Караулов Ю.Н. Языковая личность и национальный характер

Что же следует понимать под языковой личностью? Каково в самом общем виде содержание этого понятия? В решении этого вопроса надо, очевидно, исходить из понимания современной наукой личности вообще. В психологии личность трактуется как относи­тельно стабильная организация мотивационных предрасположений, которые возникают в процессе деятельности из взаимодействия между биологическими побуждениями и социальным и физическим окружением, условиями. В повседневном понимании, говоря о лич­ности, мы имеем в виду стиль жизни индивида или характерный способ реагирования на жизненные проблемы. В итоге получается, что и по определению, и по сложившейся исследовательской практике при изучении личности и ее описании в психологии в центре внимания исследователей находятся не когнитивные аспекты человека, т.е. его эмоциональные характеристики и воля, а не интеллект и способности (Ср.: Платонов К.К. Структура и развитие личности. М.. 1986: Симонов П.В. Ершов П.М. Темперамент, характер, личность. М., 1984). Последние могут, конечно, быть объектом изучения психолога, но как бы сами по себе, в отвлечении от человека, вне личности. Коль скоро объектом анализа становится языковая личность, интеллектуальные ее характеристики выдвигаются на первый план. Интеллект наиболее интенсивно проявляется в языке и ис­следуется через язык. Но интеллектуальные свойства человека отчетливо наблюдаемы не на всяком уровне владения языком и использования языка. На уровне ординарной языковой семантики, на уровне смысловых связей слов, их сочетаний и лексико-семантических отношений еще нет возможностей для проявления индиви­дуальности. В крайнем случае на этом уровне мы можем конста­тировать нестандартность, неповторимость вербальных ассоциаций, которые сами по себе еще не дают сведений о языковой личности, О более сложных уровнях ее организации. Общение на уровне "как пройти", "где достали" и "работает ли почта", так же как умение правильно выбрать вариант — "туристский или туристи­ческий" — не относится к компетенции языковой личности. Этот уровень исследования языка — нулевой для личности и в известном смысле бессодержательный, хотя совершенно ясно, что он составляет необходимую предпосылку ее становления и функционирования. Он попадает в поле зрения исследователя личности только в том случае, если речь идет о втором для нее языке. Между тем этот ординарно-семантический уровень, уровень нейтрализации языковой личности составляет главный объект изучения и теории речевых актов, и теории разговорной речи, и трансформационной теории, и многих иных теорий, которые оказываются равнодушными к содержанию анализи­руемых и синтезируемых в их рамках речевых произведений, содержанию, выходящему за пределы контекстной семантики, содержа­нию надтекстовому и затекстовому. Следовательно, языковая личность начинается по ту сторону обыденного языка, когда в игру вступают интеллектуальные силы, и первый уровень (после нулевого) ее изучения — выявление, установление иерархии смыслов и ценностей в ее картине мира, в ее тезаурусе.

Подобная задача знакома языкознанию. Попытки воссоздания общеязыковой (т.е. безличностной, бесчеловечной) картины мира, которым предавалось языкознание в рамках идеографии и тезаурусостроения, нельзя считать совершенно беспочвенными или бес­полезными. (Я оставляю в стороне их безусловную ценность для лексикологии и лексикографии). В таких картинах мира, незави­симо от того, что бралось за основу — состояние ли научных знаний и представлений соответствующей эпохи или философскоидеологические посылки, — никогда не удавалось свести концы с концами, довести построение до логического завершения, сделать его исчерпывающим и непротиворечивым. Однако определенное ядро, объективно вычленяемое, практически бесспорное, т.е. не вызывавшее возражений стоящих на различных позициях исследова­телей, в этих построениях всегда так или иначе намечалось. Это естественно, так как не может быть единой, совпадающей а деталях иерархии смыслов и духовных ценностей для всех людей, говорящих на данном языке. Завершенная, однозначно воспринимаемая картина мира возможна лишь на основе установления иерархии смыслов и ценностей для отдельной языковой личности. Тем не менее некоторая доминанта, определяемая национально-культурными традициями и господствующей в обществе идеологией, существует, И она-то обусловливает возможность выделения в общеязыковой картине мира ее ядерной, общезначимой, инвариантной части. Последняя, ве­роятно, может расцениваться как аналог или коррелят существующего в социальной психологии (не общепринятого) понятия базовой личности, под которым понимается структура личности (установки, тенденции, чувства), общая для всех членов общества и формирующаяся под воздействием семейной, воспитательной, социальной среды. Таким образом, первый уровень изучения языковой личности, опирающийся, естественно, на достаточно представительную совокупность порож­денных ею текстов необыденного содержания, предполагает вычлене­ние и анализ переменной, вариативной части в ее картине мира, части, специфической для данной личности и неповторимой. Этого можно достичь лишь при условии, что 6азовая и инвариантная часть картины мира, единая и общая для целой эпохи, нам известна. Такое деление на неизменяемую и переменную части картины или модели мира, конечно условно, поскольку в историческом времени эволюционирует и инвариантная часть и границы между обеими частями расплывчаты, но это деление представляется полезной идеализацией, облегчающей изучение столь сложного феномена, по двум, по крайней мере, соображениям. Во-первых, оно коррелирует с двумя важнейшими для характеристики личности понятиями психологии — жизненной доминантой и ситуационной доминантой. Во-вторых, такое деление оказывается универсальным, поскольку проходит через все уровни организации и изучения языковой личности. До сих пор речь шла о двух уровнях — нулевом (т.е. по сути дела структур­но-языковом, отражающем степень владения обыденным языком), названном семантическим, и о первом уровне, который можно наз­вать лингво-когнитнвным и который предполагает отражение в описании языковой модели мира личности. Второй более высокий по отношению к лингво-когнитнвному уровень анализа языковой личности включает выявление и характеристику мотивов и целей, движущих ее развитием, поведением, управляющих ее текстопроизводством и в конечном итоге определяющих иерархию смыслов и ценностей в ее языковой модели мира. И на нулевом, и на мотивационном, целеполагающем уровнях деление на относительно постоянную часть и часть, подверженную изменению, можно просле­дить довольно отчетливо. На нулевом уровне это будет комплекс структурных черт общенационального — общерусского — языкового' типа, тот "нерастворенный" в исторических преобразованиях "остаток" в фонологии, морфологии, синтаксисе, стилистике, лексике, семантике (перечисление аспектов структуры дано в порядке умень­шения их стабильности и нарастания степени подверженности изменениям), который можно выделить за вычетом хорошо изученных исторической грамматикой и исторической лексикологией происшед­ших в языке перестроек. Исторические дисциплины русистики в соответствии с самой сутью "историзма" сосредоточивались на изменяющемся, вариабельном, эволюционирующем, и это справедливо. Но не следует забывать, что о самой изменчивости можно говорить лишь на фоне чего-то относительно постоянного. В данном случае этим постоянным будут структурные черты общерусского языкового типа, сохраненные на протяжении достаточно длительного истори­ческого времени, присущие всем носителям русского языка, единые для всей территории его бытования. Эти черты науке еще пред­стоит выявить, подобно тому, как зодчие-реконструкторы восста­навливают первоначальную архитектуру храма, отделяя результаты многократных его переделок и перестроек на протяжении веков. Эта задача в русистике пока не поставлена, но методологически она вполне оправданна, ибо выявление и изучение общерусского языкового типа содержательным образом снимет парадокс синхронии и диахронии, согласно которому система может быть представлена лишь в синхронном срезе, а диахронический аспект предполагает последовательную смену "остановленных мгновений", и позволит говорить о подлинной истории системы, или системности языка в историческом времени. Для рассматриваемого в данной работе предмета понятие общерусского языкового типа используется как гипотетическая предпосылка наличия инвариантной части в структуре языковой личности на нулевом уровне ее изучения. Эта инвариантная часть обеспечивает как возможность взаимопонимания носителей разных диалектов, так и возможность понимания русской языковой личностью текстов, отстоящих от времени ее жизни и функциониро­вания на значительную глубину. Что касается вычленения анало­гичных частей на высшем — мотивационном уровне языковой лич­ности, то здесь дело обстоит несколько сложнее. Инвариантом здесь надо считать представления о смысле бытия, цели жизни человечества и человека как вида гомо сапиенс, тогда как пере­менную часть составят индивидуальные мотивы и цели. На этом уровне языковая личность как объект исследования сливается с личностью в самом общем, глобальном социально-психологическом смысле, что закономерно, поскольку по определению языковая личность есть личность, выраженная в языке (текстах) и через язык, есть личность, реконструированная в основных своих чертах на базе языковых средств.

В связи со сказанным должно быть ясно, что языковая личность не является таким же частно-аспектным коррелятом личности вообще, какими являются, например, правовая, экономическая или этическая личность. Языковая личность — это углубление, развитие, насыщение дополнительным содержанием понятия личности вообще. Последнее соткано из противоречий между стабильностью и изменчивостью, устойчивостью мотивационных предрасположений и способностью поддаваться внешним воздействиям и самовоздействию, трансфор­мируя их результаты в перестройке отношений элементов на каждом из уровней — семантическом, когнитивном и мотивационном; между своим существованием в реальном времени и "нерелевантностью" временного параметра для идентификации личности. Субъективно для личности диахронический параметр выключен, нейтрализован, поскольку психологически и прошлое, и будущее свое она переживает как настоящее. То есть, существуя и развиваясь в актуальном времени (изменчивая часть), личность, идентичная сама себе, пред­стает как вневременная сущность (стабильная ее часть).

Этот парадокс личности вообще своеобразно преломляется в структуре языковой личности, которая на каждом уровне своей организации соответственно имеет и вневременные и временные, изменчивые, развивающиеся образования, и сочетание этих фено­менов и создает наполнение соответствующего уровня. К вневременным образованиям, из тех, что подлежат ведению лингвистики и поддаются исследованию лингвистическими методами, следует отнести общенациональный — общерусский— языковой тип и стандартную, устойчивую часть вербально-семантических ассоциаций —для нулевого, семантического уровня организации языковой личности. На следующем лингво-когнетивном уровне это будет базовая, инвариантная часть картины мира, и на высшем, мотивационном уровне наблюдаемыми и анализируемыми с помощью лингвистических методик оказываются, естественно, не цели и мотивы, a коммуникативные потребности и коммуникативные черты или готовности, способные удовлетворять эти потребности, типологизирующие специфику речевого поведения и в конечном счете — информирующие о внутренних установках, целях и мотивах личности. Временные, изменчивые феномены на каждом уровне тоже градуируются по Степени общности в зависимости от того, распространяются ли они, кроме личности, на все социальное сообщество или на более узкий речевой коллектив, или относятся к определенным этапам становления только данной языковой индивидуальности, и определяются конкретными ролями — психологическими, физиологическими, социальными, латентными и явными, — которые она исполняет. Следует сказать, что так называемая вневременная часть в структуре языковой личности является таковой только в масштабе самой личности, по отношению к ее временным измерениям, оказываясь на деле продуктом достаточно длительного исторического развития. Более того, инвариантный характер этой части также относителен, посколь­ку сама природа ее — статистическая, и в пределах общерус­ского языкового типа, например, допустимы довольно существен­ные колебания, вариантность в фонологическом его оформлении (скажем, диссимилятивное аканье, элементы оканья или "г" фри­кативное) и менее существенные колебания в грамматике. Естественны колебания и в базовой части картины мира в связи, например, с сохранением у части населения религиозных верований. Статисти­чески усредненный характер носят и коммуникативные потребности и черты (относящиеся к мотивационному уровню), поскольку мы говорим, например, что жители севера менее многословны, более молчаливы, чем южане и т.п. Таким образом, то, что мы назы­ваем вневременной и инвариантной частью в структуре языковой личности, носит отчетливую печать национального колорита.

Все, что обычно связывают с национальным характером и национальной спецификой, имеет только один временной промер — исторический, национальное всегда диахронно. Поэтому естественно, что все претендующие на научность" "рассуждения о национальном характере могут опираться только на историю. Историческое же в структуре языковой личности совпадает с инвариантной ее частью, и тем самым мы ставим знак равенства между понятиями "исто­рическое", "инвариантное" и "национальное" по отношению к языковой личности. Известно, что попытки рассмотрения и трактовки националь­ных черт в синхроническом аспекте неизбежно приобретают тен­денциозный характер, а сама личность предстаёт в таких случаях в искаженном — либо сусально-приукрашенном, либо гиперболически-гротескном освещении. Обсуждая содержание понятия этноса и этни­ческого самосознания (которые с позиций самой личности, изнутри, т.е. в отраженном виде, и составляют основу национального чувства), этнологи опираются на несколько основных признаков, ведя спор лишь по поводу большей или меньшей релевантности того или другого из них. Признаки эти таковы: общность происхождения; общность исторических судеб; общность культурных ценностей и тра­диций; общность языка, эмоциональных и символических связей; общность территории. Как видим, вся эта совокупность взаимодополнительных характеристик насквозь диахронна. С другой стороны, для раскрытия понятия этноса оперируют иногда представлением об общности психического склада индивидов, составляющих данную этническую группу, причем психический склад или национальный характер может рассматриваться как в одном ряду с перечислен­ными выше признаками, так и над ними — в качестве интегрирующего суперпонятия, напрямую соотносительного с этносом. Однако при любом его рассмотрении трактовка самого существа национального характера остается противоречивой. Он выступает прежде всего как социально-психологическая категория, т.е. синхроническая по самой своей сути. Ср. многочисленные иллюстрации, главным образом из художественной литературы, специфики национального проявления таких черт поведения, как храбрость (Л. Толстой), характер танца (Н. Гоголь), практичность — непрактичность, консервативность, акку­ратность и пунктуальность, юмор и т.д. В то же время такие излюбленные публицистами черты национального характера, как талант и трудолюбие, гордость и независимость, безошибочно оказываются приложимы к любому народу. Этнологи "осознают решающее значение исторических корней, диахронических основ складывания и бытования национального характера: «Что касается "механизма" воспроизводства типичных для каждого этноса черт характера, то оно обеспечивается в первую очередь особой, присущей только людям системой межпоколенной передачи опыта. Как известно, индивид не рождается с теми или иными сложившимися чертами этнического характера. Он приобретает их в результате прижизненного усвоения, так называемой социализации личности. Притом в отличие от животных у людей в качестве основного средства межпоколенной передачи опыта выступает такой социальный ин­струмент, как язык».

Таким образом, синхроническая трактовка приходит в противоречие с историческими принципами складывания и проявления нацио­нального характера. Одномоментно, в синхронии существует лишь некий синкретический "образ" этнического психического склада, который при попытках его аналитического, структурного представ­ления рассыпается в целое море разнородных часто неизмеримых одна с другой, не согласующихся в завершенную единую целост­ность, в логически упорядоченную картину психических черт, таких как, скажем, патриотизм и пунктуальность, настойчивость и ска­редность. Причем сами эти оценочно-характеризующие черты относительны. Инонациональный наблюдатель, носитель других культур­ных традиций всегда склонен смотреть на чужую культуру, язык, национальные особенности с позиций превосходства, и поэтому одну и ту же черту психического склада, свойственную и своему и чужому этносу, он может расценивать по-разному. Так, маркиз де Кюстин, автор нашумевшей в свое время книги о царской России (Ю.В. Очерки теории этноса. М., 1983. С. 153. Маркиз де Кюстин. Николаевская Россия / Пер. с франц. М., 1930.), признавая жизнерадостный и веселый нрав характерной чертой французского национального характера, одновременно расце­нивает склонность русских к разгульно-веселым празднествам и пирушкам как форму протеста против деспотизма царской власти, распространяющего свое влияние на все стороны жизни русского общества. Образ национального характера, воспринимаемый синхрон­но, да еще предвзято, естественно, оказывается искаженным. Подлинные

силовые линии, формирующие этот образ, уходят в историю и

только в диахроническом измерении могут быть рассмотрены с научной точностью и строгостью. В этом смысле очевидно, что национальный психический склад не может быть предметом лабораторного изучения и моделирования.

В свете сказанного становятся понятными две вещи. Во-первых, позиция тех ученых, которые начисто отрицают национальный ха­рактер, отказывая ему в существовании и расценивая его как миф. В такой оценке они ориентируются на синхроническое его представ­ление, на синкретический его образ, который как всякое подобное символическое образование, как феномен обыденного сознания может быть предметом писательского осмысления, художественного отра­жения, быть предметом искусства, но не предметом научного структурно-аналитического изучения. Во-вторых, становятся понятными те критические замечания, а подчас и обвинения, которые раздаются иногда в адрес чисто синхронических исследований и описаний (во всяком случае в лингвистике) со стороны историков языка, обвинения в утрате национального чувства, в гиперинтернациона­лизации, в забвении истории и т.п. В самом деле, хотя всякий "синхронист" помнит о диахроническом аспекте языка и прибегает в своих построениях к вполне нормальному приему научной абстрак­ции, искусственного исключения из рассмотрения эволюционной составляющей языковых явлений и отношений, тем не менее он вынужден при таком подходе оперировать именно понятием диахро­нии, диахронического, противопоставленного синхроническому. А диа­хроническое и историческое не являются равнозначными понятиями, не являются полными синонимами; диахрония как понятие сугубо логическое начисто лишена национального переживания и тем противостоит собственно истории.

Для языковой личности нельзя провести прямой параллели с национальным характером, но глубинная аналогия между ними существует. Она состоит в том, что носителем национального начала и в том и в другом случае выступает относительно устой­чивая во времени, т.е. инвариантная в масштабе самой личности, часть в ее структуре, которая является на деле продуктом дли­тельного исторического развития и объектом межпоколенной передачи опыта. Таким образом, наличие общерусского языкового типа (нулевой уровень структуры), базовой части общей для русских картины мира, или мировидения (1-й уровень), и устойчивого комплекса коммуникативных черт, определяющих национально-культурную мотивированность речевого доведения 72-и уровень), и позволяют гово­рить о русской языковой личности. Национальное пронизывает все уровни организации языковой личности, на каждом из них при­обретая своеобразную форму воплощения, и застывший статический и инвариантный, характер национального в структуре языковой личности отливается в самом языке в динамическую, историческую его составляющую.

Для "достраивания" языковой личности от базовых, фундаменталь­ных ее составляющих до конкретно-индивидуальной реализации необходимо учесть переменные, статистически вариативные части ее структуры и включить:

—на нулевом уровне — системно-структурные данные о состоянии
языка в соответствующий период;

—на первом уровне — социальные и социолингвистические харак­теристики языковой общности, к которой относится рассматриваемая личность и которая определяет субординативно-иерархические, т.е. идеологические, отношения основных понятий в картине мира;

—наконец, на втором уровне — сведения психологического плана, обусловленные принадлежностью изучаемой личности к более узкой референтной группе или частному речевому коллективу и определяющие те ценностно-установочные критерии, которые и создают уникальный, неповторимый эстетический и эмоционально-риторический колорит ее дискурса (или ее речи, всех текстов, ее "языка"). Таким образом, все четыре парадигмальные составляющие языка взаимодействуют при последовательном и полном воссоздании структуры языковой личности: историческая (равная национальной специфике) выступает как основа, стержень, который оснащается системнo-структурной, социальной и психической языковыми доминантами.

Полное описание языковой личности в целях ее анализа или синтеза предполагает: а) характеристику семантико-строевого уровня ее организации (т.е. либо исчерпывающее его описание, либо дифференциальное, фиксирующее лишь индивидуальные отличия и осуществляемое на фоне усредненного представления данного языко­вого строя); б)реконструкцию языковой модели мира, или те­зауруса данной личности (на основе произведенных ею текстов или на основе специального тестирования): в) выявление ее жизнен­ных или ситуативных доминант, установок, мотивов, находящих отражение в процессах порождения текстов и их содержании, а также в особенностях восприятия чужих текстов. Уровни зависят один от другого, но эта зависимость далеко не прямая и не одно­значная: знание об устройстве и особенностях функционирования вербально-семантического уровня данной личности, например полный ее ассоциативный словарь, является необходимой предпосылкой, но еще не дает оснований делать заключение о языковой модели мира, т.е. от лексикона личности нельзя перейти непосредственно к ее тезаурусу (Ср. аналогичный вывод, полученный по результатам экспериментирования со словарными материалами, когда чисто семантическая информация о перечне полей и их внутренней организации оказалась недостаточной для перехода к более высокому Уровню обобщения и построения иерархии семантических полей, т.е. языковой картины мира или тезауруса (см.: Караулов Ю.Н. Общая и русская идеография. М.,); точно так же, коль скоро нам известен тезаурус личности, мы еще не можем делать выводов о мотивах и целях, управляющих ее текстами и пониманием текстов ее партнеров. Для перехода от одного уровня к другому каждый раз нужна некоторая дополнительная информация. Попытки прямых, не опосредо­ванных дополнительной информацией умозаключений от одного уровня к другому при оценке языковой личности приводят к псевдознанию, псевдопониманию данной личности. С примерами подобного псевдо­понимания мы сталкиваемся сплошь и рядом. В повести Георгия Бал­ла "Тетя Шура, старый актер и остальные" (Новый мир, 1984. N 10. С. 132.) есть такой эпизод. Во время врачебного обхода в больничную палату, где в числе других лежит актер Николай Николаевич, вместе с лечащим вра­чом Борисом Сергеевичем приходит профессор. Происходит такой разговор:

"—Пока все в порядке. Он, знаете, — улыбнулся Борис Сер­геевич, — устраивает актерские выступления с рассказами и шут­ками.

— Да? А капельница ему не мешает? — Профессор повернулся к Николаю Николаевичу: — Вы что, лежа выступаете?

Николаю Николаевичу захотелось вскочить: он всегда панически боялся начальства, особенно когда к нему неожиданно обращались, даже желудок расстраивался, руки у него сделались потными, сильно заболела нога, и он отрапортовал:

—Лежа, товарищ профессор.

—Психотерапия и самовнушение, одобряем, — кивнул профессор уже к остальным, с назиданием: — Организм сильно изношен, внутри, оказывается, есть резервы.

И двинулся дальше.

В "выступлениях" же старого актера, которые при таком о их упоминании можно принять за случайные, разрозненные интермедии, на самом деле последовательно разворачивается бесхитростная

первый взгляд история жизни некоей придуманной им тети Паши, тория, имеющая глубокий философский смысл, служащая известным символом, прообразом человеческой жизни вообще и проводящая высказанную, невыражаемую, не поддающуюся эксплицитной фор­мулировке и почти неуловимую, но неуклонную аналогию с историей жизни самого Николая Николаевича — старого и не слишком удачливого актера. И поэтому мотив, установка личности, определенные профессором как "психотерапия и самовнушение" на основе к бы "понятого" им элемента тезауруса — "актерские выступления", оказываются совершенно ложными. Утрачивается компенсаторный и философский мотив — смысло-жизненный поиск, причем эта утрата, о невосприятие хорошо подчеркивается в текстовой организации приведенного отрывка, где все речевые произведения "непонимающих", выключенных из тезауруса данной личности и психо-социальных условий его проявления, — профессора и Бориса Сергеевича — вводятся не содержательными глаголами речи, а внешними по ношению к ней, сопровождающими речь жестовыми глаголами — повернулся, улыбнулся, кивнул. А текст самого Николая Николаевича замыкается подчеркивающим дистанцию взаимонепонимания коммуникантов, казенным — отрапортовал. Хотя перед этим эпизодом для всех реплик употреблены нормальные: начал докладывать, спросил, бросил, ответил, сказал.

Несколько иная ситуация непонимания возникает в случаях, когда, пытаясь установить мотивы, перескакивают через уровень на основании знания только "лексикона", т.е. вербально-семантического уровня организации оцениваемой языковой личности, делают заключение об иерархии ценностей продуцента текста (тезаурусно-идеологический уровень) или о его целях и движущих им мотивах мотивационный уровень). В повести Юрия Нагибина "Перекур" глубоко и серьезно влюбленный в Марусю лейтенант Климов во время прощального застолья перед отъездом на фронт вдруг решает "проучить" любимую девушку за, как показалось ему, внимание, проявляемое ею к Феде. И Климов начинает играть "роль": "Сын машиниста сцены и домашней хозяйки с четырьмя классами гимназии, он воображал себя молодым аристократом, одарившим вниманием простую крестьянскую девушку. Но вот появилось очаровательное существо, принадлежащее его кругу (имеется в виду случайно оказавшаяся соседкой по столу москвичка, как и он, Вика. — Ю.К.), и сельское наваждение развеялось как дым, его чувства вновь обрели должную ориентировку". Маруся, воспринимающая лишь внешнюю сторону ведения взятой роли и соответствующий ей лексикон, на основании этих данных делает первоначально ложное заключение, интерпретировав их как прямые знаки ценностной ориентации (тезауруса личности) Климова, его жизненной и ситуативной установок (мотивационный уровень). Объяснение влюб­ленных снимает возникшее непонимание: "— Ты не сердишься?

—Я сначала злилась. А потом поняла, что ты для меня же старался.

—Правда? — удивился Климов. — Как ты догадалась?

—Я ведь тоже поплакала. А после слез всегда все яснее ста­новится. Я и подумала: неужели он такой плохой, несамостоятельный? Быть не может. Ну, а тогда зачем он так? Выходит, ради меня. То ли проучить хотел, то ли выставиться... Если проучить, то не за что... Вот.

Маруся не до конца разгадала жалкий спектакль, разыгранный Климовым, но ему не хотелось признаваться, что спьяну прирев­новал ее к старшему лейтенанту..."

Из этих примеров становится ясной неправомерность прямых умозаключений от нижележащего уровня к вышележащему. Отсюда понятна необоснованность выводов, например, об идеологических предпосылках автора текста (лингво-когнитивный уровень) на основе употребления им, скажем, иностранных слов (относящихся к семантико-вербальному уровню в структуре языковой личности) или выводов о его мотивах и целях (мотивационный уровень) на основе повышенной частотности в его текстах тех или иных лексических единиц (Заметим попутно, что при решении задач компрессии текста удалению, исклю­чению из него на лексическом уровне (при сохранении информативности текста), подвергаются прежде всего наиболее частотные слова, т.е. частотность не есть прямой показатель ценностно-смысловой ориентации текста (и его автора)). Тогда как обратное заключение вполне справедливо: коль скоро известна ценностно-смысловая иерархия понятий в авторской картине мира, известны его цели, то объяснению поддаются и вербально-семантические и структурно-языковые средства, использо­ванные в его текстах.

Если в самом общем виде говорить о том ключе, который необходим для установления связи между уровнями в структуре языковой личности, для перехода с одного уровня на другой, когда исходной является только информация об устройстве нижележа­щего уровня, то этим ключом должна быть, собственно говоря, экстралингвиcтичecкая информация поставляемая социальной составляющей языка и связанная с "историей" языковой социализации данной личности, "историей", ее приобщения к принятым в данном общест­ве стереотипам в соотношении жизненно важных понятий, идей) представлений, историей их усвоения и присвоения впроцессе социализации. На основе этой информации от вербально-семантического уровня мы можем перейти к лингво-когнитивному и реконст­руировать тезаурус личности. Для перехода к мотивационно-прагматическому уровню опять нужна дополнительная информация, но уже не о социальной истории, а о социальном функционировании языковой личности, о ее социальных ролях и референтных группах, т.е. об "актуальной социализации", создающей ситуативные доминан­ты и вносящей "искажения" в относительно устойчивую картину мира. Но поскольку личность не только социальна, а и индивидуальна, второй информационной составляющей при переходе к ее "прагматикону", наряду с социальной, должна быть психологи­ческая, а именно, эмоционально-аффекцшная, характеризующая ее

интенциональности в коммуникативно-деятельностной сфере.

Даже это схематичное представление о связи и взаимодействии уровней показывает, насколько тесно само содержание понятия языковая личность переплетается с этно-культурными и национальными чертами индивидуальности. Мы потому вправе говорить о русской (как и о всякой иной национальной) языковой личности, что последняя содержит инвариантные исторические составляющие, которые с необходимостью входят в национальный характер. Как язык, вернее общность языка, составляет неотъемлемый признак этноса, так и инвариантная составляющая языковой личности есть часть национального характера. Иногда говорят, что само понятие национального характера окрашено в романтические тона и, будучи лишено строгих научных критериев, отдано на откуп художест­венному осмыслению. На это можно вполне резонно возразить, что многие понятия, приобретшие теперь статус научных, в момент своего зарождения носили на себе печать романтичности. Чтобы не ходить далеко, сошлемся на пример "праязыка" — понятия, которое при своем появлении было сугубо романтичным, но в результате развития компаративистики за полтора века, претерпев известные трансформации, пришло к такому состоянию, когда никто уже не решится оспаривать его научность. Языковая личность вовсе не идентична национальному характеру, но, отыскивая в ней черты (составляющие, компоненты), соотносимые с этим понятием, мы под­водим тем самым и под него определенную научную основу. Д.С. Лихачев отмечает: "Отрицать наличие национального характера, национальной индивидуальности значит делать мир народов очень скучным и серым" (Лихачев Д.С. Заметка о русском. М., 1981. С. 64).

Другое сомнение, высказываемое по поводу сближения двух рассматриваемых нами понятий, заключается в следующем. Когда мы утверждаем национальное своеобразие языковой личности и говорим именно о русской (или о любой другой национальной) языковой личности, то не происходит ли путаницы: смешения идентичности национальной с идентичностью культурной и идентичностью язы­ковой? Как быть, скажем, с канадцами, говорящими по-французски, и какую языковую личность представляет собой бельгиец, а какую австриец или же швейцарец, говорящий на рето-романском языке? И каков при этом национальный характер каждого из них? Вопросы, конечно, не простые, и сомнение имеет основания быть высказанным.

Однако никакой путаницы не происходит, своеобразие языковой личности определяется языком, которым она пользуется, поэтому и квебекские канадцы, и бельгийцы являются "франкофонными" языковыми личностями (можно было бы сказать и "французскими", если помнить, что речь идет не о принадлежности к нации).

Национальный же характер, как подчеркивалось неоднократно, определяется не только и не в первую очередь языком, поскольку наряду с языком одним из важнейших признаков этноса является общность культурных ценностей и традиций. Таким образом, в приведенных примерах мы имеем дело с канадским, бельгийским и Т т.д. национальным характером. Понятно, что известный — и в каждом случае своеобразный, т.е. не один и тот же — вклад в формирование каждого из них внес французский язык, отложившийся в каждом определенными чертами. Говорить об этом подробнее, в деталях было бы опрометчиво, поскольку для конкретных подтверж­дений развиваемой здесь точки зрения необходимы специальные исследования по национальному характеру, которые пока не проведены. Что касается соотношения принадлежности национальной с вклю­ченностью личности в ту или иную культуру, то сошлюсь опять на Д.С. Лихачева, который пишет: "Мне кажется, следует различать национальный идеал и национальный характер. Идеал не всегда совпадает с действительностью, даже всегда не совпадает. Но на­циональный идеал тем не менее очень важен. Народ, создающий высокий национальный идеал, создает и гениев, приближающихся к этом идеалу. А мерить культуру, ее высоту мы должны по ее высочайшим достижениям, ибо только вершины гор возвышаются над веками, создают горный хребет культуры" (Там же, с. 56). Нацио­нальный идеал, таким образом, это идеал культуры. Культура всегда национальна, как бы ее ни понимать — в философском ли, обы­денном или антропологическом смысле. Это не значит, что нет понятия общечеловеческой культуры, но в нем не содержится ничего, чего не было бы в культурах национальных. Языковую личность вообще можно соотносить с культурой вообще, культурой общечеловеческой, тогда как национальную языковую личность следует соотносить с культурой национальной.

Остается еще один вопрос, ставящий под сомнение корреляцию языковой личности с национальным характером. Как быть в случае двуязычия и многоязычия, с каким "национальным" прилагательным должна сопрягаться многоязычная личность и каков ее национальный характер? Что касается последнего, то ответ на этот вопрос ясен из предыдущего: национальный характер определяется принад­лежностью к этносу, включенностью в национальную культуру, проживанием на определенной территории и т.д. Но какое "языково-национальное" прилагательное мы должны использовать для характе­ристики личности, например, таджика из Душанбе, равно хорошо владеющего таджикским, русским, фарси и узбекским языками? Это зависит от типа двуязычия или многоязычия. В лингводидактике различают два типа многоязычия: доминантный, при котором один из языков является основным, исходным, определяющим, и если в нашем примере доминантным является таджикский (или любой другой), то проблем не возникает, и второй равноправный тип многоязычия, при котором ни один из языков не является предпоч­тительным. В последнем случае вопрос о квалификации соответст­вующей языковой личности остается, по всей видимости, открытым.

Тем не менее, изложенные здесь соображения в целом под­крепляют, на наш взгляд, правомерность трактовки языковой личности как глубоко национального феномена и рассмотрения, в связи с русским языком — русской языковой личности.