Дочь, увлеченная любовником матери

Почему в последние двадцать лет девятнадцатого века во Франции появились многочисленные романы, содер­жащие в различных формах одну и ту же историю о материнско-дочернем соперничестве, в которой именно дочь выступает в роли соперницы матери? Сказался эф­фект простого подражания друг другу в среде романис­тов? Проявилось ослабление тенденций к напыщенной нравоучительности в романном жанре литературы? Или, действительно, это признак изменения нравов? Вот где кроется одна из загадок истории литературы, и в то же время замечательный указатель на специфику отноше­ний матери и дочери.

В 1883 году Жюль Барбе д'Оревильи, виртуоз по час­ти изображения отношений матери и дочери, публикует свой роман «Все, что у них осталось» (впервые дати­рованный 1835 годом). Интригу романа можно назвать, по меньшей мере, взрывоопасной: Алан, усыновленный после смерти родителей вдовствующей подругой мате­ри - Изольдой де Скюдемор, увлекся ею. Она соглаша­ется уступить его притязаниям, но он ее вскоре броса­ет, потому что влюбился в ее дочь Камиллу, и на этот раз все заканчивается их браком. В то же время мать, которая понесла от него, разрешается от бремени и, ра-

зумеется, девочкой! В данном случае мы имеем дело с двойным символическим инцестом - между матерью и усыновленным ею ребенком, а также между сводным братом и сестрой, помноженным на «инцест второго типа»: плотские отношения с одним и тем же партнером у двух кровных родственниц - матери и дочери. Стран­ным образом это наслоение незаконных отношений не вызывает ни малейшего общественного порицания, тог­да как адюльтер Мадам Бовари всего лишь одно поколе­ние назад стал поводом для громкого процесса над Фло­бером. Будто связь вдовы и ее дочери с одним и тем лее мужчиной (тем более, усыновленным сыном и сводным братом!) представляется менее опасной с нравственной точки зрения, чем замужняя женщина, скомпромети­ровавшая себя адюльтером. Если матримониальная мо­раль не замечает в этом противоречии посягательства на свои основы, то психику, особенно женскую, это, без­условно, потрясает.

Жюль Барбе д'Оревильи изображает мать «женщи­ной в большей степени, чем матерью» задолго до ее со­гласия на любовную связь с приемным сыном. Смерть мужа отнюдь не сблизила мать с дочерью, скорей на­оборот, ослабила ее привязанность: «Была ли раз и на­всегда, также как когда-то кусочек плоти, перерезана пуповина, связывающая ее с прошлым? Ничто больше не соединяло ребенка с матерью. Эта единая жизнь, в ее восхитительной двойственности, неожиданно надло­милась и распалась». Разве найдет теперь дочь в глазах мадам де Скюдемор «согревающую материнскую не­жность»? Впредь ей придется привыкать к «отсутствию того особого чувства, которое вызывает обычно дочь у своей матери — которое и прежде было неведомо Камилле. Среди всех обездоленных на этой земле самые несчастные - это дети, лишенные материнской любви, бедные сироты сердца, самые отверженные среди всех остальных сирот». Именно поэтому дочь в таком юном

возрасте потянулась к своему сводному брату: «Братс­кое чувство Алана к Камилле заменило ей все то, чего она была лишена ранее».

Отвечая на страсть, которую Алан питает к своей при­емной матери, а Изольда может предложить ему в ответ лишь жалость, так как она даже не влюблена в него. Пре­жде всего, Алан для нее - приемный сын. Они держат свою связь в секрете до того времени, пока уставший от своей не слишком пылкой любовницы - матери Алан не переключается на свою сестру подросткового возраста, которую после их возвращения из путешествия втроем по Италии охватила ответная страсть к нему. Тем не менее, он спрашивает себя: «Достоин ли я этой девоч­ки, девственной и чистой, переживающей свою первую любовь, — я, который, опустошая свое сердце, преда­вался бесполезной страсти — страсти к ее матери! Ведь теперь я думаю об этом со стыдом, краснея, с тех пор, как рассудок вернулся ко мне! Почему эта страсть не исчерпала все источники любви, что есть во мне? Нет, я еще пока не таков, как эта холодная Изольда. Я это знаю, потому что люблю ее дочь. Ее дочь! Эта мысль убивает меня! Почему ее мать - именно Изольда? И почему я любил Изольду?..» И он продолжал мучить­ся этими двумя коварными вопросами, заставляющими его метаться от одной женщины к другой!»

Развитию близких отношений между Аланом и Ка­миллой способствовала загадочная болезнь Изольды, которая внезапно приковала мать к постели и затворни­честву в своей комнате, — болезнь, которая по мере про­движения к развязке романа оказывается ни чем иным, как беременностью. Но Алан не только вынужден был держать в секрете свою связь с Изольдой, точно также он не мог решиться признаться матери в своей новой страсти к ее дочери: «Он мучил себя вопросом, и его беспокойство возрастало каждый раз, как он задавал его себе: что станет с этой любовью, которую он так дол-

го по ошибке принимал за нежную братскую дружбу? Да и как он мог открыться в своем чувстве к Камилле ее матери? Ведь до того он любил эту женщину, хотя она и отдалась ему, как стало понятно впоследствии, из жалости - единственного чувства, сохранившегося в ее широкой душе. Образ Изольды возвышался теперь в его мыслях рядом с образом Камиллы, и это приводило его в ужас. Ему приходилось скрывать свое состояние от Камиллы, чтобы не опорочить в ее глазах мать, — неве­роятное усилие под взглядом этой девочки, опьяненной любовью, а он не мог разделить с ней это упоение. Ему мешали слишком сильный страх и стыд». Стараясь убе­речь и мать, и дочь, Алан только продолжал по-прежне­му предавать их: истина была в том, что он недостойно обманывал обеих женщин».

Наверняка он предвидел, каким жестоким ударом могло оказаться для Камиллы осознание, что любимый мужчина - любовник ее лее собственной матери! В этой ситуации уже не мать ревнует мужа к дочери, а дочь ревнует любовника к матери. Чтобы пробудить эту рев­ность, достаточно было малейшей неосмотрительности Алана: «Алан поразился тому, насколько взгляд дочери был похож на материнский, и сказал об этом Камилле, нежно целуя ее веки. «Ты думаешь?» — ответила она, и быстрее, чем он успел осознать, что произошло, сталь­ная спица, которую она вертела в руках, вонзилась ей в глаз. Какой ужас! Алан заметил это движение и успел выхватить спицу из ее рук, но острие уже воткнулось в уголок глаза, который он только что целовал, потекла кровь. «Ты что, с ума сошла?» - в ужасе вскричал он. -«Да! Потому что я ревную! Я подумала, что ты любишь мою мать, и в какое-то мгновение мне показалось, что ты вспоминаешь о ней, когда целуешь меня. Ах! Если ты любишь меня только потому, что я напоминаю тебе ее!.. Еслия всего лишь заменяю тебе мою мать!»

Итак, перед нами эпицентр того, что составляет спе­цифику отношений матери и дочери: идентициональная неопределенность, порожденная соперничеством матери и дочери в любви, которая заставляет Камиллу нанести самой себе травму, чтобы разрушить то, что делает ее похожей на мать.

О чем же идет речь? Насколько серьезна привязан­ность Изольды к своему экс-любовнику? Или труд­ности, с которыми связана ее беременность, которую необходимо скрывать до самого конца, и даже после рождения еще одной девочки, которая одновременно дочь и ее усыновленного ребенка, и зятя), гораздо бо­лее серьезные? Как бы там ни было, тревога, которую может причинить матери признание Аланом в любви к Камилле, остается за рамками авторского интереса. Потрясение дочери, напротив, весьма очевидно: «Ты просто осел, Алан! Твои обещания и клятвы в любви - все они лживы! Ты любил мою мать и, может быть, все еще любишь ее, или ты заставил ее поверить тебе так же, как меня. Вот почему ты не можешь решиться попросить руки дочери у матери, ведь ты предал нас обеих!». И в то время как Алан, чтобы ее успокоить, пытается ее обнять, она отбивается, отталкивая как лю­бовника матери, так и собственную любовь: «Не подхо­ди ко мне!» — закричала она в ужасе. — «Ты любишь мою мать! Мою мать, это лицемерное и холодное созда­ние! Что, тебе нечего сказать? Ты любил ее? О! Как же я теперь ее ненавижу! Я велела тебе убираться прочь, любовник моей матери!» — повторяла она, все более вхо­дя в раж и отталкивая его руки».

После этой безумной круговерти невообразимых от­ношений, которые убивают любовь между матерью и дочерью, а также между дочерью и ее избранником, между сыном и приемной матерью, зятем и тещей, в ко­нечном итоге им не остается ничего, кроме сожалений.

Из всего, что было, — это единственное, это «все, что у них осталось».

Ни в одном из последующих романов на ту же тему любовные страсти не достигают подобного накала даже на пике развития сюжетной интриги. Тремя годами поз­же Жорж Оне публикует роман «Дамы из Круа-Мор» (1886): обеспеченная тридцативосьмилетняя вдова, мать девочки подросткового возраста, поддалась искушению вновь выйти замуж за мужчину - своего ровесника. По­началу он практически не интересуется своей падчери­цей, но спустя некоторое время понимает, что из двух женщин именно она - та, на ком он на самом деле хотел бы жениться. Девушка старается скрыть от ма­тери знаки внимания, которые ей оказывает отчим, но напрасно. Он разоблачен, к большому огорчению ма­тери, и она выгоняет мужа из дома. Когда он возвра­щается, втайне, чтобы продолжить свои докучливые ухаживания за падчерицей, та убивает его. И вместе с невинностью утрачивает и свое очарование молодости, то есть как раз то, что отличало ее от матери: «Когда дочь вновь появилась на людях, она была совершенно седая. Ее стало невозможно отличить внешне от матери. Обе женщины продолжали жить в Круа-Мор, почти не покидая его стен, если не считать посещений воскресной службы в церкви. Одинаково печальные, бесстрастные и молчаливые, они были словно разделены тревогой из-за преследующей их незримой тени привлекательного мужчины». Таким образом, неуместное возвращение вдовы в мир сексуальности провоцирует такое же не­уместное вторжение постороннего в асексуальный мир юной девушки. Соперничество в любви, искорененное убийством мужчины, а также окончательный отказ от любых проявлений сексуальности, устанавливает меж­ду матерью и дочерью смертоносную неразличимость и одновременно делает невозможным возврат к прежне­му взаимопониманию. Мать и дочь непоправимо разде-

лены этой «незримо присутствующей тревожной тенью» того, кто, женившись на матери, возжелал обладать дочерью.

Тремя годами позже Ги де Мопассан в романе «Силь­на как смерть» (1889) выводит на первый план женщину, которая трагически переживает свое падение - адюль­тер с художником, решившим написать ее портрет. Как будто охватывающее ее ощущение безнадежности при мысли, что она может уступить искушению, было ничем иным, как предчувствием ужасного наказания, которое ей придется понести много лет спустя, когда ее любов­ник влюбится в ее же собственную дочь. Именно порт­рет, обязанный своим происхождением их связи, заста­вит обратить внимание на похожесть матери и дочери и спровоцирует у стареющего художника невозможную между ним и юной девушкой любовь. «И он прошел мимо, влюбленный в нее, в ту, что была слева от него, как и в ту, что осталась справа, не понимая в это мгно­вение, кто справа, а кто слева, кто из них мать, а кто дочь... Он даже попытался соединить их в одну в своем сердце, перестать различать их в мыслях, и тешил себя этой очаровывающей иллюзией смешения. Не была ли она одной и той же женщиной — сначала матерью, а по­том дочерью? Не вернулась ли она на землю в виде до­чери единственно затем, чтобы возродить его прежнюю любовь к матери?» Дочь в любом случае была защище­на от правды, не осознавая почти до самого финала, что этот друг семьи - на самом деле любовник ее матери и что он ее любит. Любит теперь ее, как когда-то любил ее мать. Но этим мать приговаривалась к отчаянию, а он - к смерти.

В 1901 году Поль Бурже публикует роман также на схожую тему под названием «Призрак». В нем расска­зывается о мужчине, за которого вышла замуж дочь его давнишней любовницы, погибшей в результате не­счастного случая. Его угнетает «ощущение инцеста»,

которое усугубляется сходством двух женщин. В то же время его молодая жена отчетливо чувствует, что они с супругом разделены чем-то, что она никак не может определить, но это нечто таится в этом «темном углу комнаты, в который никто никогда не заглядывает», и где ее муж испытывает ощущение, будто там прита­ился призрак. Неврастенических симптомов мужа не достаточно, чтобы разрушить этот союз, и даже узнав правду, молодая женщина продолжает жить с бывшим любовником матери. Поль Бурже как моралист строго осуждает эту ситуацию: «такая замена и эмоциональная, и физическая, супруги - на любовницу, а дочь - на мать, является совершенно чудовищной».

Все эти романы написаны мужчинами. В то же время женщины, и мы в этом убедились на примере Фанни Хэрст, также оказались способны ввести в основную сюжетную линию инцест второго типа. Эдит Уортон предоставляет один из наиболее наглядных примеров в романе «Материнское вознаграждение» (1925), чье название само по себе весьма красноречиво, поскольку указывает на возможные драматические последствия выбора «женщины в большей степени, чем матери» в пользу того, чтобы оставить мужа и ребенка младен­ческого возраста и жить своей жизнью. Героиня романа принадлежит к высшему обществу Нью-Йорка нача­ла двадцатого века. Очень рано разлученная с мужем, она проживет свою жизнь «в изгнании» и на Ривьере встречает новую любовь в лице молодого человека, с которым переживает короткую, но яркую связь. Спустя годы, после смерти ее мужа, она приглашена в гости к дочери - сироте по отцу и богатой невесте на выда­нье. Остро переживая долгую разлуку, мать и дочь вы­страивают отношения почти по типу любовной идил­лии: мать становится «матерью в большей степени, чем женщиной». Ее привязанность к дочери, замещающей отсутствующего любовника, благоприятствует проявле-

нию «платонического инцеста», например, «иногда ее ужасало, когда она чувствовала, насколько похожа эта материнская одержимость на ее внезапную и всепогло­щающую страсть к бывшему любовнику».

Мать с радостью строит планы совместной жизни с дочерью до конца своих дней, словно они - стареющая супружеская чета: «Жить в той же атмосфере, что и дочь, жить все время в близости к Анне, в той уникаль­ной связи матери и дочери, когда одна возрождается в другой, — вот те единственные человеческие отношения без недоверия и лжи, единственная любовь, которая ни­когда не ошибается». Но девушка уже выросла из де­тского возраста, она влюбляется в мужчину, который не подозревает, что он был самой большой любовью матери девушки, и не знает, чья она дочь. Узнав о том, что произошло, мать приходит в отчаяние: к ревности и досаде женщины, замещенной другой в сердце мужчи­ны, добавилось соперничество с собственной дочерью, единственной душой, которую она по-настоящему лю­бит и кем должна быть любима сама.

Она безуспешно старается расстроить свадьбу, но самое большее, что ей удастся, - лишь спровоцировать ссору, которая вызовет досаду у дочери и настроит ее против матери. Только материнское согласие на свадь­бу восстановит мир между нею и дочерью. Но мать не может ни смириться с необходимостью проживания вместе с молодой семьей, ни принять предложение ста­рого друга, с которым могла бы создать собственную семью. Итак, она, как обычно, сбегает и снова обретает «свою старую боль - быть изгнанницей», вновь становит­ся бездомной скиталицей без надежды на возвращение и, на сей раз, на возрождение прежней любви. После этого тройного разочарования - в браке, в любви и в материнстве, она остается совершенно подавленной и одинокой, одновременно все потерявшей и потерянной. Мораль этой истории вполне очевидна: мать обязана

смириться с отказом от любовной жизни, если она не хочет вступить в смертельно опасное соперничество с собственной дочерью, единственной женщиной в мире, которой она не имеет права желать несчастья. Все-таки существует определенный риск, что эта «материнская компенсация», в данном случае - воссоединение с любя­щей и любимой дочерью, может стать наказанием для женщины, не желающей принимать отказ от сексуаль­ных отношений, который почему-то принято называть материнством.

Еще один пример дочери, увлеченной любовником матери, хотя известно и множество других, только под­тверждает коварное сходство между платоническим ин­цестом и инцестом второго типа. Это случай, описанный Эрве Базеном в повести «Кого я осмеливаюсь любить» (1956). В ней ситуация матриархата (которая напомина­ет уже упоминавшуюся «Супружескую жизнь») вызыва­ет у взрослой дочери настолько сильную зависимость от матери, что когда та вторично выходит замуж, дочь готова на все, лишь бы избавиться от своего соперника, она даже согласна стать его любовницей.

Итак, героиня живет в деревенском доме («женском доме, в котором слабые и непостоянные мужья были способны, сменяя один другого, плодить одних лишь дочерей»). Этот дом сначала унаследовала бабушка, оставшаяся вдовой после первой мировой войны; затем мать, которая вышла замуж с единственной целью из­бежать (безуспешно) жизни в этом доме, где ее муж, бывший пленником во время второй мировой войны, появился лишь для того, чтобы получить развод. Здесь также проживают две ее дочери - подростки, одна из которых недоразвитая; и, наконец, престарелая тетушка - ханжа, у которой всегда «ушки на макушке». Исто­рия, рассказанная старшей дочерью, Изабель (Изой, как зовут ее домашние, чтобы не путать дочь с матерью, которую называют Бель), начинается в тот самый день,

когда мать возвращается к домашнему очагу вместе с новым мужем. Довольно скоро у дочери проявляются первые признаки ревности, так как она чувствует себя «подавленной» появлением чужака и отказывается при­нимать третьего участника. Дочь не в состоянии при­нять появление мужчины, пока он не исключен из материнско-дочерних отношений, и повторное замужество матери, которое отдаляет мать от нее. Она продолжает настаивать даже на сохранении их общего имени: «С ка­кой стати она должна называться мадам Мелизе, если, пока она была только моей матерью, я всегда называла ее Изабель Дюплон?» Однако приходской священник, наилучшим образом комментируя недружелюбный прием гостя, ставит ей точный диагноз: «Ты остаешься тем, кем ты и была - ты лишь дочь своей матери».

За что Иза решает наказать мать, став любовницей отчима, как не за то, что, по ее мнению, Бель предала ее, когда отказалась вести себя так же, как дочь? «На самом дне моего сердца, молча, я вынашивала злое оправдание: вред, который она причинила нам, выйдя замуж за Мориса, я вернула ей, сделав отчима своим любовником». Платонический инцест, прекращенный замужеством матери, оборачивается инцестом второго типа, ставшим возможным по причине материнской бо­лезни, а затем и смерти. Последнее обстоятельство поз­воляет избежать излишне прямолинейного противопос­тавления матери и дочери в соперничестве: дочь всего лишь исполняет обязанности матери, сначала ставшей сексуально недоступной из-за болезни, а затем и вовсе ушедшей из жизни. «Что действительно плохо в этом за­мужестве, так это то, что твой любовник женат на твоей же матери, этой несчастной и больной женщине, кото­рую ты по-прежнему любишь и которая любит тебя, и к тому же очень любит своего мужа. Ты не продержа­лась и тридцати секунд в роли неприступной Изабель, и мы согласимся с тобой, что это досадно! И ты поддалась

домогательствам единственного мужчины, к которому не имела права прикасаться, — это черное дело, это ин­цест.» Что касается мужа-любовника, происходящее, похоже, эмоционально не слишком его задевает, хотя и он «плотно увяз в этой бигамии, в которой я занимала место любимой жены и даже имя носила такое же, как у первой женщины, кому принадлежало это право».

Вместе с инцестом второго типа на смену ревности приходят проблемы идентичности: мужчина улыбается «одной и той же улыбкой и матери, и мне», и дочь про­должает вести свой внутренний монолог: «Если бы ты знала, как дорого я заплатила бы за то, чтобы у меня было собственное имя - мое имя, которое никто не про­износил бы с такой же интонацией, в такой лее ситуации, какая уже была ранее, не шептал бы его на ушко другой женщине!» Смерть матери парадоксальным образом разделяет их с любовником, как будто с прекращением соперничества не остается места и для существования инцеста: «Живая, она нас сближала, мертвая, она нас разделяет. Морис свободен, но только для тебя. Ты сво­бодна, но только для Мориса. Осмелишься ли ты зани­маться любовью с человеком, чью любовь ты похитила, да к тому же на кровати, на которой умерла твоя мать?» Иза предпочтет быть только дочерью и остаться жить в том же матриархальном доме, чем стать женщиной и выйти замуж за своего любовника, несмотря на то, что беременна от него. И, конечно же, она родит маленькую Изабель, став матерью-одиночкой. «Это правда. Ни муж, ни отец, ни дед никогда не задерживались здесь надолго. Выполнив свою роль, трутень улетает или уми­рает, — такой любви насекомых достаточно в этом доме, где мужчины очень недолго противостоят старому сну Дианы, который однажды пережил одинокий ребенок». Таким образом, инцест второго типа становится не более чем случайностью в цепи платонического инцеста, пере­даваемого по наследству из поколения в поколение .

Когда мать заменяется дочерью, логически из них двоих именно первая проигрывает больше. Как жен­щина, потому что любовник бросает ее (и предпочитает ей более молодую женщину); и как мать, потому что ее соперницей становится та, кто ей всех ближе, кого она должна защищать, любить и желать ей счастья, кого она не имеет права ненавидеть и тем более, не должна же­лать ей смерти, как могла бы этого хотеть любая ревни­вая женщина. Именно такое внутреннее противоречие стало кошмаром для матери всем известной Лолиты из одноименного романа (1958) Владимира Набокова. В нем мужчина женится на матери с единственной целью - быть рядом с ее дочерью-подростком, которая затем, после смерти матери соблазняет его, но и вскорости от него сбегает.

Но дочь, как говорится, тоже «теряет перья», если, вступая в любовные отношения с мужчиной, игнорирует связь, которая объединяла его с матерью: похоже, что на­иболее пагубно на дочери сказывается именно замалчи­вание. Когда девушка выбирает в любовники мужчину, который, как ей известно, являлся любовником матери, и последней это, без сомнения, тоже известно, молено не сомневаться, что речь идет о соревновании в женствен­ности, которое выигрывает дочь, то есть это - процесс самоидентификации, обретающий ценность инициаль­ного испытания для вхождения во взрослую жизнь.* В качестве материнского реванша, вместе с открытием секрета, связывавшего мать с ее любовником, дочь ока­зывается на месте третьего липшего, вновь переживая состояние ребенка, исключенного из родительской пары

В пятнадцать -шестнадцать лету меня был любовник, которыйчуть раньше был любовникоммоей матери. Вызов? Дань уважения? Но связьначинается все-таки с любовного влечения, хотя зачастую любят и оружие, и нож»(Франсуаза Малле-Жорис«Двойное призна­ние»).

- точно так же, влюбляясь в мужчину, она рассчитыва­ет, наконец, обрести отдельную идентичность и незави­симость, благодаря исключению матери. Игра в исклю­ченного третьего оборачивается против нее. Любовник перестает быть орудием, позволяющим ей отделиться от матери, и, напротив, превращается в того, кто поз­воляет матери лишь подчеркнуть, что она всегда где-то рядом, всегда присутствует, как некий призрак, распо­ложившийся между дочерью и любовником.

Еще хуже, когда у дочери зарождаются сомнения: что, если он любит меня только потому, что видит во мне мою мать? Что, если моя женская привлекатель­ность, которая, как я думала, прошла испытание его желанием, нужна только для того, чтобы лишний раз подтвердить женскую привлекательность матери? Что, если моего любовника притягивает во мне только то, о чем говорит Алан Изольде в романе «Все, что у них осталось»: «Я любил Камиллу, потому что она - ваша дочь. Я воображал вас в ее возрасте ... Я смотрел в ее глаза и искал ваши. Я целовал ее волосы, волнуясь от того, что эти волосы, возможно, пропитаны теми же ду­хами, что и ваши... Я говорил себе, что она - плоть от вашей плоти, что текущая в ее руках кровь - это ваша кровь, и я закрывал глаза, весь во власти несказанно­го наслаждения». Несомненно, именно такие сомнения «терзают» молодую героиню из романа «Призрак» Поля Бурже, когда она узнает, что ее муж любил до нее ее мать: «Вы знаете, что меня мучает больше всего? Мысль о том, что он никогда не любил меня. Нет! Не меня он любил во мне... Это не я».

Ужасное соперничество, затрагивающее не только любовь мужчины, но и глубинную сущность женщины

- ее идентичность, проявляется сильнее всего в случае,

когда мать из женщины, чье место заняла собственная дочь, превращается в соперницу, которая заменяет дочь в сердце и в объятиях мужчины.

Мать,похищающая любовника удочери

Фильм «Острые каблуки» Педро Альмодовара ил­люстрирует не только платонический инцест, который заставляет маленьких девочек испытывать столь силь­ную ревность к любовнику матери, что они способны убить его, и не только жизнь матерей-звезд, чьи дочери, становясь взрослыми, стараются освободиться от влас­ти этих «далеких светил», когда вновь обретают с ними связь, как в фильме «Осенняя соната». Педро Альмодовар выдвигает на первый план двойной инцест второго типа. Итак, дочь замужем за экс-любовником матери (превосходная возможность отомстить матери, которая предала ее с мужчиной). Мать, однажды вернувшись к дочери, не отказывается от заигрываний своего экс-любовника и даже соглашается переспать с ним - собствен­ным зятем (превосходная возможность ответить местью на месть дочери).

«Я всегда на публике», — извиняется Бекки, певи­ца-звезда, вновь обретая после долгих лет разлуки не только дочь, но и прежние семейные связи. Когда она узнает, что мужем ее дочери, Ребекки стал один из ее бывших любовников, Манюэль, который принимается снова ухаживать за ней, она не слишком долго сопро­тивляется его домогательствам («Но ведь я мать твоей жены!» - вяло протестует она, но он парирует: «Не надо­лго - я собираюсь разводиться».) Манюэль заплатит за это жизнью — Ребекка убьет его. После запоминающей­ся сцены, во время которой Ребекка высказывает мате­ри все свои упреки, с Бекки случится сердечный при­ступ прямо на сцене, когда она поет. Незадолго до своей

смерти она признается в убийстве своего зятя, помогая дочери сфабриковать доказательства ее невиновности.

Видимо, по мнению Бекки, все хорошо, что хорошо заканчивается для дочери, в том числе и то, как завер­шается двойной инцест второго типа: между дочерью и матерью, а также между матерью и дочерью. Но все оказалось не так просто, потому что поклонник, от лица которого ведется повествование, оказывается еще и травести, по имени Леталь. Сначала он был лучшим другом Ребекки, а затем в один прекрасный день стал ее любовником. Она забеременела от него к великой ра­дости Леталя, и вскоре он сделал ей предложение. Хэпи энд? Об этом не стоит и мечтать: профессиональная специализация Леталя, а он тоже выступает на сцене, — не что иное, как пародия на Бекки, мать Ребекки (чье имя, напомним, тоже может иметь уменьшительную форму — Бекки). После убийства двух любовников ма­тери дочь не находит ничего лучшего, как выйти замуж за «материнский клон», от которого у нее будет ребенок («Я бы хотел быть для тебя кем-то большим, чем мате­рью!» - заявляет ей Леталь в своей гримерной перед тем, как заняться любовью). Возврат к тому же плато­ническому инцесту после тонкого перехода к двойному инцесту второго типа: мать - дочь и дочь - мать. «Круг замкнулся, на сей раз, "летально" (то есть смертельно) затянута петля, ее не развязать, не вырваться из круга».

В данном случае передача осуществляется в обратном порядке - не «после матери, к дочери», а «после дочери, к матери». Однако между этими двумя ситуациями нет ни преемственности, ни симметрии, так как дочь чаще всего невиновна в своем соперничестве с матерью (по крайней мере, она, как правило не стремиться к этому осознанно) в противоположность матери, которая, всту­пая в любовную связь с возлюбленным дочери, скорее действует сознательно и, соответственно, виновна в из­вращенном соперничестве.

Подобная симметрия отсутствует в том материале, ко­торый нам предлагают художественные произведения: насколько они богаты сюжетами, где дочь сопернича­ет с матерью, настолько лее бедны примерами того, как мать вступает в соперничество с дочерью. Без сомнения, на таком положении вещей отчасти сказалось влияние исторически сложившейся традиции: до недавнего вре­мени продолжительность сексуальной жизни женщины была довольно ограниченной (тем более, если речь за­ходит о том возрасте, в котором женщина становится бабушкой, в частности, о наступлении менопаузы). В лю­бом случае, с точки зрения возможности соблазнения, мать девушки-подростка рассматривалась «вне круга подозреваемых», риск, что она сможет конкурировать с собственной дочерью, был совсем невелик. Такое «реа­листическое» объяснение не исключает другой гипотезы, которая настаивает на прямо-таки преступном характе­ре этой ситуации. В соответствии с ней мать, которая переступила через необходимую материнскую защиту, став соперницей дочери и перевернув порядок смены поколений, мешает дочери в свое время получить до­ступ к реализации своей женской судьбы, так как мать буквально «душит» ее - вместо того, чтобы стать для нее проводником.

Это могло бы объяснить, почему художественные средства обращаются к подобным ситуациям всегда в абсолютно нереалистической манере. Так, «Острые каб­луки» - трагикомедия, фильм Габриэля Агиона «Маче­ха» (1998) - комедия-водевиль. В ней молодой человек влюбляется в день собственной свадьбы в мать своей мо­лодой супруги (отметим, это не мать его совращает, а он сам влюбляется в нее). Еще одну карикатуру можно обна­ружить в фильме «Мистер Ловдей» (1936) Роберта Гудиера, в нем автор выводит на первый план действительно порочную женщину, настоящую нимфоманку. Сама она - бывшая женщина легкого поведения, рождает внебрач-

ного ребенка и продолжает путаться с любовниками уже после того, как вышла замуж. Один из них оказывается женихом ее же собственной дочери, что, естественно, за­канчивается плохо: после того, как он бросает их обеих, мать обнаруживает, что беременна от него. Она делает аборт, что приводит к развитию у нее серьезной болезни, от которой мать с трудом оправится, и к финалу она пред­станет угасшей, постаревшей и склонной к самоубийству - настолько сурово наказание.

Что происходит, когда женщина «возраста ее мате­ри» уводит у молодой девушки мужчину, за которого та собиралась замуж? Это ситуация из фильма «Похи­щение Лол В. Штейн» Маргерит Дюрас (1964): похище­ние, которое можно рассматривать как уголовное пре­ступление, насилие, грабеж. Это преступление открыто совершили жених главной героини вместе с какой-то незнакомой ей женщиной. Намного старше, одетая во все черное, эта женщина сразу же показана «женщиной в большей степени, чем матерью»: «Прошло много вре­мени с тех пор, как сбежала дочь Анны-Марии Стреттер. Казалось, мать не заметила ни ее исчезновения, ни последующего отсутствия». Она всю ночь протанцевала с Майклом Ричардсоном на глазах у Лол, его невесты. Девушка теряет сознание и впадает в безумие, увидев, как ее жених уходит на рассвете вдвоем с этой женщи­ной.

Место Лол рядом с мужчиной заняла не просто жен­щина, а мать, пусть не ее, но женщина, которая могла бы оказаться ее матерью. Это стало причиной страда­ния в его «абсолютном» проявлении: теперь Лол не мо­жет жить дальше, далее страдая, то есть она не в силах быть даже той, кто испытывает страдание, потому что она, в буквальном смысле уже не является самой собой. У нее похитили ту роль, в которой она была сама собой. «Я больше не была на своем месте. У меня его украли.

Когда я пришла в себя, их уже не было», — вспоминает она впоследствии.

Когда Лол выздоровела, она вышла замуж, родила троих детей и вернулась жить в свой родной город. Но все это время она оставалась странно безучастной ко всему, что происходило с ней в жизни: к своему заму­жеству, к положению хозяйки дома и матери семейс­тва. Так прошло десять лет, все это время она как буд­то не существовала, и вместо нее жил кто-то другой. Но однажды она встречает мужчину в сопровождении любовницы. Эта женщина - Татьяна Карл, ее подру­га, которая присутствовала на том самом балу, то есть была свидетельницей того, как у нее украли жениха и ее роль невесты. Лол издалека следит за их встречами из номера в отеле, где сама в это время тоже находится с любовником, которого она, в свою очередь, соблазня­ет, не прекращая наблюдений за влюбленной парочкой. Это очень характерно для нее - поставить себя на мес­то другой, чтобы в объятиях любовника ощутить себя на своем месте, с которого когда-то была похищена, и одновременно, чтобы получить возможность виртуаль­но оставаться под окнами отеля, где ее сообщник об­нимает другую женщину. Наконец, - чтобы получить возможность просто наблюдать, то есть по-прежнему оставаться только отрешенным созерцателем зрелища отсутствия самой себя в объятиях любимого - «с изощ­ренным удовольствием вновь переживать желанное по­хищение самой себя».

Вот что может произойти с девушкой, которую с ее места рядом с мужчиной внезапно вытесняет та, кто не имеет права претендовать на роль соперницы, так как соотносится с материнским образом. Есть отчего поте­рять рассудок: сначала Лол становится неврастенич­кой, зациклившись на навязчивом ощущении потери, а потом полностью погружается в глубокий невроз, за­мкнувшись в стремлении снова и снова переживать свое

похищение. Она пребывает в этом состоянии отупения столько времени, сколько длится спектакль отсутствия самой себя, до тех пор, пока он не прекратится и не ос­вободит место небытию, чтобы затем в очередной раз возобновиться. «Я не могу понять, кто присутствует вместо меня и играет мою роль», — это настолько свое­образная разновидность идентиционального испытания, что его можно пережить только при соблюдении одного из двух условий. Для этого нужно либо очутиться вне реальности, как Лол во время бала, и оставаться похи­щенной, с таким же неподвижным взглядом, как у че­ловека под гипнозом, который не позволяет вернуться в реальность, то есть — в небытие. Либо, как десять лет спустя, попытаться воспроизвести то, что она уже испы­тала однажды, и поставить себя на место другой жен­щины при помощи другого мужчины, который в этой смертельной игре - не более чем средство, инструмент или даже стул у фортепиано, на котором не уместиться двум женщинам.

Мать, которая готова «украсть» жениха у своей до­чери, проявляет себя женщиной, неспособной погасить свои агрессивные импульсы, чтобы защитить дочь, и уподобляется Медее, убивающей своих детей. Иначе го­воря, в ней между женщиной, чья главная потребность - быть любимой, прежде всего, мужчиной, и матерью, которая больше всего на свете любит своих детей, ве­дется внутренняя борьба, в которой первая одерживает победу над второй. Другую гипотезу можно достаточно ясно изложить, не опираясь на художественные произ­ведения. Речь идет о том, как далеко может зайти мать в своей привязанности к дочери, то есть ради того, что­бы избежать разлуки с ней, когда та станет женщиной. Если мать не находит ничего лучшего, как завладеть мужчиной, которого выбрала ее дочь, в ее внутреннем мире «женщина в большей степени, чем мать» противо­стоит «матери в большей степени, чем женщине», чье

желание сохранить в неизменности отношения с доче­рью только потворствует тому, что мать идентифициру­ет себя с ней и соблазняет мужчину, который рискнул отобрать у нее дочь. Точно также и дочь, как наглядно показали Эрве Базен и Педро Альмодовар, может под­держивать связь с матерью, соблазняя ее любовника. В этом случае инцест второго типа - всего лишь инстру­мент платонического инцеста.

Инцест второго типа

В романе «Призрак» Поля Бурже друг семьи пытает­ся устранить последствия ошибки, в которой муж упре­кает сам себя, и успокоить его: «Вы не совершали этого преступления. Если бы ваш брак был, по своей сути, ин­цестом, вам оставалось бы только покончить с собой. Но никакого инцеста в вашем случае не существует».

Точнее, инцест отсутствует в классическом понима­нии термина, хотя определенно присутствует то, что в наши дни Франсуаз Эритье называет «инцестом второго типа». Существование именно этого типа инцеста застав­ляет мучиться супруга, преследуемого призраком мате­ри своей жены и одновременно бывшей любовницы, и вызывает ужас у супруги, когда она узнает правду. Эта правда разрушительна для ее не вполне сформирован­ного чувства собственной идентичности и ретроспектив­но проливает совсем иной свет на ее идиллические отно­шения с мужем: «Нет! Не меня он любил во мне. Это не я». Одно место для двух женщин, прямых родственниц, одна из которых мать, а другая дочь: итак, понятно, о чем идет речь - об инцесте второго типа.

По определению, инцест второго типа - это сексу­альные отношения двух кровных родственников с од­ним и тем же партнером и, по выражению Ф. Эритье, - «недопустимая физическая близость между кровными родственниками, которая может проявить себя только в

подтексте происходящего». Безусловно, это относится к случаю, когда у двух сестер, или тем более у матери и дочери, возникает сексуальная связь с одним и тем же мужчиной, как в вышеупомянутых художественных произведениях (а также в романе «Три дочери своей матери» (1926) Пьера Луиса, балансирующего на грани эротики и порнографии).

В нем отсутствует инцест в прямом, традиционном смысле, потому что партнеры не являются кровными родственниками. Две сестры или мать и дочь вступают в контакт с одним посредником, то есть общим третьим. Такой тип инцеста, как отмечают антропологи, не имеет ничего общего ни с браком, ни с продолжением рода и чаще всего сами участники даже не подозревают о том, что происходит».

Подобные отношения не подвергались всеобщему за­прету, в отличие от прямого инцеста, к которому можно отнести «инцест первого типа», но в то же время они не вызывают и одобрения, поскольку нарушение даже такого запрета провоцируют по меньшей мере беспо­койство. Оно постепенно перерастает в тревогу, которая только усиливается, когда оба участника этих отноше­ний принадлежат к одному полу, особенно, если это две женщины, и тем более, если это мать и дочь: «На мой взгляд, самый главный, самый глубокий инцест, кото­рый затрагивает основы самой жизни и потому всегда проявляется и на словах, и в поведении только опосре­дованно — это инцест между матерью и дочерью. Одна и та же субстанция, одна и та же форма, один пол, даже одна плоть, одна рождена другой и станет такой же, и так до бесконечности. Мать и дочь проживают эти от­ношения как соучастницы или как враги, в любви или в ненависти, но это - всегда потрясение. Самые естест­венные в мире отношения могут обретать самые непред­сказуемые, самые двусмысленные формы», — пишет Ф. Эритье.

По ее же утверждению, инцест второго типа (даже если не рассматривать его как основной тип инцеста) позволяет лучше понять инцест первого типа, «как буд­то он объясняет причины другого запрета, а именно, по­чему воспринимается как инцестуозная, плотская связь с духовными родителями, также как и с биологически­ми». Этот запрет с легкостью можно объяснить, опира­ясь на следующее утверждение: «наше общество испы­тывает отвращение к близости подобного с подобным»; и более того: «по определению считается, что замкну­тый круг идентичного приводит к опустошительным последствиям».

Что же представляет собой это несущее опасность «идентичное», которого следует избегать любой ценой? Это жидкости тела, его секреты, ткани и кровь: «Если даже сексуальные отношения - далеко не одно и то лее, что официальный брак, в любом случае, в биоло­гическом и психологическом смысле они переносят от партнера к партнеру все тоже самое, что и в брачных отношениях, так как подразумевают прямой контакт и передачу веществ. Если мужчина не может иметь сексу­альных отношений с двумя сестрами или матерью своей партнерши в одно и то же время и в том же месте, так это потому, что они, по сути, по составу веществ идентич­ны, следовательно, любые отношения с одной легко мо­гут «заразить» другую». Итак, запрет на инцест второго типа «явным образом отмечает примат символического, и, не смотря на то, что он существует только на словах, он удивительным образом распространяется повсемест­но, так как проистекает из посылки об «идентичном» и «различном», - утверждает Ф. Эритье.

Тогда возникает вопрос: если речь идет о «символи­ческом», символизирует ли инцест второго типа фи­зиологическое смешение телесной субстанции? В этом случае непонятно, что же считать тем «символическим» в сексуальных отношениях, в котором предположитель-

но происходит контакт субстанций, и, при этом, никак не опосредуется в словах? Или же, что более правдо­подобно, физиологическое смешение, производимое со­итием с одним и тем же человеком (мужчиной) двух родственников (матери и дочери), само по себе что-то символизирует - но что именно? Ответ, как нам кажет­ся, заключен в следующем: это воображаемое смеше­ние материй в соитии символизирует в точности то, что подразумевается под этим «символическим», то есть по­зиция каждого участника этих отношений в семейной конфигурации.

Эту концепцию наглядно продемонстрировал нам знаменитый процесс между Миа Фарроу и Вуди Алленом, в связи с его близостью с ее приемной дочерью (Франсуаз Эритье, анализируя эту ситуацию, опреде­ляет ее именно как инцест второго типа). Между Миа Фарроу и ее дочерью отсутствует кровная связь, так как Сунь Ей - приемная дочь. Вуди Аллен не являлся ни ее биологическим отцом, ни даже приемным, потому что он ее не удочерял. Более того, он даже не претендовал на «отцовскую позицию» по отношению к девушке, так как был всего лишь сожителем ее матери. Тем не ме­нее, решение суда было принято в пользу Миа Фарроу, несмотря на то, что подобие или близость двух женщин проявилась не телесно, а исключительно по отношению к его символическому отцовству, благодаря употребле­нию слов «мать» и «дочь». Ситуация, в которой оказался Вуди Аллен, вызывает «инцестуозное ощущение», пото­му что в семейной генеалогии он очутился на месте отца, тем более, что у него был общий биологический ребенок с Миа Фарроу. Что действительно сыграло свою роль, так это символические сами по себе генеалогические по­зиции, которые были предназначены одному и другому участнику, а отнюдь не телесное измерение сексуально­го акта (то есть обмен телесными веществами), на кото­ром Франсуаз Эритье базирует свое определение.

Такой переход от телесного к идентициональному едва упомянут Ф. Эритье, тем не менее, нас он вполне устраивает, проливая свет на самый драматический ас­пект инцеста второго типа: невыносимое соперничество, вынуждающее мать и дочь занимать одно и то же место в сексуальном измерении. Эта невозможность разде­лить на двоих единственное место провоцирует слияние позиций в семейной конфигурации, психически непере­носимую идентициональную неразличимость. Сексуаль­ное соперничество, само по себе чреватое серьезными проблемами в обычной ситуации, может породить смя­тение или даже свести с ума всякого, кого оно вынуж­дает противопоставлять себя тому, кого нужно одновре­менно любить и отделить от себя: любовь и осознание отличия всегда сопутствуют отказу от соперничества.

Эту необходимость избегать соперничества совер­шенно недвусмысленно и неоднократно подчеркивала Франсуаз Эритье, объясняя причины запрета на инцест второго типа. Чем еще угрожает сексуальное сопер­ничество, или даже оккупация чужого места, если не риском идентиционального смешения с точки зрения «логики идентичного и различного»? Избегание сопер­ничества и уважение идентичности составляет двойной императив, который нарушается инцестом - как перво­го, так и второго типа, — вызывая смешение генеалоги­ческих позиций. Достаточно проследить элементарную логику - логику этого запрета и даже логику художест­венного произведения, чтобы прояснилось, что именно запрещено мужчине. Ему запрещено принуждать жен­щин делить одну и ту же символическую позицию, то есть провоцировать в одном и том же месте и в одно и то же время соперничество между ними, если они свя-

заны друг с другом генеалогической близостью, самой сильной из всех возможных.

Причины вполне очевидны: как только мужчина пре­ступает этот запрет, он тут лее начинает пожинать раз­рушительные плоды соперничества, которое разобща­ет самых близких друг другу женщин, поскольку они вынуждены делить одно и то же место в сексуальной сфере, что самым серьезным образом угрожает их идентичностям. Именно об этом и повествуют нам художес­твенные произведения.

Итак, понятие инцеста можно расширить в двух на­правлениях: с одной стороны, «платонический инцест», то есть не плотское слияние двух кровно связанных родс­твенников (матери и дочери); с другой - «инцест второго типа», то есть физическая близость одного мужчины с двумя кровно связанными женщинами (соответственно, между матерью и дочерью). И в том, и в другом слу­чае отсутствует то, что определяет ситуацию как инцест «первого типа», а именно, плотская связь между двумя кровными родственниками; но либо исключается тре­тий участник, как в «платоническом инцесте», либо про­является генеалогическая и идентициональная путаница из-за соперничества кровных родственников, как в слу­чае «инцеста второго типа». Далее мы увидим, как эти два дополнительные измерения соотносятся с инцестом первого типа, осветив под иным углом загадку запрета на инцест.

171

Часть четвертая

ЭКСТРЕМАЛЬНЫЕ МАТЕРИ

До настоящего момента мы рассматривали отноше­ния матери и дочери с точки зрения объективной пози­ции, которую занимала в них мать. Теперь мы вплот­ную подошли к изучению субъективных переживаний дочери. Матери, которых мы определяем как «экстре­мальные», совсем не обязательно ведут себя таким об­разом в реальности, по крайней мере, мы относим их к этой категории совсем по другим причинам, даже если поступки некоторых из них молено охарактеризовать как экстремальные. Так или иначе, под эту категорию подпадают любые матери, которые вызывают у своих дочерей экстремально сильные эмоции. В дальнейшем мы будем руководствоваться именно этим критерием — субъективным восприятием дочери материнского по­ведения.

Почему лее речь идет все-таки об «экстремальных матерях», а не об «экстремальных переживаниях доче­рей»? Причина в том, что любые детско-родительские отношения - это всегда асимметричные отношения. За исключением внутренне заданного, точно такого лее, как у взрослого, строения психики, с которой ребенок рождается (эта мысль давно уже стала прописной ис­тиной), именно родители закладывают основу будущих взаимоотношений с детьми. Конечно, между родителя­ми и детьми не может быть полного равенства, так как основная власть по-прежнему сосредоточена в руках родителей, даже когда они чувствуют, что ребенок ма­нипулирует ими, как самостоятельная личность и равно-

правный партнер. Вот почему источник связанных с ма­терью детских переживаний, даже если они не слишком радужные и объективные, никогда не кроется в самом ребенке; и хотя из этого совсем не следует, что мате­ринское поведение всегда незамедлительно отражается на психике дочери, именно в него уходят корнями все ранние эмоциональные реакции на мать.

Ни одна волшебная сказка не обходится без «экстре­мальных матерей». Они проявляются или в образе «хо­рошей матери», и, скорее всего, это будет добрая фея или крестная мать, а не родная, или в образе «плохой матери», и тогда, конечно, это - новая, приемная мать, то есть злая мачеха. Образ настоящей, то есть биоло­гической матери появляется в сказках исключительно редко, тем более как один из главных персонажей (даже в «Красной шапочке» она играет второстепенную роль): словно эмоциональная жестокость со стороны матери может проявиться только при условии ее подмены на заместительную мать. Современные художественные произведения предоставляют нам на выбор множество разнообразных примеров «экстремальной матери»: идет ли речь о власти, о соперничестве между матерью и до­черью или о напряженности в любой другой ее форме.