Основные черты общественной психологии древнего мира.
а) Положение личности в группе и в обществе.
Постепенное превращение патриарха в рабовладельца и рабовладельца из организатора производства – в паразита, влекло за собой соответственные изменения во взглядах на производителя и производственный труд. Уважение и интерес к производительному труду исчезли и сменились противоположным отношением. Здесь уместно будет характеризовать эту сторону общественного мышления в её полном развитии, в эпоху расцвета рабовладельческой системы.
В те времена сложилась такая классификация орудий производства: 1) instrumenta muta – немые, мёртвые орудия, напр., топор, станок; 2) instrumenta semivocalia – орудия живые, но такие, которые только наполовину, т.е очень несовершенно выражают голосом свои чувства – это домашние животные, и 3) instrumenta vocalia – орудия, одарённые способностью речи, т.е. люди-рабы.
Такой взгляд неизбежно навязывается уму древних общественно-экономическим строем того времени: система производства основывалась на фактическом отношении человека к человеку, как к простому орудию, на присвоении чужой личности с целью пользоваться её рабочей силой.
Не зная иного общественного строя, древние считали рабство естественным и неизменным законом природы. От такого взгляда неспособны были отрешиться и наиболее интеллигентные, даже гениальные люди тех времён. «Природа создаёт одних людей для свободы, других – для рабства» (Аристотель, «Политика»). Платон, один из благороднейших мыслителей древности, создавая свой план идеально-совершенного государства, не находил возможности обойтись в нём без рабов. (Последнее, впрочем, тем более понятно, что «Республика» Платона представляет по существу только идеализацию спартанского общества).
Если не всегда с рабами обращались жестоко, то, по крайней мере, в них, вообще не видели, не могли видеть людей. Впрочем, и жестокость прогрессирует по мере того, как развитие обмена с вытекающей из него жаждой наживы побуждает все сильнее эксплоатировать рабов.
Во взаимных отношениях рабов господствовало равенство, – конечно, равенство бесправия. Однако, по мере того, как господа передавали доверенным рабам часть своей организаторской деятельности, возникала также власть рабов над рабами.
Семейные связи рабов создавались и разрушались сообразно расчётам господ.
Господские расчёты определяли также то количество жизненных средств, которое должно было доставаться на долю раба. С широким развитием систематической торговли рабами становилось более выгодным не заботиться о полном удовлетворении основных потребностей раба., а заботиться главным образом об интенсивности его работы: таким образом, раб скоро «изнашивался» и заменялся свежим, который стоил сравнительно недорого. Следовательно, господским расчётам регулировалось продолжительность жизни рабов, как регулировалось их размножение.
Приниженность, подавленность, бессмысленная покорность – вот главные черты рабской психологии, вытекавшая из подобных отношений. Не было возможности развития, отсутствовала идея борьбы. Лишь при исключительных условиях происходили иногда возмущения рабов; это бывало обыкновенно в тех случаях, где сам характер занятий создавал либо необычную сплочённость массы рабов (земледельческие рабы Сицилии, работавшие скованными по несколько сот на одном поле), либо необычную энергию и воинственность (гладиаторы Рима. Здесь, впрочем, имел значение и тот факт, что гладиаторы по большей части были рабами в первом поколении, а не потомками рабов, совсем не знавшими свободы). Подобные бунты подавлялись с беспощадной жестокостью путём возможно более полного истребления восставших. Но и в случае успеха рабов не изменилась бы сама система отношений – рабы не в силах были организовать иную, а изменился бы разве только состав класса свободных людей.
Над бесправной массой рабов возвышалась господская семья. Но и на её организацию рабство наложило свой резки отпечаток. В ней не только сохранилась обычная власть патриарха над членами его рода, доходящая до права распоряжаться их жизнью и смертью: глава семьи имел также право продавать своих детей в рабство; и даже в цветущие времена классического мира такие фкаты не были особенной редкостью. Но, хотя по своей безграничности власть отца над семьёй не отличалась от власти господина над рабами, тем не менее действительные отношения в первом случае были, конечно, гораздо мягче, чем во втором.
Далее, над отдельной семьёй возвышалось государство. Отношения к нему свободного человека были весьма различны, смотря по типу государственного устройства.
В азиатских деспотиях каждый подданный являлся рабом государства. Экономически это выражалось в эксплоатации частных хозяйств хозяйством государственным – в собирании громадных даней и налогов; юридически – в полном бесправии личности перед любым из зубцов административной машины, служившей для собирания этих даней и налогов. Массы населения вовсе не жили гражданской жизнью. Лежавший на них гнёт с течением времени усиливался, по мере того, как совершенствовались организация чиновничества. Вместо того, чтобы только исполнять веления высшей власти и служить для неё живым орудием эксплоатации, чиновничество это всё более начинало жить своей жизнью, эксплоатировать для себя. Такое изменение совершалось по мере того, как высшие слои азиатской бюрократии всё более перелагали свою общественно-организаторскую деятельность на низшие слои, превращаясь, таким образом, из производительных членов общества в паразитов, как рабовладельцы Греции и Рима. При этом, стараясь о своём потомстве, бюрократия создавала для него массу новых общественно-бесполезных должностей. В таких восточных деспотиях, как Китай, Персия, чудовищная сила административного аппарата явилась источником величайшего экономического и юридического угнетения.
При подобных условиях развитие личности становится невозможным не для одних рабов, и духовная подавленность господ немногим отличается от рабской забитости.
В иных отношениях стояла личность к политическому целому в государствах европейского типа.
Там личность не была угнетена – этого по существу не допускала сама форма государственного союза. Впрочем, вначале наиболее богатым, знатным рабовладельческим фамилиям удавалось экономически и политически подчинить себе демос – массу менее богатых граждан – земледельцев и ремесленников; экономическая зависимость последних выражалась, главным образом, в задолженности, политическая – в ничтожном влиянии на государственное управление. Но когда развитие меновых сношений усилило взаимную связь элементов демоса и на сцену выступила вновь сложившаяся группа демоса – торговцы, тогда демос сплотился против крупной земельной аристократии и повёл с ней упорною борбу за политические права, за связанные с ними экономические выгоды. Борьба завершилась победой демоса, который добился полной политической равноправности.
История вряд ли может указать где-либо такой блестящей расцвет гражданской жизни, как в Афинах VI-IV вв. до Р.Х. Юридическое равенство было полнейшее: каждый мог участвовать в обсуждении и подавать свой голос в решении общегосударственных дел. Дело дошло до того, что некоторые должности замещались даже не по избранию, а прямо по жребию. Таков был демократизм республики. Но это была только лицевая сторона общественной жизни.
За немногими десятками тысяч граждан, свободно развивавшихся в атмосфере широко-гражданской жизни, стояли многие сотни тысяч бесправных, угнетённых «живых орудий». Смысл политической деятельности свободных людей заключался в дележе добычи, созданной рабским трудом и отнятой у рабов.
Так было и в древнем Риме. В течение нескольких веков боролась там демократия – плебеи – с высшим классом – патрициатом – ради тех же экономических целей, как демос Афин. Шаг за шагом, с поразительной эренгией она принуждала своих сильных, организованных противников делать уступки в сторону равенства. Но во время всей этой борьбы не раздался ни один голос за улучшение условий жизни рабов – в этом отношении не было различия между самыми корыстными из демагогов и честнейшими утопистами вроде Гракхов, вся жизнь которых прошла в самоотверженной борьбе за «народные» интересы.
Подведя итоги, о положении личности в древнем обществе можно сказать следующее. Для раба возможности развития не было, но были все данные, чтобы деградировать. Для господина, в слабо-меновых обществах Востока, условия развития были только немногим лучше этого; наоборот, в обществах Запада, где обмен был широко развит, свободная личность имела полны просто для того, чтобы развернуть свои силы.
б) Общественные формы мировоззрения.
Далее следует рассмотреть вопрос, насколько богаты и насколько подходящий материал для технического, а за ним и экономического развития представляла общественная психология периода рабства.
Что касается психики рабов, то о ней много говорить не приходится: её крайняя бедность и бессодержательность, её узость и ограниченность не подлежат сомнению, раз эти люди были фактически низведены до степени простых орудий производства. Здесь нечего искать элементов развития; умственная жизнь людей этого класса была даже в лучших случаях (учёные рабы) слабым отблеском умственной жизни господ.
Класс господ находился в ином положении: здесь бедность психологии отнюдь не являлась необходимостью; по самой сущности своей, организаторская деятельность требует некоторого умственного развития, а эксплоатация рабов давала господам возможность посвящать время не только различным удовольствиям, но и труду мышления.
Обширный период рабства охватывает собой длинный ряд далеко не вполне сходных общественных формаций; сравнивая уровень духовной жизни в различные стадии этого периода и у различных народов, можно найти все переходы от полнейшего варварства до той самой высокой ступени цивилизации, какой достигли Греция и Рим в эпоху их процветания.
Нет надобности останавливаться на содержании психической жизни господ в тех обществах, которые сложились при слабых меновых связях и организовались в форме восточных деспотий: там на известной стадии развития почти стушевываются различия психологии господ и рабов; аналогичный характер гнёта, лежащего на тех и других, порождает аналогическую узость, бессодрежательность, неподвижность мышления; разница в степени так мала, что почти не заслуживает внимания.
Иную картину представляют рабовладельческие общества со значительным развитием обмена. Свободные, далеко простирающиеся меновые связи расширяют умственный горизонт людей, дают толчок познанию, освобождают мышление от того оцепенения, в котором находится оно в натурально-хозяйственных группах прежних времен. Психический материал необходимо возрастает, становится разнообразнее; отсутствие внешнего гнёта, с одной стороны, и сравнительно небольшая власть природы над людьми – с другой стороны, создают почву для известной степени мышления, для более интенсивной познавательной деятельности.
Натуральный фетишизм всё более и более отступает на второй план. Он сохраняет за собой только некоторые области; его остатки – языческие религии, метафизическое понимание жизненных явления и вообще наиболее сложных явлений природы. В религиях древнего мира выступают в обоготворённом, фетишистическом виде не побеждённые и, следовательно, не объяснённые стихийные явления природы, позже – и стихийные явления общественной жизни... Метафизика, объясняющая явления безразличными «силами, которые за ними скрываются», есть только более отвлечённая форма анимизма. Само собой разумеется, что в психике экономически слабейших элементов общества (демос, плебеи, позже пролетарии) анимизм и метафизика постоянно занимают сравнительно более широкую сферу, чем в психике высших слоёв.
Во всяком случае, классический мир за время своего существования успел высоко развить познавательную деятельность. Но шёл ли её прогресс в том направлении, которое благоприятно для развития техники и экономики, была ли эта деятельность полезна с точки зрения интересов непосредственной борьбы с природой, с точки зрения захвата действительной власти над ней?
Тут следует различать две стадии жизни классического мира. Пока крупный рабовладелец оставался фактическим организатором производства своей группы, а рядом с ним сохранился ещё свободный крестьянин и ремесленник, до тех пор общественное мышление неизбежно направлялось в сторону приобретения практических знаний. Правда, это было в более ранние эпохи рабовладельческой культуры, когда силы развивающегося познания были ещё ничтожны, а консерватизм патриархального быта ещё в значительной степени тяготел над умами; следовательно, прогресс практических знаний мог идти только очень медленно. Но по сравнению с предыдущими эпохами – то была громадная скорость. В течение немногих веков было сделано множество технических усовершенствований и изобретений; к последним векам истории античного мира был накоплен большой запас научно-практических сведений, в некоторых областях производства постановка дела была высоко целесообразная, основанная на сравнительно глубоком знакомстве с законностями явлений, (напр., инженерное и строительное дело, обработка металлов и т. под.).
Но в следующей стадии фактическая роль крупного рабовладельца в производстве быстро уменьшается, организаторская деятельность перелагается на плечи некоторой части рабов (и подобных рабам прислужников). В то же время ход вещей разрушает крестьянский и ремесленный класс, обращая их в паразитический пролетариат (каким способом – это будет выяснено дальше). Тогда естественно изменяется направление умственной жизни господствующего класса. Она отрывается от интересов непосредственной борьбы с природой, от области производства и переходит в «высшие сферы». Как общественная роль господ всё более сводится к потреблению, так и их мыслительная деятельность всё более сводится к утончённому самоуслаждению.
Исчезает всякий интерес к техническим наукам, которые непосредственно служат производительному труду, т. е. вообще говоря, – рабскому, а не господскому занятию. На слабых зачатках останавливается прогресс наук естественных, потому что наблюдения и опыты над обыденными явлениями господа считают недостойным для себя делом. О социальных науках и говорить нечего: в качестве их зародыша является лишь поверхностная история героев и войн, а изучение материальной и экономической культуры почти отсутствует, так как оно имеет своим предметом неважное и презренное дело – производство. Такое крайнее высокомерие мысли явилось своеобразным отражением безграничной власти господ над их рабами.
С особенной охотой древние занимались наиболее отвлечёнными из естественных наук – математикой, логикой. Из наук более конкретных пользовалась уважением астрономия, предмет которой возвышен. Для подобных наук сколько-нибудь близкое к жизни их практическое применение считалось унижением. По мнению Платона, применить геометрию к решению механических задач значило оскорбить достоинство геометрии.
Философией в древнем мире, особенно в Греции, занимались столько, сколько вряд ли где-либо потом. Греческая философия была наиболее блестящим плодом древней цивилизации. Но и здесь преобладающая черта – оторванность философии от обыденной жизни, недостаток стремления положить в её основу изучение действительности, по преимуществу умозрительный характер.
Вообще, в позднейшую эпоху античного мира всё богатство познания было почти бесполезно для технического прогресса, и стало быть – и для экономического развития.
Развитие изящных искусств было другим характерным продуктом психической жизни древнего мира, продуктом также почти бесполезным для экономического прогресса, хотя и весьма ценным для высших классов в смысле наслаждения жизнью.
В экономических воззрениях эпохи расцвета классической цивилизации особенно ясно отражается неблагоприятное для экономического развития направление общественного мышления.
Воззрения эти отрывочно разбросаны в различных произведениях древней литературы. Они не явились результатом критического исследования, а прямо диктовались общественными условиями: они не были научны и не могли сложиться в научную систему. Экономическая наука – учение об отношениях людей при при производительном труде – была, вообще, невозможно в эпоху всеобщего презрения к производительному труду.
«Вся наука хозяина, – говорит Аристотель, – сводится к умению пользоваться своим рабом». При этом идеал древних – извлекать всё нужное прямо из труда своих рабов, без помощи обмена. Такого взгляда придерживались даже афиняние, нация сравнительно торговая. Основывался он, во-первых, на общем характере тогдашнего хозяйства, которое было всё же более натуральным, чем меновым, так как обмен захватывал только его верхи; во-вторых, на резком антагонизме между классом торговцев и остальными группами общества.
При сравнительно слабом обмене, когда масса товаров, проходящая через руки купца, вообще не велика, торговый класс не может довольствоваться таким небольшим процентом прибыли, как в наши, напр., времена. Купцы энергично эксплоатировали и производителей, и потребителей; что было для них довольно легко, благодаря слабой конкуренции. Таким образом, ярко выступила противоположность интересов класса торговцев с интересами других членов общества. Отсюда враждебное отношение большинства древних писателей к торговле и торговцам. «Купцы, привыкшие лгать и обманывать, могут быть только терпимы в государстве, как неизбежное зло... Для гражданина торговать – преступление... Государство должно следить за продажей товаров и допускать только самую небольшую прибыль для купцов» (Платон). «Мелочная торговля – гнусное дело. Обширная – только терпимое. Не может быть барыша без обмана».. (Цицерон). Меновая ценность товаров получает у Аристотеля полупрезрительное название «искусственной пользы от предмета», в противоположность «естественной пользы от предмета», т. е. Возможности прямо потребить продукт.
Разделение труда древние ценили не с производственной точки зрения, а с потребительной. Они не обращали внимания на ту существенную выгоду разделения труда, что оно увеличивает количество продуктов и уменьшает их стоимость. Они придавали значение только тому, что разделение труда улучшает качество продуктов, повышает удовольствие их потребления. Такая точка зрения как нельзя более соответствует потребительной роли рабовладельцев в развитом античном обществе.
Общественное разделение труда и обмен, в котором оно выражается, были великими прогрессивными силами древнего мира. Они представляли собой основную связь, объединявшую тогдашнее производство. И вот к этим-то явлениям общественная психология частью относилась прямо отрицательно, частью игнорировала само существование их значения – их роль в приобретении общество власти над природой.
Любопытно, что ростовщичество было гораздо более уважаемым занятием, чем торговля. В литературе попадаются, правда, нападки и на него, – напр., Аристотель осуждает его на том основании, что «в высшей степени противно природе рождение денег из денег». Но таких нападок сравнительно немного. Между тем, противоположность интересов ростовщика и его должников не менее очевидна чувствовалась слабее, чем противоположность интересов торговца с производителем и потребителем. Ростовщичество пользовалось большим уважением, чем торговля потому, что тот класс, который занимался ростовщичеством, был гораздо сильнее и влиятельнее класса торговцев.
Торговля требовала в те времена много предприимчивости, трудов, связана была с большим риском. Воспитанные на безделье, знатные рабовладельцы не обладали, вообще, необходимой для такого дела энергией. Ростовщичество было гораздо более лёгким занятием. Аристократы против него ничего не имели и охотно им занимались. В Афинах эпохи расцвета, 18% в год были обычной высотой роста. В Риме такие люди, как Помпей, Сулла, Антоний, даже патриоты-идеалисты Брут и Кассий не стеснялись давать ссуды за громадные проценты – 48-70% в год. Естественно, и то, что государство энергично покровительствовало ростовщическом делу и с замечательным усердием охраняло интересы кредиторов. Государство не принимало тогда во внимание различия между нежеланием и невозможностью уплатить. Несостоятельного должника кредитор имел право продать в рабство. А по римским законам 12 таблиц (составлены аристократами в 451 г. до Р. Х.) кредиторам, по-видимому, предоставлялось даже разрезать на части тело того человека, не имеющего средств для уплаты долгов.
Таково было отношение общества и государства к ростовщическому делу. Между тем, в истории гибели древнего мира развитие ростовщичества, как будет выяснено дальше, сыграло очень печальную роль.
Преобладание политики над другими сторонами жизни резко бросается в глаза в греко-римском мире. Общественные дела этого рода играли настолько важную роль в жизни граждан, что Аристотель даже считал стремление к политической деятельности отличительной чертой человека. «Человек, – говорит он, – есть по самой природе своей животное политическое» (т. е. Гражданин). Презрение к физическому труду мотивируется в значительной степени тем, что он не оставляет досуга для занятий общественными делами (Ксенофонт). Между тем, если исследовать те интересы, которые лежали в основе этой широкой жизни и порождали борьбу партий, то окажется, что они сводились в конце концов к интересам экплоатации, завоевания, грабежа, дележа добычи. И чем дальше, тем в большей мере становилась фактически непроизводительной, т. е. Общественно-бесполезной вся политическая область труда, которая представлялась наиболее полезной, наиболее производительной свободным гражданам.