Тема родины в творчестве А. А. Блока
I. «О Русь моя! Жена моя!..»
1. Обстановка замкнутой дворянской культуры и интеллигентности в семье и окружении – исток поэтического восприятия мира А. Блоком.
II. От стихов о Прекрасной Даме к теме судьбы Родины.
1. Проклятие старому миру, пророчества и предчувствия поэта.
2. Новый образ Родины в поэзии Блока – возлюбленной, жены, женщины.
III. Долг современного художника – стремиться к вершине, «на которой подают друг другу руки заклятые враги: красота и польза» (Блок).
Быкова Н. Г
Поэма А. Блока «Двенадцать»
Поэма написана Александром Блоком в начале 1918 года. В ней отразилась позиция автора по отношению к Октябрьской революции 1917 года.
«Двенадцать» – поэма о революционном Петрограде, поэма о крови, о грязи, о преступлении, о падении человеческом. Это – в одном плане. А в другом – о революции, о том, что через запачканных в крови людей в мир идет благая весть о человеческом освобождении.
Снежная вьюга революции начинается с первых же строк поэмы; и с первых же ее строк черное небо и белый снег – как бы символы того двойственного, что совершается на свете, что творится в каждой душе.
Черный вечер,
Белый снег.
Ветер, ветер!
На ногах не стоит человек…
Так через всю поэму проходят, переплетаясь, два внутренних мотива. Черный вечер – кровь, грязь, преступление; белый снег – та новая правда, которая через тех же людей идет в мир. И если бы поэт ограничился только одной темой, нарисовал бы одну только «черную» оболочку революции или только ее «белую» сущность – он был бы восторженно принят в одном или другом из тех станов, на которые теперь раскололась Россия. Но поэт, подлинный поэт, одинаково далек и от светлого славословия, и от темной хулы; он дает двойственную, переплетающуюся истину в одной картине. Контрастность двух цветов подчеркивает бескомпромиссность противостояния враждующих сил.
Хаос событий, хаос вьюги, хаос возмущенной стихии, сквозь которую видны обрывки проносящихся лиц, положений, действий, нелепых в своей обрывочности, но связанных общим полетом сквозь ветер и снег. Поэт рисует картину революционного Петрограда. Тут и огромный плакат «Вся власть Учредительному собранию!», и «невеселый товарищ поп», и старушка, которая «никак не поймет, что это значит, на что такой плакат, такой огромный лоскут», и оплакивающая Россию «барыня в каракуле», и злобно шипящий «писатель, вития»… И все это так мелко, так далеко от того великого, что совершается в мире, так убого, что «злобу» против этого всего можно счесть «святой злобой»:
Злоба, грустная злоба
Кипит в груди…
Черная злоба, святая злоба…
Товарищ! Гляди
В оба!
И вот на этом фоне, под нависшим черным небом, под падающим белым снегом, «идут двенадцать человек…» Поэт нисколько не поэтизирует их. Напротив. «В зубах цигарка, примят картуз, на спину б надо бубновый туз!» А былой товарищ их Ванька – «в шинелишке солдатской, с физиономией дурацкой» – летит с толстоморденькой Катькой на лихаче, «елекстрический фонарик на оглобельках…»
И этот «красногвардеец» Петруха, уже поднявший нож на Катьку («У тебя на шее, Катя, шрам не зажил от ножа. У тебя под грудью, Катя, та царапина свежа!»), этот Петруха, уложивший уже офицера («не ушел он от ножа!»), этот его товарищ, угрожающий расправой возможному сопернику: «Ну, Ванька, сукин сын, буржуй, мою, попробуй, поцелуй!». И сама эта толстоморденькая Катя, которая «шоколад Миньон жрала, с юнкерьем гулять ходила, с солдатьем теперь пошла…» И эти товарищи Петрухи, без раздумий расстреливающие мчащихся на лихаче Ваньку с Катькой: «Еще разок! Взводи курок! Трах‑тарарах!»
Смерть Катьки не прощается Петрухе. «Ох ты горе горькое, скука скучная, смертная!» И пусть не раскаянье, а новая злоба лежит на его душе, – «уж я ножичком полосну, полосну! Ты лети, буржуй, воробышком! Выпью кровушку за зазнобушку, чернобровушку!» Но гнета не снять с души: «упокой, Господи, душу рабы твоея… Скучно!»
Черное не прощается, черное не оправдывается – оно покрывается той высшей правдой, которая есть в сознании двенадцати. Они чуют силу и размах того мирового вихря, песчинками которого они являются. Они чуют и понимают то, что злобно отрицает и «писатель, вития», и обывательница в каракуле, и «товарищ поп», и вся духовно павшая «интеллигенция». И за правду «пошли наши ребята в красной гвардии служить, буйну голову сложить!» За эту правду они убивают и умирают.
Ободряя друг друга, двенадцать не прибегают к мечтаниям, они ищут утешение лишь в неизбежности еще больших тягот («Потяжеле будет нам, товарищ дорогой!»). Готовность к любым мукам и есть их нравственная сила, дающая автору право саму их злобу назвать святой.
… И идут без имени святого
Все двенадцать – вдаль.
Ко всему готовы,
Ничего не жаль…
Но что же вселяет в них решимость и бесповоротность, готовность ко всему и отсутствие жалости? Что, если нет ни надежды, ни веры? Героев «Двенадцати» на их мучительном пути поддерживает не мечта о будущем, а непрерывное ощущение врага: «Неугомонный не дремлет враг!», «Близок враг неугомонный», «Их винтовочки стальные на незримого врага…», «Вот – проснется лютый враг…» Кто же этот враг?
Не «буржуй» – он жалок, ему мстят лишь попутно, когда подвернется под руку: «…ты лети, буржуй, воробышком! Выпью кровушку за зазнобушку, чернобровушку».
И даже не «старый мир», воплощенный в образе «паршивого пса», к которому герои Блока испытывают что‑то вроде брезгливого презрения: «Отвяжись ты, шелудивый, я штыком пощекочу! Старый мир, как пес паршивый, провались – поколочу!»
Нет, в «лютом враге» явно есть нечто всеобщее, соизмеримое с масштабами революционного насилия: «…мировой пожар раздуем, мировой пожар в крови…», «Пальнем‑ка пулею в Святую Русь!..» Для двенадцати непрерывное ощущение могущественного врага оправдывает их недоверчивость и вооруженность, их отношение к жизни. То, что движет этими людьми, непрерывно требует врага и будет постоянно вызывать его из небытия по мере надобности. Вот почему к финалу поэмы тревога и страх за будущее только нарастают!
Вот это и есть главная примета «нового мира», в который, как принято было считать, вступают герои Блока: всеобщая и непрерывная вооруженность против всего и вся, готовность в любом «переулочке глухом» встретить врага и биться с ним до полного уничтожения… И никакого намека на ту «справедливую, чистую, веселую и прекрасную жизнь», которую Блок назвал естественной целью революции.
В статье «Интеллигенция и революция» Блок писал, что революция – это вырвавшаяся на волю народная стихия. «Она сродни природе. Горе тем, кто думает найти в революции исполнение только своих мечтаний, как бы высоки и благородны они ни были. Революция, как грозный вихрь, как снежный буран, всегда несет новое, неожиданное; она жестоко обманывает многих; она легко калечит в своем водовороте достойного; она часто выносит на сушу невредимыми недостойных; но это ее частности, это не меняет ни общего направления потока, ни того грозного и оглушительного гула, который издает поток. Гул этот все равно всегда – о великом».
Образ Христа органически вырастает из строя поэмы, взаимодействия эпических и лирических мотивов и становится символом трагического преображения «русского строя души» в революционную эпоху и его крестного пути после Октября.
Двенадцать апостолов нового мира не видят Христа (он «за вьюгой невидим»), они окликают его, просят показаться, но он не является, и они в раздражении стреляют туда, где мерещится его тень.
Раздаются выстрелы – вьюга отвечает на них смехом. Смех кружит в этой поэме Блока, как метель, надувает сугробы, отбрасывает в сторону всех, кто мешает красногвардейцам идти «державным шагом», хохот раздается над трупом Катьки и над убитым горем Петрухой.
В «Двенадцати» поэт и стихия впервые сходятся один на один и лицом к лицу. Все мешается в этих сценах: и «святая злоба», и «черная злоба», «черный вечер» и «белый снег», кровь Катьки и слезы Петрухи, печатный шаг красногвардейцев и «нежная поступь» Христа. Улица оглашена криками, перебранкой двенадцати, воплями старушки, воем бездомного пса. Вьюга улюлюкает вслед двенадцати. Но герой идет впереди в молчании. Красногвардейцы – с винтовками, он – «в белом венчике из роз». Снег, над которым движется этот «призрак» Блока, ослепительно чист. На нем нет следов крови, хотя над самим героем развевается «кровавый флаг».
Несовместимость, несоединимость – и вместе с тем роковая связь.
Сложность и противоречивость собственного отношения к Христу Блок вносит в поэму. Для официальной критики герои поэмы – бесспорно «апостолы новой веры» и «люди будущего»; для Блока же слишком много старого и знакомого было в этих людях, чем отчасти и объясняется появление «прежнего» Христа впереди двенадцати.
Вопрос так и остался неразрешенным: кто они – действительно носители нового, в ком сама их бесконечная злоба к миру «свята» и плодотворна, или же это только очередная вариация «русского бунта, бессмысленного и беспощадного», который неминуемо должен закончиться треклятым «вечным покоем», засвидетельствованным фигурой Христа? Возможность этого и многих других толкований заложена в самой художественной природе поэмы.
Быкова Н. Г
Лирика А. А. Блока
Одной из главных особенностей романтического искусства, в том числе символизма, является устремленность к высоким духовно‑нравственным, социальным и эстетическим идеалам и восприятие действительности, со всеми ее противоречиями, достоинствами и несовершенствами, в свете этих идеалов. Для Александра Блока с самого начала и до конца творческого пути многое значили романтические идеалы Вечной Женственности и Христа. Разумеется, со временем содержание этих идеалов в творчестве Блока не оставалось неизменным, как не оставалось неизменным отношение к ним поэта, особенно к Христу.
Говоря в письмах к Андрею Белому о Ней, Блок имел в виду Душу Мира, Вечную Женственность, которая в его стихах представала как Прекрасная Дама. Ее образ в лирике юного поэта символизировал неразрывность его любви к красоте земной женщины и красоте Вечной Женственности, знаменовал гармонию природы и культуры, чувственного и духовного восприятия мира. Блок до конца своих дней оставался верен идеалу Прекрасной Дамы, ее отсветы и отзвуки чувствуются в образах Коломбины, Незнакомки, снежной Девы, Фаины, Кармен, Изоры, Катьки из «Двенадцати» и, конечно, Руси, России.
Ощущение исторических перемен, которых с таким нетерпением ждал Блок в революционный 1905 год, породило в его творчестве новые темы. В его поэзии послышался язык улицы, мелодии городских окраин, зашумела жизнь повседневная.
В лирическом предисловии к сборнику «Земля в снегу» Блок прочеркивает восходящий путь своей поэзии, неумолимую логику выпущенных своих трех книг: «Стихи о Прекрасной Даме» – ранняя утренняя заря… «Нечаянная радость» – первые жгучие и горестные восторги, первые страницы книги бытия… И вот «Земля в снегу». Плод горестных восторгов, чаша горького вина, когда безумец потеряет дорогу, – уж не вы ли укажете ему путь? Не принимаю – идите своими путями. Я сам знаю страны света, звуки сердца, лесные тропинки, глухие овраги, огни в избах моей родины, яркие очи моей спутницы. Но не победит и Судьба. Ибо в конце пути, исполненного падений, противоречий, горестных восторгов и ненужной тоски, расстилается одна вечная и бескрайняя равнина – изначальная родина, может быть, сама Россия…»
Так в лирических образах блоковской прозы возникает основная тема его стихов – «тема о России».
Блок находится в центре перелома, общеевропейского политического кризиса, в конечном счете приведшего к первой мировой войне и межреволюционной реакции в России. Россия, «вырвавшись из одной революции, жадно смотрит в глаза другой…»
Испепеляющие годы!
Безумья ль в вас, надежды ль весть?
От дней войны, от дней свободы –
Кровавый отсвет в лицах есть.
Тема родины, России захватывает Блока всецело. Ощущение отчизны как живого существа сливается со сверхчувством жгучей любви. Личная трагедия одиночества поднимается до уровня трагедии народа. «В поэтическом ощущении мира нет разрыва между личным и общим», – говорит поэт.
От своих предшественников Блок отличается тем, что к судьбе России он подходит не как мыслитель, с отвлеченной идеей, а как поэт – с интимной любовью. Написаны они в угарное время увлечений, но несут на себе печать объективизма, красивого спокойствия и эстетизма правды. Пропитаны они и современными ужасами, но остались в сфере и атмосфере идейного равновесия и умного такта.
Утонченное мастерство совпадает в стихах о России со всем богатством творческого опыта и достигает истинной классичности. Любовь, муки, мудрость, вся сложность чувств современного лирика соединены в них с величественной, в веках теряющейся духовной генеалогией.
Образ родины в русской литературе обычно ассоциировался с образом матери. Блок связывает его с образом молодой красавицы, невесты, жены, тем самым придавая ему глубоко интимный, любовный характер («Твои мне слезы ветровые – как слезы первые любви!»), и в то же время – с вечной и нетленной красотой Прекрасной Дамы, Мировой Души, мировой гармонии. В блоковском образе родины – полной сил и страсти женщины, наделенной «разбойной красой», – интимно‑личное неотделимо от вселенского, чувственное – от духовного, национальное – от общечеловеческого, природное – от культурных традиций, высокое – от будничного. В свете романтического идеала родина предстает не только поэтической, одухотворенной, прекрасной, нетленной, но и нищей – с серыми избами, расхлябанными дорогами, острожной тоской, глухой песней ямщика. Чувство живой нетленной красоты родины помогает Блоку верить в ее будущее, в то, что она преодолеет все тяготы и препятствия на своем трудном пути.
В небольшом цикле «На поле Куликовом» (1908 г.), состоящем из пяти стихотворений, Блок достигает вершин русской классики. Поднимаясь над условностями школ и направлений, гений Блока достигает своего апогея.
Река раскинулась. Течет, грустит лениво
И моет берега.
Над скудной глиной желтого обрыва
В степи грустят стога.
Спокойное любование широтой родной природы меняется порывом выражения кровного единения с Россией в острый драматический момент:
О, Русь моя! Жена моя! До боли
Нам ясен долгий путь!
Я не первый воин, не последний,
Долго будет родина больна.
Помяни ж за раннею обедней
Мила друга, светлая жена!
Блок проводит аналогии между двумя важнейшими моментами русской истории: событиями на Куликовом поле и сложной социально‑политической и революционной ситуацией начала XX века.
Опять над полем Куликовым
Взошла и расточилась мгла,
И, словно облаком суровым,
Грядущий день заволокла.
Он надеется, что тяжелый путь во мгле, «в тоске безбрежной», бесстрашно будет пройден: «Домчимся. Озарим кострами степную даль». Разум и духовность сразятся со всем, что делает жизнь грязной, пошлой, беспросветной. «Но узнаю тебя, начало высоких и мятежных дней!» Только в неуспокоенности и движении к добру видит автор смысл существования: «Не может сердце жить покоем…» Блок часто подчеркивает, что цена победы – кровь. Кровь сопутствует свету. «Закат в крови!» Звучит призыв к действию:
И вечный бой! Покой нам только снится
Сквозь кровь и пыль…
Летит, летит степная кобылица
И мнет ковыль…
У Гоголя Россия – тройка, несущаяся вдаль, у Блока она «степная кобылица» и та же тройка. В записях к стихотворению «Я пригвожден к трактирной стойке…» Блок пишет об этом образе: «Слышите ли вы задыхающийся гон тройки? Это Россия летит неведомо куда – в сине‑голубую пропасть… Видите ли вы ее звездные очи – с мольбой, обращенной к нам: «Полюби меня, полюби красоту мою!..» Кто же проберется навстречу летящей тройке тропами тайными и мудрыми, кротким словом остановит взмыленных коней, смелой рукой опрокинет демонского ямщика…»
Стихотворение «Россия» (1908 г.) звучит как признание в любви нищей, но прекрасной Родине. Чистота и неподдельность народной силы питают надеждой:
И невозможное возможно,
Дорога долгая легка…
Все стихи зрелого Блока написаны от лица сына «страшных лет России», обладающего отчетливой исторической памятью и обостренным предчувствием будущего.
Из низких нищих деревень
Не счесть, не смерить оком,
И светит в потемневший день
Костер в лугу далеком.
Поэт писал, что «перед русским художником вновь стоит неотступно вопрос пользы. Поставлен он не нами, а русской общественностью, в ряды которой возвращаются постепенно художники всех лагерей. К вечной заботе художника о форме и содержании присоединяется новая забота о долге, о должном и не должном в искусстве». К проблеме искусства и жизни обращается Блок и в поэтической практике, полемически утверждая, что жизнь выше искусства:
…Я хотел бы,
Чтобы вы влюбились в простого человека,
Который любит землю и небо
Больше, чем рифмованные и нерифмованные
Речи о земле и небе.
Решение этого сложнейшего вопроса неотделимо для Блока от проблемы народности искусства, потому что именно в народном творчестве совпали польза и красота (например, в рабочих песнях, неразрывно связанных с ритмом труда). Таким образом, ставя вопросы о пользе искусства, о долге художника, Блок в конечном счете приходит к выводу, что долг современного художника – стремиться к той вершине, «на которой чудесным образом подают друг другу руки заклятые враги: красота и польза».
В Блоке как бы истекают силы великой русской литературы. За спиною Блока – путь ее страданий, на котором было все: и искус чистого мастерства, и проповедничество, и сатира, желание спасения в реализме и отлеты от него, попытки познать глубины страха и глубины святости, и даже дерзкие опыты споров с Евангелием, переписывания Евангелия. Все это потребовало такого напряжения и такой отдачи, что русская литература подошла к Блоку, как бы испробовав все, – ноты восторга еще слышались в ней, но верх брала уже иная музыка.
Переход из XIX века в XX – из века «железного», как называл его Блок, в век еще более железный для поэта все равно что переход с освещенной солнцем стороны на неосвещенную сторону. Блок творит как бы в атмосфере затмения.
Двадцатый век… Еще безумней,
Еще страшнее жизни мгла
(Еще чернее и огромней
Тень Люциферова крыла).
Лирика Блока – это художественная первооснова и первооткрытие той идеи, которая реально, а не декларативно легла впоследствии в основу литературы послеоктябрьской, революционной, ибо в этой лирике действительно выразилась революция как состояние души. Поэтому линия Блока в советской литературе есть линия не политического, а прежде всего поэтического, художественного принятия Октябрьской революции, причем не в ее лозунгах и декларациях, но в ее существе. Весной 1918 года Блок писал, что «пора перестать прозевывать совершенно своеобычный, открывающий новые дали русский строй души. Он спутан и темен иногда; но за этой тьмой и путаницей, если удосужитесь в них вглядеться, вам откроются новые способы смотреть на человеческую жизнь».
Леднёв А. В
Поэма «Двенадцать»
Итоговое произведение Блока – одно из самых сложных, если не самое сложное, произведение из числа включенных в школьную программу по литературе. Разговор о художественных особенностях поэмы и особенно ее интерпретация требуют самостоятельности мышления, тщательного анализа текста, опоры на знание лирики поэта и главное – понимания символистской природы стиля «Двенадцати». Хотя экзамен по литературе предполагает известную степень определенности в суждениях, мы рекомендовали бы по отношению к поэме «Двенадцать» иную модальность оценок – предположение, допущение, сопоставление возможностей. В случае с поэмой Блока отсутствие однозначности предпочтительнее безапелляционных приговоров – оно лучше соответствует сути символистской поэтики.
Сам автор «Двенадцати» отказался от попыток рационально‑логического объяснения своего произведения. Наиболее ясное высказывание Блока по поводу смысла финального образа – ссылка на «самоочевидность», на то, что «так увиделось»: «Я только констатировал факт: если вглядеться в столбы метели на этом пути, то увидишь «Иисуса Христа» (дневниковая запись от 25 февраля 1918 г.). Характерно закавычивание имени – указание на его условность, приблизительность. В этой связи не удивительно, что Блок субъективно был крайне недоволен этим образом, утверждал, что сам иногда «глубоко ненавидит» «этот женственный призрак». Были в его комментариях фразы крайне загадочные. Вот, например, пожелание иллюстратору поэмы Ю. Анненкову по поводу обложки книги: «Если бы из левого верхнего угла «убийства Катьки» дохнуло густым снегом и сквозь него – Христом, – это была бы исчерпывающая обложка».
Многое в поэме – ошеломляюще неожиданно, «нечаянно» (вспомним название одного из лирических сборников Блока «Нечаянная Радость»). Так, самый традиционный в христианской культуре образ подан в ней нетрадиционно – сюжетно не мотивированно, более того, в прямом противоречии с традицией и логикой: Христос является едва ли не как предводитель убийц и насильников, отвергающих мораль «золотого иконостаса» («на спину б надо бубновый туз»). Да и образы других персонажей и самого пространства поэмы лишаются однозначности там, где все сливается, где вьюга «бьет в очи» «дни и ночи напролет». Распыление определенности заметно на разных уровнях текста: загадочна позиция безымянного наблюдателя (неясно, кто «видит» и откуда он «смотрит»). Даже самое оптически конкретное с позиций логики – цель (в буквальном смысле: цель для выстрелов вооруженного патруля) издевательски возвращает стрелкам эхо их стрельбы: «Только вьюга долгим смехом/ Заливается в снегах…».
Читатель «Двенадцати» должен испытывать резкое смешение и смещение чувств: «мерцающий» смысл поэмы не подчиняется законам линейной логики. Это, пожалуй, одно из главных свойств смыслопорождения в поэме. Обратимся к свидетельству наиболее чутких современников поэта. Интересна оценка В. Б. Шкловского, который не соглашается с тем, что поэма «Двенадцать» связана с принятием Блоком революции: «Двенадцать» – ироническая вещь. Беру здесь понятие «ирония» не как «насмешка», а как прием одновременного восприятия двух разноречивых явлений или как одновременное отнесение одного и того же явления к двум семантическим рядам». Шкловский говорит здесь о совмещении в одном произведении двух «правд», версий, пониманий происходящего. А вот как литературовед определяет стилевой «механизм» поэмы: «Она написана даже не частушечным стилем, она сделана «блатным» стилем… Неожиданный конец с Христом заново освещает всю вещь. Понимаешь число «двенадцать». Но вещь остается двойственной и рассчитана на это».
Замечание Шкловского о нарочитости «блатного», «вызывающего» стиля особенно интересно. Вспомним, что столкновение отталкивающего, шокирующего с романтически возвышенным – главный композиционный прием знаменитой блоковской «Незнакомки».
Содержательна оценка другого современника Блока – тонкого поэта и критика М. А. Волошина: «…Удивительно, что решительно все, передававшие мне содержание поэмы прежде, нежели ее текст попал мне в руки, говорили, что в ней изображены двенадцать красногвардейцев в виде апостолов, и во главе их идет Иисус Христос. Когда мне пришлось однажды… утверждать, что Христос вовсе не идет во главе двенадцати красногвардейцев, а, напротив, преследуется ими, то против меня поднялся вопль… Неужели никто… не дал себе труда вчитаться в ее смысл?»
Волошин называет поэму «прекрасной» и выделяет как важнейшие следующие ее особенности:
– автор уступил в ней «свой голос… глухонемой душе двенадцати безликих людей», т. е. воспроизвел в поэме их кругозор и систему ценностей;
– поэма родственна циклу стихов «Снежная маска» («та же симфоническая полнота постоянно меняющихся ритмов, тот же винный и любовный угар, то же слепое человеческое сердце, потерявшее дорогу среди снежных вихрей…»);
– основная мысль поэмы выражена строчкой «Идут без имени святого все двенадцать вдаль» (подчеркнуто М. А. Волошиным);
– единственный раз «автор говорит от своего имени» в последней строфе (таким образом, Христос виден только ему, но никак не другим);
– никаких свидетельств «апостольского чина» красногвардейцев в поэме нет, кроме самого числа, «что же это за апостолы, которые выходят охотиться на своего Христа?»;
– вывод: «Сейчас ее используют как произведение большевистское, с таким же успехом ее можно использовать как памфлет против большевизма, исказив и подчеркнув другие ее стороны. Но ее художественная ценность, к счастью, стоит по ту сторону этих временных колебаний политической биржи».
Наконец, приведем обобщающее суждение знатока блоковского творчества В. М. Жирмунского: «…Поэма «Двенадцать» дает лишь последовательное завершение самых существенных элементов творчества Блока. С политическими, партийными программами, боевыми идеями и т. д. она… не имеет никаких точек соприкосновения; ее проблема – не политическая, а религиозно‑нравственная, – и в значительной степени индивидуальная…».
Жирмунский точно указывает на теснейшую связь поэмы с лирической трилогией Блока, на то, что она завершает весь «роман в стихах». Поэма Блока действительно собирает вместе его важнейшие мотивы: страшного мира, разбушевавшейся стихии, наконец, надежды на мистическое преображение жизни. Однако автор отказывается приводить эти мотивы «к общему знаменателю», примирять контрастные начала, он резко сталкивает «низкое» и «высокое», «действительность» и «мечту».
Эта принципиальная для Блока установка на стилевую дисгармонию была истолкована многими современниками поэта как художественная неудача или как вульгарное стремление певца Прекрасной Дамы «услужить» политическому режиму. Самый суровый отзыв принадлежал Ивану Бунину, который назвал поэму «набором стишков, то будто бы трагических, то плясовых, а в общем претендующих быть чем‑то в высшей степени русским, народным…». По мнению Бунина, «вышло нечто совершенно лубочное, неумелое, сверх меры вульгарное». Резкость бунинской оценки связана, помимо прочего, с принятым как аксиома (и ошибочным) мнением о «прославлении» Блоком революции. Но в другом Бунин прав – прав по сути, а не по форме высказывания: он верно отметил предельную дисгармоничность «Двенадцати».
Бунин был далеко не первым из тех, кто обвинял Блока в кощунственном надругательстве над идеалом, в шутовстве и «балаганности». Сходной была реакция близких Блоку младосимволистов на его первую пьесу «Балаганчик». Оставляя в стороне анализ содержания пьесы, напомним лишь, что ее ведущими «кукольными» персонажами были несчастный в любви Пьеро, его счастливый соперник Арлекин и возлюбленная Пьеро Коломбина. Центральное событие пьесы разворачивается на фоне снежной вьюги: Арлекин увозит Коломбину на санях, но она падает с саней в снег, оказывается «картонной» невестой. Когда в финале явившийся на сцену Автор пытается соединить руки влюбленных (Пьеро и Коломбины), декорации взвиваются, Автор убегает прочь, а оставшийся в полном одиночестве Пьеро начинает петь жалобную песню о своей неверной невесте.
Ведущее стилевое начало блоковской драматургии – ирония: благодаря этому все ставится под сомнение, ничто не может восприниматься буквально. Реализованная метафора падения идеала настойчиво используется Блоком и в другой пьесе – «Незнакомка», где главным оказывается образ «павшей звезды».
Единственное событие поэмы «Двенадцать» – убийство Катьки – происходит в центральной шестой главе. «Поздний вечер» приближается к полуночи, посетители «кабаков» разъезжаются по домам. Именно на этой хронологической границе, когда «двенадцать» на циферблате вот‑вот обернется «нулем», семантика вынесенного в заголовок числительного приобретает символическую неоднозначность. Символически неоднозначна и выполненная в манере кукольной «мультипликации» сцена убийства и предваряющие ее «портретные» описания («Крутит, крутит черный ус, / Да покручивает, / Да пошучивает…»; «Запрокинулась лицом, / Зубки блещут жемчугом…»). Нарочито примитивные фигурки и механические жесты персонажей напоминают о приемах блоковской драматургии, а само происходящее (падение Катьки в снег) отчетливо «рифмуется» с ситуацией «Балаганчика».
«Святая злоба» вооруженной черни оказывается неразделимой со злобой «черной» и неотвратимо влечет к «смертной скуке» (напомним, что этот мотив в лирике Блока связан с образами «страшного мира» и характеризует духовную деградацию, утрату идеала). Финальный образ «невидимого» Христа не просто многозначен, но и намеренно алогичен, создан соединением противоречащих друг другу характеристик. Поэтому он не поддается рассудочной расшифровке. Это отнюдь не канонический Христос: сама его фигура призрачна, едва различима на фоне «снежных россыпей».
Этот призрак феминизирован: «нежная поступь», «белый венчик из роз» – знаки того, что сам Блок называл «женственной восприимчивостью» и проявлениями артистизма, художнической натуры (в записи Блока 1918 г. есть такое прямое уподобление: «Иисус – художник»). Неоднозначна и семантика цветовых деталей образа. «Кровавый флаг» вызывает ассоциации не столько с цветом революционных знамен, сколько с пролитой в центральном эпизоде поэмы кровью. «Белый венчик из роз» может быть истолкован как деталь аллегорического образа Мадонны (такова средневековая художественная традиция), но одновременно допускает иное прочтение: как принадлежность похорон или как символ забвения, ухода, в конечном счете – смерти.
В любом случае, появление Христа в финальной строфе поэмы никак не мотивировано предшествующим текстом, никак не связано с внутренним обликом персонажей поэмы. Это единственный, но решающий знак присутствия автора, это блоковская лирически‑субъективная оценка всего происходящего. Революционная стихия подается Блоком в освещении двух несочетающихся правд. С одной стороны, это правда внешнего раскрепощения социальных низов: она в неизбежности социального возмездия за прежнюю несвободу. С другой стороны, это правда духовного (а значит, связанного с личностным, индивидуальным началом) освобождения от унизительной власти низменно‑телесного в человеке, от биологических инстинктов, от бойцовских рефлексов.
Носитель этой правды отсутствует на сцене вплоть до последнего явления. И лишь оно неожиданным ретроспективным светом заново озаряет вульгарные, плакатные фигурки персонажей и создает многослойную смысловую перспективу. Исчезают «потешные», условные декорации, и остается один образ‑символ, образ‑смысловая «воронка», втягивающий в себя смыслы прежних блоковских образных знаков идеального – Прекрасной Дамы, Незнакомки и, самое главное, самого лирического героя блоковской трилогии. Таков открытый финал блоковского лирического творчества.
«Они», персонажи поэмы, остаются грешниками на продуваемой ветрами земле, «он» – над ними и независим от них, над вьюгой, хаосом и над историей. Земля и небо, «дольнее» и «горнее» остаются разобщенными. Смысловой итог поэмы – трагически осмысляемое отсутствие фиксированного итога.
В соответствии с этим пафосом трагической разобщенности – композиция и стиль поэмы. Коротко назовем самое существенное. Хотя поэма – жанр эпический, в «Двенадцати» господствуют лирические принципы композиционной организации – те же, что свойственны блоковской лирике. В дневниковой записи Блок назвал свое произведение «рядом стихотворений под общим заглавием», т. е. сблизил «Двенадцать» с лирическим циклом. Хотя в поэме есть элементы хронологической и пространственной конкретики (зима 1918 г., Петербург), они подчинены масштабному авторскому видению: счет времени идет на эпохи, а пространство города соотносится с безбрежной далью космоса.
Отдельные главы соотносятся друг с другом как разнохарактерные эпизоды или лирические ситуации, которые связаны между собой системой «музыкальных» лейтмотивов. Важнейший из них – мотив пути (слово «идут» – наиболее частотное в поэме). Именно этот мотив линейного движения и становится организующим стержнем поэмы. Контрастны по отношению к нему мотивы снежной стихии, «черной злобы» и «смертной скуки», нарушающие линейную прогрессию шествия, придающие мотиву пути семантическую неоднозначность.
Тот же принцип контраста, дисгармонии – в композиции персонажей поэмы. Участники патруля – низы общества, голытьба. В их обрисовке Блок пользуется минимумом заостренных, экспрессивных деталей. Тот же принцип «портретирования» господствует в обрисовке ненавистных шагающим патрульным Ваньки, Катьки, в коротких характеристиках периферийных персонажей («старушки», «буржуя», «писателя‑витии», «барыни в каракуле»). Предельный случай контраста – зарифмованные в последней, самой важной строфе «голодный пес» и «Исус Христос».
Единственное событие поэмы – убийство ни в чем не повинной Катьки – помещено автором в самый центр поэмы и подается как стихийный акт («преступления» нет, потому что для убийц не существует нравственных норм, они – «дети природы», воплощение глубинных «низменных» стихий). Все остальное в поэме чрезвычайно разномасштабно и разнохарактерно: отрывистые реплики, разрозненные картины зимнего городского быта, угрозы и жалобы, восклицания и вопросы, частушки и городской романс. Автор подает весь этот пестрый и разноголосый материал без комментариев. Его позиция – в характере художественного преломления попадающего в поле зрения материала, в самих принципах монтажа эпизодов. Это принципы диссонанса, нарочитого (почти гротескного) заострения. Динамика поэмы – в резкости острых стилевых столкновений.
Принцип неожиданности, цветового или ритмического контраста, сбоя, смещения заявлен уже первой строфой:
Черный вечер.
Белый снег.
Ветер, ветер!
На ногах не стоит человек.
Ветер, ветер –
На всем божьем свете!
Первые три стиха – двустопный хорей. Этот размер в четвертом стихе неожиданно сменяется трехстопным анапестом, за которым снова следует двустопный хореический стих, а за ним – трехстопный дольник. Такие чередования стихотворных размеров, а местами и отказ от стихотворного метра – общий ритмический принцип поэмы. Используется и раёшный стих, организуемый рифмой:
Старушка убивается – плачет,
Никак не поймет, что значит,
На что такой плакат,
Такой огромный лоскут?
Сколько бы вышло портянок для ребят,
А всякий – раздет, разут…
Поэма полиритмична и многоголоса. Композиционно объединены в художественное целое автономные, почти самостоятельные стихи, каждый из которых имеет собственную интонацию, размер, тему: выкрики, призывы, стих‑плакат, стих‑молитва, частушка. Многие стихи обрываются на полуслове. Повторяющаяся пауза играет очень важную роль в поэме: она создает ощущение огромного пространства, насыщенного грозовым воздухом:
Свобода, свобода,
Эх, эх, без креста!
Тра‑та‑та!
Холодно, товарищи, холодно!
– А Ванька с Катькой – в кабаке…
Динамика поэмы рождена духом острейших столкновений, противоречий. Сам стих подчинен закону контрастных сочетаний: короткие, рубленые строки внезапно сменяются растянувшейся фразой. Лексика поэмы отличается вызывающей злободневностью: политический и блатной жаргон, смешение высокого и низкого, подчеркнутый отказ от литературной рафинированности и интеллигентщины.
Приведем итоговую формулировку В. М. Жирмунского: «Погрузившись в родную ему стихию народного восстания, Блок подслушал ее песни, подсмотрел ее образы…, – но не скрыл… трагических противоречий…, – и не дал никакого решения, не наметил никакого выхода: в этом его правдивость перед собой и своими современниками…».