Дальнейшее толкование и перипетии критики идеологии.

Страдание доказательством движения, Аристотель и субстанция материального общественного производства под господством капитала.

Весь фрагмент из теорий прибавочной стоимости, призван утвердить, что в капиталистическом производстве есть кризисы перепроизводства. То есть, в определенном отношении есть признак «страдания» доказательством движения. Коль скоро, кризис перепроизводства, это функция обращения, общего метаморфоза капитала, основа которого производство капитала, что господствует над общественным производством. (Метаморфоз капитала был рассмотрен во втором томе, общее обращение общественного воспроизводства, в третьем, впрочем, на стадии разработки «Капитала» Марксом, все эти части, отчасти, писались, едва ли не одновременно; и лишь в последствие были отредактированы Энгельсом и коммунистическим движением.) Что – доказательство движения – является «страданием», во всяком случае, со времен Аристотеля. Так как, существование природного движения, для Аристотеля, является очевидностью. И этот фрагмент доказательства кризисов перепроизводства товара капиталом, в текстах Маркса, в четвертом томе, мог появиться, прежде всего, в виду критики апологетики капитала, что, как раз, так или иначе, отрицает это движение метаморфоза, во всяком случае, во многих его моментах, и главное кризис перепроизводства, как имманентно присущий капиталу способ бытия. Капитал же, к тому времени приобрел уже все черты естественно исторического процесса господствующей формы общественного производства, субстанции. То есть, овладел условиями собственного существования и расширенного воспроизводства. Что и есть, возможно, исходная составляющая для идеализации в определении субстанции, как причины самой себя.[23] Поэтому, вполне понятно, что капиталистический кризис приобретает в этом фрагменте в виду, в том числе, и обостренной полемики, некие, в том числе, и исторически превосходные[24] черты. Но тем он и ценен. Это действительная феноменология капиталистического производства, в этом смысле, возможности и действительности кризисов перепроизводства в экономике, основанной на капитале и его способе производства, в том числе, и товарного обмена. Условий, что универсально всеобщи для этого способа производства, да и для всей второй возможной[25] предшествующей истории в целом.

А. Производительный и непроизводительный труд и революционизирование теории производства прибавочной стоимости Марксом. Как это возможно мыслить революции в производстве вне формы прибавочной стоимости и стоимости, капитала.

Короче, капиталистически производительный труд, это всегда труд, что производит прибавочную стоимость, измеряемую, подобно любой стоимости, общественно необходимым рабочим временем, затраченным на производство товара. Капитал обменивается только на капитал. Маркс в этом отношении вряд ли превосходим, просто потому, что разработка теории производства прибавочной стоимости, это его исключительное достижение, что иногда в особенности подчеркивал Энгельс.[26] Возможны исторические развития и вхождения в детали, что может быть и есть, революционно. Но без формы памяти, в том числе, и в виде забвения, вряд ли придется обойтись. Нет прибавочной стоимости – нет потребления рабочих в капиталистическом обществе. Это один из ведущих лейтмотивов всего фрагмента, взятого в толк из четвертого тома. Но из этого вовсе не следует, и это очевидно, что потребление рабочих не могло бы происходить в отсутствие отношения прибавочной стоимости. Поэтому кризис перепроизводства носит название относительного кризиса. И потому же основанию часто говорят, что первоначального капитализма, общественного строя, который изучал и критиковал Маркс, просто давно не существует, нигде. Во всяком случае, для золотого миллиарда. Настолько «конвергенция» социализма и капитализма, трансформировала социальные условия жизни. То есть, рабочие могут зарабатывать себе на жизнь не только в производствах, что являются на данный момент наиболее прибыльными, тогда как во всех других отраслях они были бы вынуждены в том числе и физически вымирать, не владея профессиями доходных рабочих мест. Это, возможно, отчасти верно, но прибавочная стоимость есть функция прибавочного продукта тогда, когда речь идет об относительной прибавочной стоимости. Есть повышение производительности труда – есть прибавочный продукт, есть прибавочная стоимость, во всяком случае, ее возможность. И это трудный переход. Просто потому, что до сих пор просто невозможно мыслить себе существование прибавочного продукта и повышения производительности труда, вне формы прибавочной стоимости. Чем оно могло бы мотивироваться? Это первый вопрос хозяйствующих субъектов. Заниматься столь озабоченным и хлопотным делом, имеет смысл лишь в виду прибыли. И капитал, все время склоняется к абсолютным формам извлечения прибыли, то есть, к простому и не простому, увеличению рабочего дня, количества занятых рабочих, и т.д. Что гораздо ближе к рабству и крепостничеству в особенности, если сопровождаются внеэкономическим принуждением. Просто потому, что отношение свободного наемного труда, это случайное отношение. Не в том смысле, что внеэкономическое принуждение остается тотальным, а свободный наемный труд, это исключение из правила. Но, даже став всеобщим отношением, он распадается на свободный наем индивида и общественное производство в форме известного способа производства, капитала. Иначе, речь о свободном наемном труде была бы безосновна, если не беспросветно умна. А хозяйство по необходимости взаимодействия с природой, тем более, в виду архаичных форм производства, все время, ищет необходимости рабства или крепостничества. То есть таких форм зависимости в организации производства, что были бы ярмом. Во всяком случае, в виду извлечения богатства, прибавочного продукта. Ибо чем бы он еще могло бы поддерживаться его производство в виду принципа наименьшего действия, что уместен для любого естественного, в том числе, и естественно исторического процесса. Коль скоро, релевантное удовлетворение этнически малых народов, само по себе дело нелегкое, и требует занятости «на всю голову и все способности». Тогда как, напротив, как известно, большой барыш рождает желание еще большего барыша. Именно это противоречие заставляло Аристотеля презирать хрематистику, как торговлю ради торговли, ради денег. Только возникновение относительной прибавочной стоимости, что использует достижения науки Нового Времени, позволяет, кажется, капитализму стать господствующим строем. Становление капитала исторически случайное событие, и более того, в силу свободы наемного труда продолжает оставаться таковым. Это не значит, что нет никаких форм зависимости в строе капитала, что, в том числе, и продуцируются в обход этой свободы и в дополнение к случаю. Сколько угодно. Более того, производятся желания производить прибавочный продукт такими способами, что далеки от простого принуждения, и, скорее, напоминают известную хитрость, что граничит со свободой. Но как только речь идет о рабстве или крепостничестве, дело большей частью прекращается, во всяком случае, в формах универсальных. То есть, стремление к возврату к этим формам принуждения универсальным образом, пусть бы и в виде абсолютной прибавочной стоимости, постоянно наталкивается на невозможность простого воспроизводства капиталистического отношения. Рабство становиться невыгодным и отмирает. И, напротив, рост производства капитала в виде потока абстрактного количества, что, в том числе, и позволяет планировать открытия, все время наталкивается на имманентное пресечение.[27] Раскодировка потока, все время сталкивается со стремлением перегородить их. Город поэтому это, и тюрьма, и дом, капитала. Просто потому, в том числе, что чистый поток абстрактного количества истощает производство даже спекулятивного капитала на бирже. Не говоря уже о земле и рабочем. Ростовщичество, вывернутое наизнанку, это финансовые пирамиды. Таким же образом невоздержанный модернизм господства над природой ради прибыли, разработки сланцевых месторождений, бывает, истощает землю, воду, что теперь начинает гореть (дают огонька).

И вот, каким образом мыслить возрастание производительности труда не в форме производства прибавочной стоимости вне этих форм мотивации или самих производственных отношений, отношений частной собственности, это, несомненно, может быть вопросом. Просто потому, что когда речь идет о мотивации, то это только слова. В то время, когда речь идет о производстве желания, что и есть реальность, то есть о действительном производстве, в том числе, и капитала. И вот вопрос, чем производиться это производство, что подобен вопросу, кто обучает или научает учителей. Культура[28], как бы ее не мыслили, даже если это способность находить новые свободные занятия в неограниченном движении. Что не отменяют свободы прежних занятий. Тут вряд ли, всегда, сможет помочь. Просто потому, что как мыслимость (взятая в относительно традиционном смысле, возможности), так и действительность подобной культуры, как раз и хотелось бы понять. Если она не связана с рабством одних и свободой других к этим изобретениям и нахождения свободных занятий. Если же культура — это культура дисциплины и принуждения к труду, что есть вечное возвращение того же самого средства производства, например, сохи, и т.д. Воспитания любви к нему и т.д., то это часто, просто, возможная смерть «духа». Или, во всяком случае, смерть желания или его производства. Впрочем, даже, теперь, афганская соха, это, как известно, еще вполне себе мощный источник возрождения гротескного тела народной смеховой культуры. Тогда как мануфактура 18 века, со скрупулезно выделенными операциями, каждому, есть действительный жупел вечного возвращения того же самого. Маркс[29] не зря писал о мануфактуре 18 века нелицеприятные вещи. Не кто иной, как Пушкин А. С. в глубокой Царской России, легко морально справлялся с Англией, в виду тогдашних рабочих районов Лондона и со своей совестью, когда-то друга декабристов, в виду «ужасов» крепостничества в России, именно исходя из этих сравнений и аналогий.

Б. Культура и полет Марксов 1. 2. 3…, переход от Канта к Фихте и от Фихте к Шеллингу. Радикальное зло в кантовской философии, вопросы «Русских Мальчиков» в философии и де действительных мальчишек, Бергсон, и смех на «закате Европы», гротескное тело и чтение Кантом Рабле и Данте. Антропоцентризм как возможность и рубрика.

Возможно ли это свободное общество свободных людей, что совместимо с трудом без нужды[30], как всеобщей первой жизненной потребностью? Коль скоро, труд есть такая же сила природы, как все остальные подобные «силы». Здесь, нет никакого ответа, кроме, кажется одного. Это не может быть никогда, просто потому, что никогда не может быть. И скорее, все не болеют, а живут «болезнью» отвращения ко всякого рода труду, что де болел герой рассказа Дж К. Джерома. Маркс нередко утверждал, в особенности в «Капитале»[31] и рукописях[32], впрочем, иногда общие места, начиная с Канта, о дисциплине. Что капитализм приучает рабочих к труду из нужды, к необходимости труда, как формы жизни, в виде лишь экономического принуждения. И можно подумать, что де столетия этого научения и экономии, в истории капитала, сделают свое дело, для будущего социализма и коммунизма, для превращения труда в первую жизненную потребность. Возможно, но остается при этом совершенно непонятно, причем тут, тогда, свобода. Просто притом, что это осознанная необходимость? Быть может лишь, конечно, юридическая свобода рабочего, в том числе, и случайность капиталистического отношения наемного труда, здесь, дадут возможность понять. Если не свобода быть безработным. И вот говорят о расколе Маркса на: 1 и 2 или 3 или даже 4. Ибо совершенно непонятно, как же он собирался уничтожать труд. Маркс «Немецкой идеологии», это уже не тот, теперь, либерал Маркс, что сотрудничал в американской демократической прессе или издании «Новой американской энциклопедии». Действительный автор «Капитала», что уже и не питал многих иллюзий. Или де молодой Маркс, с еще не сформировавшейся теорией и идеологией, открытый для всяческой ревизии и искажений научного мировоззрения и научной теории исторического процесса, и понимания истории, к которым он пришел лишь гораздо позднее, «зрелым»[33] мыслителем. Для нас это мнимые противоречия, что обостряются только в виду непроходимой гетерогенности, что, как раз, хотят произвести в виде непроходимой, а не разрешить. Разрешить гетерогенность, это сделать ее проходимой, а не, напротив, непроходимой. Нет ничего гетерогеннее, чем свободные занятия, что не отменяют свободы друг друга. Иначе, какая же это свобода одного от другого. И при этом, каким образом, мыслить это состояние, в котором свобода другого человека, не отменяется другой свободой. Но это наиболее проходимое из всех возможных состояний для любых возможных потоков желания.

Если действительное богатство, это «развитая производительная сила индивидов», да еще и в непосредственно общественном производстве материальных благ. То, каким образом, свободное время может быть мерилом богатства, может остаться совершенно неясным. Коль скоро, развитие производительной силы может осуществляться только в общественном производстве. И скорее высвобождение времени для собственного развития индивидов, может мыслиться таким образом, что за спиной, по себе и относительно независимо от этих развивающих себя индивидов, в деятельности индивидов, что пронизана диалектикой труда и игры. Что исходит из страстной вовлеченности и разнообразия занятий. Они и совершают процесс общественного производства во всем его объеме. В том числе и ради друг друга. Совершают в такой степени, что он является непосредственной жизненной потребностью. Не будучи при этом абсолютно необходимой затратой труда (пусть бы она и сводилась только к контролю за исполнением), величина которой может стремиться к нулю по времени, для каждого индивида. То есть, являясь совершением во времени свободы и свободным временем. Но именно, таким образом, скорее свободное время, все время и будет, как это и совершается, в виду одной из тенденции капитала, превращаться в прибавочный труд[34]. Что не сможет не быть основанием или скорее условием возможности для воспроизведения капиталистического отношения, будет ли оно частным, государственным или всеобщим. Здесь, таким образом, речь идет об одной из формулировок предела, за которым царит незнание. Становление всеобщего капиталиста, как и всеобщего рабочего, очевидно, имеет пределом переход к общественному производству, что уже не будет капиталистическим. Возможно, к действительно свободному обществу. Даже экономические параметры этого общества и его хозяйственного строя, не просматриваются за неким абсолютным горизонтом. Просто потому, что возможность помыслить этот остаток абсолютной необходимости, вернее, совершенная немыслимость его не существования, и будет делать подобное свободное время, неким возможным прибавочным трудом. Возможные импликации подобного положения вещей вполне известны. И потому еще (кроме прочего) значимо: «более… более». Более буржуа, чем буржуа и более пролетарий, чем пролетарий. Последнее будет тем более верно, что уже Интернет, вряд ли кому-либо принадлежит. И подобным же образом, мыслимая абсолютная система машин, развернутая по весьма большому потоку энергии с умной знаковой системой, вряд ли будет в собственности некоего лица или группы лиц. Но именно Интернет, уже теперь, может обеспечить любого буржуа, впрочем, как и, таким же образом, «пролетария», рядом с этим средством производства, таким объемом информации, к которому не мог бы иметь доступ, ни одни из сверх магнатов, владык или господ, в прошлом. Аналогично можно предположить, что доступ каждому к подобной абсолютной системе машин, сможет обеспечить каждого таким богатством, свободный доступ к которому не имелся и не существовал, ни у одного из богачей всех предшествующих времен и народов. Впрочем, переход определяется не одним каким-либо возможным, в том числе, и логическим оператором (связкой). Но всей совокупностью возможных операторов, в том числе, и логических (связок). И потому, ни буржуа, ни пролетарий, очевидно, ближайшее необходимое дополнение. К статусу индивида быть более пролетарий, чем пролетарий и более буржуа, чем буржуа. Нелепо было бы, в виду возможности помыслить подобный переход, настаивать на сохранении классовой структуры общества.[35]

Но каким образом помыслить себе это, кроме как в благостной, благочестивой фантазии? Кроме как в виде политэкономической симметрии, идеальной гармонии? Вероятно, только таким образом, что именно в этой симметрии: наука, искусство и техника, инженерия, изобретение владения, в том числе, и своим телом, как все остальные формы общественного сознания, смогут стать действительно не просто увлекательными делами. Но известными страстями, без которых Гегель не мыслил себе ни одного стоящего дела. Возможно, но все же, как же быть со свободой, может остаться вопросом, если свобода видится исключительно в свободе от любого занятия: в атараксии, апатии и афазии. И скорее, таким образом, вопрос свободы, оказывается вопросом перехода от массового, общественного производства к сингулярному производству. В том числе, и к апатии, что был бы свободен. На музыкальном канале, некий молодой человек поет о том, что хорошо хлопать в ладоши, если веришь, что счастье истинно, то есть ближайшим образом может быть действительно. И его в этой уверенности поддерживает довольно много людей, что по очереди и парами, просто пританцовывают самым разнообразным образом под музыку клипа, что составлен из этих мини представлений, мини показов. Они счастливы и видимо свободны, делать эти движения что вообще говор «не хитрые», что не находятся все у всех на грани, в том числе, и смертельного риска. Это не всегда нижний брейк-данс высокого уровня вращения на макушке головы или широкого качания на одной точке опоры, с пируэтами и кульбитами, вниз головой. Но их танцевальные движения могу быть, тем не менее, искусными, даже изощренными, не переставая от этого быть достаточно простыми, доступными. И весь «фокус» в известной необычности и частью сексуальности этих танцевальных движений. Это быть может новый кинизм (цинизм), что дает пищу для мысли такому философу и историку культуры, как Слотердайк. Но что это меняет эти люди были свободны в моменте и могут быть свободны, едва ли не в любой другой. То есть, отсутствие всеобщего свободного доступа ко всем средствам производства не мешает этим людям быть свободными, теперь. Но и не позволяет им практиковать свободу в условиях свободного доступа ко всем средствам производства каждому.[36] И при этом мыслимо, что свободный доступ ко всем средствам производства не исключает возможность каких угодно танцев или иных видов деятельности. Подобно тому, как материальная импликация не вытесняется из логики, едва ли не всеми последующими. И потому эти люди смеются, в том числе, и над собой, видимо, когда танцуют, смеются, возможно, в том числе, и над возможной иллюзией, что они всецело свободны только так танцуя, дурачась и дурача друг друга. Будучи известным образом, «одураченными» так, друг другом, находясь в бесполезной растрате, они тем не менее бывают свободны в моменте, влюблены и счастливы. И как раз, их возможное возражение абстрактному мыслителю, что стремится к абсолютно идеальной свободе могло бы состоять в том, что они бывали свободны, в то время, как он в виду поглощения желания абстрактной и бесконечной идеей, так и не испытал радости высвобождения и достижения свободы, в том числе и в мысли о, пусть и мимолетном, счастье именно в таком танце. И всецело погряз в иллюзии внутренней свободы, что возможно так и не стала действительностью мысли в его исканиях. В то время, как они все же испытали свободу в высвобождении от скованного движения. Что конечно не есть атараксия, апатия и афазия, в тех смыслах, что придавали этим словам древние греки, но выглядит так же бесполезно, как и эти состояния созерцательной невозмутимости. Бесполезно, несмотря на то, что, в том числе, и киноиндустрия смогла предоставить этим людям быть свободными в клипе, что возможно будет крутиться по ТВ каналам всего мира, не говоря уже про Интернет. Просто в силу некоей мимолетности этого состояния и его истины. И потому, видимо, свободный переход для различных способов практиковать свободу индивидом, практиковать ее гетерогенную равнообъемность в обществе, может мыслиться, как адекватное понятие свободы и равнообъемность природе. Свободный переход для свободных деятельностей и их практик, что ведь так же не могут быть рабскими, оставляя свободу только переходу от одной деятельности к другой. И прежде всего, деятельностей в производстве желания, коль скоро субъективный момент не может быть исключен из понятия свободы и более того, является видимо основной точкой приложения этого понятия. Делать что-то по свободному желанию, даже если это желание состоит в том, чтобы ничего не делать. Но на чем этот переход мог бы совершаться, какой должна быть материальная база, если не всеобщее тело принадлежности? Ответ, что уже прозвучал, может быть, ненамного конкретней, чем те, что давал Маркс, но, все же, гораздо более прозрачный и осязаемый. Это будет, возможно, всеобщая собственность на абсолютную систему машин, если не, что возможно, вернее, всеобщее со-бытие, на абсолютной системе машин.[37] Многообразие машин, что развернуто, по весьма большому потоку энергии, или в весьма большом потоке энергии. С умной знаковой системой. «Всеобщая собственность», на сингулярный вход и выход, каждому, в эту систему и из системы, свободный доступ. И таким образом, практика абстрактного мыслителя, как и любая другая свободная практика, может отнюдь не вытесняться и не быть гонимой, на пути к этому состоянию, но напротив только и находить себе признание в свободе, в особенности, кажется, после его достижения.[38] Чем могла бы быть миссия пролетариата, о которой теперь, все же, иногда, вспоминают в таком смысле? Коммунистическое производство свободы во всех ее гетерогенных определениях, что только и может привести к такому состоянию, что пролетариат, как и любые другие классы, исчезнет, как социальный статус. Исчезнет так же, как и сам этот термин из значимого обращения, и что первоначально значил людей, не имевших никакой другой собственности и богатства, кроме своих детей. Исчезнет, как и само это «беднейшее» состояние подобных людей, основа для употребления и значимости этого термина, в том числе, и состояние люмпен пролетариев, что могут вообще не иметь никакой собственности, ни личной, ни частной, ни общественной, коллективной, не имея и свободного доступа к чему бы то ни было, как всеобщее состояние некоего класса. И таким образом, как бедность общества, социальная структура которого неуклонно распадается на два таких класса капиталистов и рабочих, оба из которых в силу известных кризисов, постоянно рискуют оказаться в страте безработных и разорившихся, пролетариев и люмпен пролетариев. Верификация коммунизма, в том числе, и как мировой идеологии, в виду этих теоретических идеализаций, как раз, и состояла в том, что всякая данная идеология или ступень развития, как в субъективном, и так и объективном отношении, в том числе, и данного уровня развития производительных сил, достойны только одного, быть упраздненной, в виду этого состояния. И весь труд идеолога, состоит, прежде всего, в определении мер и границ, в том числе, и временных, и пространственных подобного упразднения.

Мы явно видим регресс Фихте[39] к необходимости, «дедуктивным построениям», фундаментализму единственного принципа и паралогизмам, в виду кантовских определений свободы. Его стремление вывести из единого принципа всю полноту знания, лишь кажутся созвучны, в том числе, и программированию, на самом деле может не быть ничего дальше друг от друга. Он играет роком или часто склоняется к тому, чтобы играть в него в виде духа, что все более и более становиться просто универсальным посредником идеологов. Превращается в универсальный шиболет, пароль, без какого-либо объяснения причин, оснований, мотивов, переходов. И без действительного познавания или открытия, разве что интуитивного, слепого культивирования авторитета и традиции. Что, парадоксально, состоит, в свободе есть хлеб, потому, что его едят. И выводить существование этого продукта, если не ста талеров, теперь, из этого акта желания есть хлеб. Потому что ты его ешь. Творя мир из своего я, в виде не я.

( И вот, Маркса конфигурируют по паре преимущественно с Фихте. Чтя рассуждения Фихте, и диалоги с самим собой, со своим я, в том числе, и о человеке. И что? Необходимость кризиса относительного товарного перепроизводства, становиться, между прочим, едва ли не неизбывной, природной необходимостью. Пусть бы виду фрагмента из второго тома «Теорий прибавочной стоимости», что озаглавлен:

« [12) ПРОТИВОРЕЧИЕ МЕЖДУ ПРОИЗВОДСТВОМ

И ПОТРЕБЛЕНИЕМ В УСЛОВИЯХ КАПИТАЛИЗМА.

ПРЕВРАЩЕНИЕ ПЕРЕПРОИЗВОДСТВА ВЕДУЩИХ ПРЕДМЕТОВ

ПОТРЕБЛЕНИЯ ВО ВСЕОБЩЕЕ ПЕРЕПРОИЗВОДСТВО]»

Допустим, в виде такого диалога: «Коммунизм неизбежен! – Вы фаталист? – Ну, тогда не будет коммунизма».

Тогда как, напротив, свобода может быть обнаружена, де только в некоем интеллектуальном бунте, подобном «бунту» Бердяева.

Шеллинг в истории философии в этом отношении в сравнении с Фихте, сделал «следующий шаг». Он открыто объявил проблему свободы и необходимости, основным вопросом философии. И, напротив, в виду Фихте, что, видимо, отталкивался от природы и необходимости, дедуктивных построений, что были опорами для его прыжков в свободу и абсолютную субъективность. Если не в статус быть баловнем рока. Отталкивался от мифа, искусства и религии, к философии. Оставляя эти три, своими ведущими опорами. Впрочем, с тем же выходом на некий «анархизм» интуиции интеллектуальной. Бердяев в этом же отношении, может быть, был, подобно Шестову, лишь беспросветно умен. И все же, «русские мальчики» в философии, все еще ставили свои вопросы, что все труднее и труднее задавать. В виде простых и понятных афоризмов, что могут быть легко инкрустированы в гетерогенные дискурсы: науки, искусства, права, политики, морали и т.д. Не теряя от этого своей инвестирующей силы и производства желания. Просто потому, что свобода делать это разрослась и распространилась так, что быть выдающимся в этом отношении все сложней. Разве может совершенное во всем человечество, что ведь будет жить при коммунизме, осмысленно погибнуть, коль скоро это неизбежно? (См. Булгаков С.Н.) «Будь человеком – А на хрена мне это?» Бессмысленно призывать к тому, что не можешь сделать, а если это делается, «быть человеком», то резонен вопрос, «зачем?». И вот, едва ли не единственный ответ, «не почему» или «не зачем». Дело в том, что человек, во всяком случае, со времен Канта, и европейский, мыслящий, лелеет свою смерть, если не стремиться умереть. Императив с его формальностью, это скорее много известной возможности без малейшей связи с действительностью.[40] И потому, Гуссерль говорит, что человек есть потому, что должен быть. Несмотря на то, что человек радикально зол. И знает об этом. Обладая нечистой совестью. Смеется только над мертвым или умирающим, которого он еще и толкает в могилу. Почитаем поэтов со времен итальянского Возрождения… до поэтов Италии 19 -20 века. Они, едва ли не все об этом с какого-то момента …. Если не самоубийство, то только смех над мертвечиной в движениях, как и в тексте Бергсона «Смех», что, кажется, никогда бы не радовался, если бы что-либо не умирало, и кто-нибудь не умирал. И сетования на себя в виду, более или менее, явной, даже не озлобленности, но просто собственного зла. Но человек должен быть (Гуссерль)! Если не вновь стать белокурой бестией, вожделеть власти совершенно без совести. Что кажется, прописал ему Ницше. И долг, это автономия, что совершенно отделена от гетерономии необходимости априорной связи инструментальных цели и средства, вопроса «зачем» и материальных долгов. Так Кант прочитал не только Рабле, но и Данте. Просто потому, что зачем еще нужен должник, как не для того, чтобы быть должным отдать долги? Ясперс не случайно вложил в его систему признание радикального зла в человеке.[41] В первом приближении ответ Булгакову, что не вступает в прямую полемику, но не чуждается адекватного контекста участника диалога, мог бы состоять в том, что мудрость: глаза глупого на краю Земли, – все же мудрость. Глупо выдумывать и измышлять за людей будущего, что живут в свободе и свободном обществе, что надо сказать остается чем-то немыслимым, не только, то, как они будут заниматься любовью, но и умирать. Что не отменяет значимость вопроса. И быть может стоит лишь ближайшим образом продумывать такую деятельность как труд, в направлении его высвобождения и высвобождения от принудительного труда, чем бы он не принуждался. Коль скоро, принудительный и отчужденный труд и есть, видимо, ближайшим образом имманентная смерть. Сама эта имманетность, по-видимому, все же, прежде всего, неограниченной возможности, что не имеет связи с действительностью, что мыслиться Нанси в труде, может мыслиться по-разному. И как истощение действительных возможностей, и их многообразия, узкая специализация, и как привязанность к неопределенности непредсказуемости, что влечет риск в том числе и для жизни, и что не может быть преодолен в диалектике труда и игры, находясь везде здесь, как в зыбучем песке, потому сковывает и ограничивает, наконец просто непрерывность, что затягивает без всякой опоры и внутреннего смысла, как источника воодушевления, что, напротив, пробуждает к наполненному существованию. Короче, вся совокупность возможных определений отчуждения, в том числе, и производная от отсутствия свободного доступа к средствам производства, на которых трудиться рабочий, и была таким образом неким предметом, в том числе, и желающего упразднения в дискурсе марксизма. Коммунизм таким образом, не в меньшей мере, есть действительное движение Европейского человечества, чем трансцендентальные медитации и размышления философов о смехе.