем критикуемая. Она, точно ширма, стоит между последней и сознанием. Мы нашли, далее, основание отождествить критикующую инстанцию с тем, что направляет нашу бодрствующую жизнь и обусловливает нашу свободную, сознательную деятельность. Если мы эти инстанции заменим в духе нашей гипотезы системами, то благодаря только что упомянутому заключению критикующая система отодвинется к моторному концу. Занесем обе эти системы в нашу схему и выразим их наименованиями их отношение к сознанию.

Последнюю из систем на моторном конце мы называем предсознательной, чтобы указать на то, что процессы раздражения в ней без всякой дальнейшей задержки могут доходить до сознания, если удовлетворены помимо этого еще некоторые условия, например, достижение известной степени интенсивности, некоторое распределение той функции, которая именуется вниманием и т. п. Это одновременно и та система, в руках которой имеется ключ к произвольной моторности. Систему позади нее мы называем бессознательной, так как она не имеет другого доступа к сознанию, кроме как через посредство предсознательной; при этом прохождении ее процессу раздражения приходится претерпевать различного рода изменения.

К какой же из этих систем отнесем мы образование сновидений? Простоты ради отнесем ее к системе Бзс. В дальнейшем изложении мы увидим, правда, что это не совсем правильно, что образование сновидений вынуждено соприкасаться с мыслями, относящимися к системе предсознательного. Говоря о желании сновидения, мы увидим, однако, что движущая сила сновидения исходит из системы Бзс. Ввиду именно этого мы и берем исходным пунктом сновидения бессознательную систему. Это возбуждение сновидения, подобно всем другим раздражениям, обнаруживает стремление проникнуть в систему Прс., а оттуда проложить путь и в сознание.

Наблюдения показывают, что днем путь, ведущий из предсознательного в сознание, закрыт для мыслей, скрывающихся за сновидением, благодаря цензуре сопротивления. Ночью же они прокладывают себе путь к сознанию. Возникает, однако, вопрос, каким образом и вследствие какого их изменения? Если это происходило бы вследствие того, что ночью ослабевает сопротивление, которое находится на границе бессознательного и предсознательного, то мы получали бы сновидения в материале наших представлений, которые не носили бы интересующего нас галлюцинаторного характера.

Ослабление цензуры между системами Бзс. и Прс. могло бы объяснить, следовательно, образование лишь таких сновидений, как «автодидаскер», но отнюдь, например, не сновидение о горящем ребенке, которое мы поставили в начале этой главы, как отражающее основную проблему.

То, что происходит в галлюцинаторном сновидении, мы можем выразить только следующим образом. Раздражение протекает обратным путем. Вместо моторного конца аппарата оно устремляется к чувствующему и достигает наконец системы восприятии. Если направление, по которому протекает в бодрствующем состоянии психический процесс из бессознательного, мы назовем про-гредиентным, то характер сновидения мы должны будем назвать регредиентным.

Эта регрессия является, безусловно, одной из важнейших психологических особенностей процесса сновидения; но мы не должны все же забывать, что она свойственна не только сновидению. Намеренное воспоминание и другие частичные процессы нашего нормального мышления соответствуют обратному отодвиганию какого-либо сложного акта представлений к сырому материалу воспоминаний, лежащих в его основе. В бодрствующем состоянии, однако, это образное отодвигание никогда не идет дальше воспоминаний, оно не может вызвать галлюцинаторного оживления воспринятых образов. Почему же в сновидении дело обстоит иначе? Когда мы говорили о процессе сгущения в сновидении, мы не могли избегнуть предположения, что интенсивность отдельных представлений благодаря деятельности сновидения переносится с одного на другое. По всей вероятности, это изменение психического процесса и дает возможность занять систему В вплоть до полной чувственной живости в обратном направлении.

Я надеюсь, что мы далеки от того, чтобы заблуждаться относительно значения этих положений. Мы ограничились только тем, что дали наименование необъяснимому явлению. Мы говорили о регрессии, когда в сновидении представление превращается обратно в чувственный образ, из которого оно когда-то составилось. Но к чему наименование, когда оно ничего не разъясняет? Я полагаю, однако, что название «регрессия» оказывает нам пользу постольку, поскольку оно связывает известный нам факт со схемой душевного аппарата, имеющего определенное направление.

Эта схема разъясняет нам еще одну особенность образования сновидений. Если процесс сновидения рассматривать как регрессию внутри предположенного нами душевного аппарата, то становится понятным тот эмпирически установленный факт, что все соотношения мыслей исчезают при деятельности сновидения или же находят себе лишь неотчетливое, смутное выражение. Эти соотношения содержатся не в первых системах Р нашей схемы, а в последующих; при регрессии вплоть до воспринятых образов они утрачивают свое выражение. Связь мыслей, скрывающихся за сновидением, утрачивается при регрессии к сырому материалу.

Вследствие каких же изменений становится возможной регрессия, невозможная днем? Здесь идет речь, вероятно, об изменении распределения энергии в отдельных системах, благодаря которому они становятся более или менее доступными для прохождения возбуждения; но в любом таком аппарате тот же самый эффект мог бы быть достигнут не только одним рядом таких изменений. Тут тотчас же возникает, конечно, мысль о состоянии сна и тех изменениях, которые вызывает он на чувствующем конце аппарата. Днем совершается постоянное устремление из системы ^-восприятии к мотор-ности; ночью оно прекращается и не может ставить преград обратному течению раздражении. Это то самое «изолирование от внешнего мира», которое, по теории некоторых авторов, должно разъяснять психологический характер сновидения. Однако при объяснении регрессии сновидения приходится считаться с другими регрессиями, совершающимися при болезненных состояниях бодрствования. Эти формы разрушают выставленное нами положение. Несмотря на непрерывное чувствующее течение в прогредиентном направлении, регрессия имеет все-таки место.