Основные черты общественной психологии патриархально-родового периода.
Выделение среди родовой группы организатора её производства постепенно изменяет отношение личности к группе и её психологию.
Если власть природы над людьми уменьшилась, то возникла зато новая власть – одного человека над другими. В сущности, то была прежняя власть группы над отдельным её членом, только перенесённая на отдельную личность – патриарха.
Равенство в распределении утратилось: весь продукт прибавочного труда оказывает в распоряжении организатора. Но и неравенство не имеет ещё резкого характера: организатор продолжает, как прежде делала группа, уделять каждому необходимые средства для поддержания его жизни и выполняя его роли в производстве. Сам организатор в развитии своих потребностей недалеко ушёл от прочих членов группы.
Связи взаимной помощи, сплочённость группы в борьбе с внешним миром ещё возрастает по сравнению предыдущим периодом. Во-первых, более совершенные формы сотрудничества и разделения труда внутри группы более тесно сближают её членов, чем прежде, когда наибольшую часть обыденных работ каждый мог выполнять независимо от других, когда преобладала простая «совместность труда»; во-вторых, единство рода выигрывает отчасти и благодаря тому, что находит себе конкретное. Живое воплощение личности патриарха.
В то же время и в силу тех же условий возникают в родовой группе зародыши индивидуализма, сущность которого заключается в том, что себя и своё человек отделяет в своём сознании от группы; что появляются личные интересы, тогда как раньше существовали только общинные.
Роль организатора в производстве была особенной ролью и принадлежала только ему одному; такова основная причина, порождающая в его психике индивидуалистические чувства и представления. Из этой основной причины вытекали иные, которые действовали в том же направлении.
Организатор распоряжался всеми общественными запасами, всей суммой прибавочного продукта, что давало ему возможность расширять свои потребности и тем ещё более выделяться среди своей группы. При обмене он неизменно выступал как действительный владелец всего имущества своей общины и, имея при этом дело с другим подобным себе организатором, он привыкал смотреть на этого последнего, а затем и на себя самого, как на собственников тех товаров, которые идут в обмен. Так постепенно развивалась частная собственность: вначале обмен между между группами, в котором они выступают как владельцы своих товаров, должен был создать понятие о родовой частной собственности, а потом особенная роль организаторов в обмене, преобразуя психику людей далее, порождает идею личной частной собственности.
Однако сколько-нибудь прочно утвердиться в голове организатора идея личной частной собственности могла лишь тогда, когда роль его стала наследственной, когда группа перестала выбирать своего патриарха, когда, следовательно, исчезли следы происхождения его власти из общей родовой воли. Тогда индивидуализм нашёл устойчивую точку опоры для своего развития. В голове организатора всё прочнее складывалось отношение к родовому имуществу, как личной его собственности, и всё более стушевывалось старое представление, по которому он являлся только подчинённым общинному контролю распорядителем этого имущества. Вместе с тем, по мере того, как исчезал всякий фактический контроль группы над организаторской деятельностью её главы, этот последний требовал всё более безусловного повиновения себе и проникался идеей о своей безусловной личной власти над родичами. В своём развитии воззрения эти не могли не встретить противоречия со стороны других членов группы; не раз, вероятно, родовые общины переживали тяжёлую внутреннюю борьбу; однако, рано или поздно, стремления организатора одерживали победу, потому что они соответствовали фактическим отношениям;организатор обладал действительной властью над продуктами и над людьми, и власть это была необходима для группы. Так патриарх обратился в единственного собственника и полного господина своей группы.
В сущности, возникшие психологические различия между организатором и другими членами рода были ещё слишком велики, потому что основы душевного склада оставались общие: полное, безусловное подчинение обычаю и представление о группе, как едином, нераздельном целом, вне которого немыслимо никакое личное существование. Даже сам патриарх, не смотря на относительно большее богатство своей психики, не мог сознательно возвыситься над вековыми устоями родовой жизни, не имел никаких побуждений стать в противоречие с ними. Организатор был не гений, не человек исключительных способностей, а старейший в роде, человек многолетнего опыта. Его организаторская деятельность основывалась прежде всего и главным образом на воспоминании о том, что делали его предшественники, и только в ничтожной степени – на личном творчестве, на соображении. Обычай царил в его душе почти настолько же безусловно, как в душе его отдалённого предка – первобытного коммуниста. Представление о нераздельности группы точно так же владело психикой организатора, потому что и для него ни при каких условиях не было возможности жить одному вне своего рода, потому что иных общественных связей, кроме родовых, он не знал, а вне-общественная жизнь означала смерть. К остальным членам группы те же соображения применимы ещё в большей степени. Вообще, консерватизм обычая ещё не был поколебим новыми отношениями, а личное сознание только начинало выделяться из группового. Исчезло только представление об однородности группы.
Итак, по общему складу психологии патриархальной группы почти не отличается от первобытно-родовой. Следовательно, прежние препятствия, стоящие на пути всякого развития, остались почти в полной силе. Приходится сказать «почти», потому что все же зародились и такие силы, которые, хотя и в незначительной степени, но уменьшали эти препятствия; слабые, непостоянные сношения и связи между группами всё же расширяли горизонт личности за пределы её рода, а столкновение различных форм обычая ослабляло его консерватизм.
Теперь другой вопрос: насколько богатый и насколько подходящий материал для развития представляло в ту эпоху человеческое познание?
Само собой разумеется, что многие тысячелетия жизни родовых обществ прошли не даром, что умственный запас людей сделался обширнее, разнообразнее. Практические сведения стали занимать относительно больше места в психике, фантастические представления – относительно меньше. Расширение области производства неминуемо влекло за собой расширение области познания; по мере уменьшения страха перед стихийными силами росла любознательность.
Вряд ли будет ошибкой признать, что именно в изучаемом периоде человек впервые начал объяснять себе природу, искать связи явлений; и впервые возникло то, что сколько-нибудь подходит под термин «мировоззрение». Сущность этого мировоззрения составляет натуральный фетишизм.
Во все времена мышление человека стремилось объяснить себе отдалённое – ближайшим, непривычное – обыденным, странное – понятным. Новое явление кажется выясненным, когда его удалось уложить в рамки старых наблюдений. Всего ближе, всего обыденнее для человека-- его отношения к окружающим людям. Благодаря этому, во все эпохи общий склад мировоззрения людей носил на себе отпечаток их общественных отношений, отпечаток в одних случаях более, в других – менее ясны и очевидный. То же следует сказать и о патриархально-родовом периоде: натуральный фетишизм представлял из себя именно такой взгляд на природу, для которого отношение вещей представлялись как отношения людей.
Отделение организаторского труда от исполнительского создало своеобразную двойственность во внутренних отношениях рядового общества: умственная сила как бы отделилась от грубой физической, сознательное начало – от стихийного; первое приняло форму власти, второе – подчинения; первое воплотилось в лице патриарха; второе – в остальных членах группы. В это же время оба элемента были совершенно нераздельны и немыслимы один без другого: исполнительская деятельность теряет всякую целесообразность без организующей воли, а эта последняя бесполезна там, где нет первой.
В действия окружающих людей человек привыкает вдеть результат влияния организующей воли на более грубую силу – исполнительскую. По такому же типу он объясняет себе и иные действия, которые наблюдал во внешнем мире. Всякое явление превращается для него в неразрывное сочетание двух элементов: воли, которая приказывает, и материальной силы, вторая подчиняется. Пусть ему заметна только вторая; он всё равно не в силах понять её без первой и предполагает организующее начало там, где не видит его. Так возникают «души вещей». Они заменяли собой причины явления, на них познание могло временно успокоиться. Человек одинаково искал их всюду – в камне и растении, в звере и человеке, в пламени и воде. Природа во всех своих проявлениях представлялась ему однородно-двойственной.
Обыкновенно происхождение натурального фетишизма или анимизма объясняют следующим образом. После уничтожения какой-нибудь вещи, после смерти животного, человека у людей в воспоминании сохраняется ещё некоторое время образ исчезнувшего вообще предмета. Образ у первобытного человека отличается большой живостью, яркостью, так что приближается в этом отношении к непосредственному восприятия, а сновидениях он выступает уже как нечто вполне реальное. Так создаётся убеждение, что вещь, которая уничтожилась, организм, который погиб, ещё продолжают существовать некоторое время, что от них что-то остаётся. Наблюдения над спящим или находящемся в мороке человеком, над трупом – дополняли это убеждение; с другой стороны: иногда организм, повидимому, сохраняет свою прежнюю реальность; однако в нём чего-то не хватает, и тогда не наблюдается деятельных проявления жизни. Это невидимое что-то, остающееся в одних случаях, исчезающее навсегда в других, временно странствующее в третьих (сновидения), – фетишист представляет себе как «душу вещи».
Отвергать такое объяснение источником анимизма не приходится: оно правильно указывает тот психический материал, из которого анимизм должен был возникнуть. Но оно неполно, оно не объясняет нам, во-первых, почему именно этот ряд фактов лёг в основу мировоззрения людей, тогда как в борьбе за жизнь он играет сравнительно ничтожную роль; во-вторых, почему мировоззрение это является всеобщим на известной ступени развития, почему оно не наблюдается у наиболее низко стоящих племен, у которых, однако, тот же материал наблюдений, несомненно, имеется налицо. Ответить на эти вопросы возможно, мне кажется, только в том случае, если признать, что основной тип мировоззрения определяется основным типом общественной организации; тогда станет ясно, что только глубокая двойственность в самом строении общества могла создать тот своеобразный склад мышления, который стремится найти двойственность во всяком проявлении мировой жизни.
Итак, натуральный фетишизм господствовал в головах людей. Был ли он условием, благоприятным в познании, для сознательно направляемой борьбы с природой? На это приходится ответить скорее отрицательно. Познание причин каждого явления неминуемо обрывалось у фетишиста на «душе» этого явления и не шло дальше; терялись все дальнейшие причинные связи. Таким образом, содержание познавательной деятельности оказывалось крайне ограниченным в смысле её глубины; к поверхностно практическому знакомству с явлениями добавлялось только фетишистическое их объяснение, и этим удовлетворялась потребность мышления.
При такой слабости и бессодержательности познания тот материал для развития, который представляла человеческая психика, был ничтожен. Прогресс техники, экономики, идеологии при такой недостаточности сознания мог быть только стихийно-медленным, и в этом смысле патриархально-родовой период несущественно отличается от первобытно-коммунистического.
Действительная победа человечества над природой выражается в бесконечно развивающемся познании причинности. Наоборот, фетишестическое понимание природы означает ещё несвергнутую власть природы над человеком. Правда, оно является лишь тогда, когда эта власть ослабевает, становится менее тяжело; но только потому, что более ранняя, первобытная, безусловная власть природы не давала места никаким попыткам понять природу.