Методологические дискуссии 20-30-х годов в советской психологии

Возникновению единого подхода всегда предшествует в науке период острой полемики, дискуссий. Не миновала сия чаша и советскую психологию. Однако в конкретных социально-поли­тических условиях нашей страны эти процессы порой приобре­тали чрезвычайно острый и даже трагический характер. Дело усугублялось тем, что на рубеже 20-30-х гг. в социально-поли­тической жизни страны происходят серьезные изменения. На фоне острой классовой борьбы, сопровождающейся определен­ными ограничениями демократии, все более укрепляются тота­литарные тенденции, начинает складываться режим культа личности Сталина.

Административно-командный стиль управления, характер­ный для тоталитарного государства, проникает и в область на­уки. Период относительно свободного, “плюралистического” развития ее заканчивается. На смену ему приходит сложный и драматический этап, характеризующийся полной подчиненно­стью научной мысли господствующей в обществе идеологии и политики. Нарастают процессы идеологизации научной деятель­ности, научные дискуссии все больше приобретают идеолого-оценочный, а не творческий характер. Провозглашенный В.И.­Лениным принцип партийности и классового подхода становится главным мерилом, критерием оценки и одним из основных прин­ципов организации научной деятельности. Идеология непосред­ственно вторгается в научную жизнь, диктует науке не только то, что она должна искать, но и то, как, каким образом она должна решать стоящие перед ней задачи, априорно задает желаемый (требуемый) результат. Соответственно, уровень ценности [ и значимости научных теорий, концепций определяется в первую очередь степенью их соответствия марксистским идеям и г Принципам. Какое-либо отступление от господствующей методологической парадигмы карается самыми суровыми санкциями. Одной из первых отраслей науки, испытавших на себе всю силу этих санкций, стала психология. И это не случайно. Объективно задача психологии состоит в том, чтобы обеспечить понимание человеком закономерностей психической жизни, себя самого и окружающих его людей и на этой основе—развитие саморегуляции, творческого, глубоко индивидуального отношения к миру, формирование активной жизненной позиции. Основная же цель и направленность тоталитарного режима заключается в минимизации инициативы и творчества, в обеспечении управляемости всеми субъектами социальной жизни; он нуждается в стандартизированной личности и унифицированном поведении. Постепенно начинается наступление идеологии по всему фронту психологической науки. Если в первые послереволюционные годы лояльности или чисто декларативного принятия социальных и идеологических ценностей государства диктатуры пролетариата было достаточно для того, чтобы продолжать исследования в привычном традиционном русле, то к концу 20-х гг. ситуация коренным образом меняется. Открывалась траги­ческая для психологии полоса ее гонений, когда начался свя­щенный “крестовый поход” против всякого свободомыслия. Его целью было уже уничтожение не какого-либо одного направле­ния, а многообразия мнений и подходов вообще, подчинение их единому основанию. Не те или иные научные школы и теории должны были определять методологию психологии, а философ­ские идеи Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина. С этой целью организуется инициированная сверху и носящая откровенно идеологический характер тотальная ревизия разных психоло­гических направлений, школ и течений. В ходе этой кампании, возглавленной Коммунистической Академией, ставилась зада­ча оценить положение в науке и осуществить ее “марксистско-ленинскую реконструкцию”, внести в науку принципы маркси­стской материалистической диалектики. Поскольку дискуссии в области психологии в конце 20-х гг. совпали с широкими дис­куссиями в общественных науках и естествознании и осуществлялись на фоне, как тогда отмечалось, борьбы марксистской философии с разными уклонениями в философских науках (по­зитивистским — С.Минин, Э.Енчмин; механистическим — И.В. Скворцов-Степанов, В.Н.Сарабьянов, И.А. Боричевский; реви­зионистским — А.М.Деборин), это не могло не отразиться и в психологических дискуссиях.

Именно методологические проблемы стали центральными во время дискуссий по рефлексологии (1929) и по реактологии (1930-31 гг.).

Первыми после смерти своего лидера—В.М.Бехтерева (1927)—дискуссию начинают рефлексологи. Методологическая секция Общества рефлексологии, неврологии, гипнотизма и био­физики выступила с предложением обсудить пути дальнейшего развития рефлексологии, наметить перспективы, критически осмыслить свой собственный накопленный опыт: “Наступил пе­риод положительной переоценки всего коллективным трудом созданного в этой области материала...” [68, с. б]. Реализацией этой осознанной потребности в саморефлексии стала рефлексоло­гическая дискуссия, развернувшаяся 4 мая-10 июня 1929 г. и продолжившаяся на конференции, состоявшейся в сентябре того же года в Государственном рефлексологическом институте по изучению мозга им. Бехтерева в г. Ленинграде. Как отмечается в материалах дискуссии, задача ее состоит в том, чтобы, исследо­вав принципы диалектического и исторического материализма, проанализировав историю всех учений о поведении животных и человека, методологически осмыслив материал, накопленный в разных областях рефлексологии, разработать ее новую методоло­гию рефлексологии, “наметить ее пути и перспективы, пересмот­реть и выработать новые методики исследования и выяснить подлинную связь рефлексологии со смежными ей науками” [там же, с. 8]. Своеобразным итогом обсуждения проблем рефлексо­логии и, одновременно, реактологии, явилась и так называемая реактологическая дискуссия, проходившая в Москве в 1931 г.

В советской историографии итоги дискуссий оцениваются однозначно положительно; указывается, что они подготовили условия для преодоления механистических тенденций в психо­логии, явились импульсом к построению “новой системы мате­риалистической психологии, опирающейся на прочный фило­софский фундамент” [20, с. 77]. Подчеркивается, что в резуль­тате философских и психологических дискуссий 20-х годов был совершен качественный поворот в развитии советской психологической науки [там же].

Действительно, любая научная дискуссия (если она является собственно научной) выступает условием развития научного познания и уже в этом смысле продуктивна. Немало конструктивных идей, положений, касающихся познания психики, было высказано и во время этих так называемых “поведенческих” дискуссий. Так, ученые-рефлексологи подтвердили свою приверженность принятой ими и последовательно реализуемой в исследовательской практике научной стратегии, заключающейся во всестороннем анализе поведения, материалистическом монизме, объективном подходе к изучению человека. Но, в то же время, руководствуясь задачами дальнейшего развития рефлексологического учения, с одной стороны, и под влиянием социальных и идеологических инноваций, с другой, они пытались найти точки опоры в новой методологии. В качестве такой методоло­гии определяется материалистическая диалектика. В материа­лах рефлексологической конференции по этому поводу говорит­ся: “Неотложной стала задача создания новых предпосылок, новой методологии и методики, новой проблематики всесторон­него изучения поведения человека. Обосновать новую методоло­гию, методику и проблематику изучения поведения можно толь­ко на основе материалистической диалектики, с одной стороны, и на основе максимального сотрудничества и взаимной связи всех смежных наук, с другой” [68, с. б]. В соединении накоп­ленного в русле объективно-рефлексологического познания по­ведения конкретного материала с диалектической методологи­ей виделся залог успеха и условие дальнейшего перспективно­го развития знаний о человеке.

Обращает на себя внимание тот факт, что центром обсужде­ния на рефлексологической дискуссии становится наиболее важ­ный, сложный и болевой вопрос—о соотношении рефлексоло­гии и психологии. Это свидетельствовало об осознании самими рефлексологами недостаточности чисто поведенческого подхода.

Большинство участников дискуссии высказывается за синтез рефлексологии и психологии, подчеркивая при этом, что речь должна идти не о механическом их объединении и не о некоем “абстрактно-неопределенном, формальном” синтезе, а о “диалек­тическом синтезе”, при котором “противоположности синтези­руются через их развитие..., преодолевают свою односторонность, снимаются в высшем конкретно-определенном единстве” [там же]. Но возникал еще один принципиальный вопрос—что же должно стать основой осуществления синтеза—“соотноси­тельная (рефлекторная) деятельность” (по Бехтереву) или пси­хика?

Придерживаясь монистических позиций, участники дискуссии практически единодушно отдают приоритет соотносительной деятельности. Но это не означало уже, как это было прежде, от­каза от психики. Большинство ученых — В.Н.Осипова, Б.Г.Ана­ньев, И.Ф.Куразов и др.—доказывали необходимость переосмыс­ления предмета рефлексологии и введения в него психической составляющей. Наиболее полно и аргументированно указанную позицию в своем докладе выразила В.Н.Осипова. Она рассматри­вает психику как “качественную сторону единой соотноситель­ной деятельности”, компоненту поведения. В связи с этим дела­ется вывод, что исключение психики и сознания из соотноситель­ной деятельности чревато двоякими последствиями: с одной стороны, это приводит к механистическому, одностороннему, ограниченному пониманию механизмов поведения, с другой—к идеалистической трактовке самого психического, исследуемого вне целостного поведенческого акта. Сведение рефлексологии только к физиологии нервно-двигательного аппарата означает, по мнению В.Н.Осиповой, по сути, упразднение и самой рефлексо­логии как науки о поведении. Что же касается собственно пси­хологии, то, как подчеркивается в ее докладе, рассматривая пси­хическое как момент высших сочетательных рефлексов, иссле­дователь получает возможность строго объективного, научного его анализа и объяснения, что поднимает познание психического на качественно иной, более высокий уровень [68].

Та же идея звучит в докладе Б.Г.Ананьева, настаивавшего на методологической ошибочности отрицания специфики психики и сознания и сведения их к простейшим формам соотноситель­ной деятельности. “Психику и сознание не следует искать за пределами соотносительной деятельности, их нужно изучать и вскрыть в пределах этой деятельности” [там же, с. 32-33]. В то же время в материалах рефлексологической конференции осо­бо подчеркивается мысль о том, что признание качественной стороны соотносительной деятельности не означает узаконения субъективного, “не есть переход...к субъективному методу” [там же, с. 18]. Последний оценивается как не научный, в лучшем случае—как дополнительный. Основным принципом рефлексологии по-прежнему остается объективный подход. Это отно­сится и к познанию субъективных процессов—путем исследо­вания их проявления “во внешнем”, <<в системе, в комплексе соотносительных действий организма” [там же, с. 18]. Таким образом, хотя рефлексологи сохраняли прежние пред­ставления о способах познания психического, и хотя они еще не подошли к рассмотрению его отражательной природы, налицо было стремление переосмыслить предмет рефлексологии, вклю­чить психические процессы в структуру поведения, готовность к совершенствованию методических средств и приемов исследо­вания психической реальности. Это, на наш взгляд, означало важный шаг вперед в преодолении ограниченности узко пове­денческого подхода, в поиске новых перспективных линий и расширении горизонтов развития рефлексологии в ее движении к познанию психической реальности.

Рефлексологическая дискуссия, несмотря на частые апелляции ее участников к общефилософским положениям марксист­ского учения, по своему характеру являлась научным обсужде­нием со всеми присущими ему характеристиками: анализ и со­поставление научных данных, опора на фактологический материал, использование системы аргументов, вытекающих из природы исследуемого явления, оценка различных подходов и позиций и т. д. В центре внимания был широкий круг проблем, касающихся предмета рефлексологии, ее связи с другими наука­ми, отличия от бихевиоризма, особенностей используемых ме­тодов и т. д.. Поэтому парадоксальным представляется заклю­чение реактологической дискуссии, проходившей год спустя, о рефлексологии. В нем рефлексология характеризуется как грубобиологизаторское направление, основой которого являются механистические воззрения. Какие-либо развернутые аргумен­ты этого вывода отсутствуют.

Резкой критике во время реактологической дискуссии под­вергаются также реактология, психотехника, бихевиоризм и другие научные направления. Наибольшее внимание в содержа­тельном плане в постановлении уделяется реактологии. Ей ин­криминируется отказ от исследования психических феноменов, сведение внутреннего мира к совокупности реакций, утвержде­ние зеркального характера отражения, игнорирование каче­ственной специфики высших психических процессов (мышле­ния, речи) и т. д. Конечно, эти замечания могли бы стать пред­метом серьезного научного обсуждения. Но не оно было задачей данной “дискуссии”. Исход в ней был заранее предопределен, и поэтому никакие научные аргументы и доводы не могли сыг­рать уже какой-либо роли. Рефлексология и реактология как самостоятельные научные направления были обречены, они приносились в жертву новой идеологии и методологии, которая уже открыто заявляла свои права на монопольное господство в области научного мировоззрения.

Сам факт принудительного выделения одного подхода, одной идеи или одного методолого-теоретического основания в каче­стве единственного, безальтернативного, доминирующего про­тиворечит природе науки, ее плюралистическому существу. И уж совершенно не укладывающимся в рамки законов научной жизни является запрещение, административное закрытие науч­ного направления, даже если в научно-содержательном отноше­нии оно характеризуется определенными недостатками. Исправ­лять свои ошибки наука должна сама путем углубления соб­ственной логики, совершенствования теоретико-понятийной структуры, системы исследовательских методов и приемов. Прекращение исследований в том или ином направлении оправ­дано только тогда, когда это является результатом внутринаучного процесса.

В реактологической дискуссии выступают два иерархически несопоставимых оппонента: ученые, представляющие свою кон­цепцию, с одной стороны, и государственно-идеологическая система, обладающая всей полнотой нормативно-директивного воздействия и санкций, с другой. Поэтому указанные научные направления, “запланированные для закрытия”, были абсолют­но беспомощны в борьбе за свое существование.

Более того, собственно научное содержание реактологического и рефлексологического учений в данной дискуссии выступает скорее в качестве фона. Фигурой же является их идеологичес­кое содержание, представленное в материалах обсуждения и его заключительном документе наиболее выпукло и отчетливо. Так, рефлексологии предъявляется целый “букет” идеологических обвинений: осуществление “классово-враждебного” влияния в области психологии, протаскивание в нее “под флагом марксиз­ма идеалистических идей”, отрыв теории от практики, “воин­ствующий эклектизм”, “агностицизм”, “кантианские извраще­ния марксистско-ленинской теории отражения” и т. д. (39). Не менее острые оценки получает в резолюции по итогам дискус­сии 1931 г. и реактология: ориентация на буржуазную философию и социологию, “некритическое и без переработки перене­сение к нам чуждых стране строящегося социализма буржуаз­ных учений, их методов и методик” и т. д. [39]. Главным критерием, основной идеологической нормой при оценке научной или художественной идеи, любого творческого продукта становится принцип партийности, выступающий по замыслу его авторов, в качестве мощного регулятора развития культурных процессов и своеобразного фильтра, фиксирующе­го соответствие направленности и содержания деятельности человека (художника или ученого) и ее результатов интересам Социалистического государства, коммунистической партии. В анализируемых материалах прямые упоминания и ссылки на принцип партийности представлены в большом количестве. Наука определяется как один из факторов классовой борьбы, на нее переносятся все категории, критерии и требования после­дней. Подчеркивается, что “все основные вопросы классовой борьбы заострены... в области науки. Нет такой науки, в кото­рой бы не происходили процессы размежевания, перестройки, перегруппировки, борьбы разных групп и школ, несомненно отражающие обостренную классовую борьбу в нашей стране” [там же, с. I]. Соответственно формулируются и требования к науке—она должна быть “проникнута большевистской партий­ностью и направлена на обслуживание социалистической прак­тики” [там же].

Критерий партийности использовался при оценке разных научных направлений и подходов. Так, главной виной реакто­логии называется “отсутствие партийности, отсутствие основно­го политического стержня, который бы превращал психологию в одно из научных орудий социалистического строительства” [там же, с. 5]. Это подтверждалось ссылками на работы К.Н. Корнилова, в которых усматривалось умаление возможностей рабочих и крестьян сравнительно с интеллигенцией. Анализ материалов дискуссии позволяет высказать предположение об еще одном важном основании разгрома реактологии—ее ори­ентации на философские идеи Богданова-Бухарина (“теорию равновесия”).

Единственным положительным моментом в реактологическом учении признается его “прогрессивная роль в борьбе с реакци­онно-идеалистической психологией Лопатина, Челпанова и т. п., с одной стороны, и с енчменианством и рефлексологией, с дру­гой” [там же, с. 4]. И здесь проявилась еще одна характерная особенность идеологического “руководства” наукой—поддер­жание и искусственное создание атмосферы взаимной борьбы в научном сообществе. Что касается реактологии, то она, выпол­нив в первые послереволюционные годы роль “карающего меча революции” в борьбе с другими научными школами и направ­лениями, от этого “меча” и погибла.

Не осталась вне внимания организаторов дискуссии и зару­бежная “буржуазная психология”. Ее состояние определяется как кризисное. Отмечается, что все ведущие психологические школы (бихевиоризм, гештальт-психология) зашли в тупик, выход из которого они найти не в состоянии. Указывается на усиливающееся влияние в зарубежной психологии “реакцион­ных идеалистических теорий”, к числу которых отнесены пер­сонализм В.Штерна, психология духа Шпрангера и т. д. Буржу­азные ученые оцениваются как “чуждые стране строящегося социализма” [там же, 5]. Советских психологов призывают бо­роться “с проникновением различных буржуазных течений в СССР, остатками и отголосками старых буржуазных психоло­гических школ у нас...” [там же, 7]. После таких заявлений возникает сомнение в искренности утверждения о том, что “бо­рясь с буржуазной психологией, марксизм не отбрасывал все ценное из буржуазной эпохи” [там же, 2]. Таким образом, до­биваясь монопольного влияния на духовную жизнь общества, включая и научную сферу, марксистско-ленинская идеология возводила неприступные барьеры между дореволюционной и послереволюционной мыслью, между “советской наукой” и за­рубежной. Как отмечается в работе А.В.Петровского и М.Г.Ярошевского “В условиях тоталитарного режима культивирова­лась версия об “особом пути” марксистской психологии как “единственно верной” отрасли знания” [61, т.1 с. 227]. Это при­водило, с одной стороны, к нарушению исторической преем­ственности в развитии научного знания, с другой—к разруше­нию плодотворного синтеза российской науки с мировой науч­ной мыслью.

Таким образом, если рефлексологическая дискуссия представ­ляла собой преимущественно научное обсуждение, то реактоло­гическая уже несла в себе все признаки идеологической кампа­нии : выдвижение в центр обсуждения идеологических, а не содержательно-научных идей; острота и идеологический харак­тер оценок и суждений; подмена свободного обсуждения апри­орно заданными сентенциями; применение идеологических и [административных санкций по отношению к “провинившимся” направлениям (свертывание разработок в области рефлексологии и реактологии, переориентация научных центров, смена их руководителей).