Мишка и Нинея остались сумерничать вдвоем. Волхва поставила на стол подаренные Мишкой подсвечники, зажгла свечи, села напротив, подперев щеку кулаком

– О чем задумался, Мишаня?

– О детишках твоих, баба Нинея.

– И что ж думаешь?

– Да вот подумалось мне: привыкнут они, что ты за них думаешь и решаешь, каждый шаг их стережешь, как потом жить будут?

– Так, как ты их научишь. Я не вечная, а кроме как на тебя мне их оставить не на кого. – Нинея вздохнула и неожиданно предложила: – Можешь прямо сейчас начать. Хочешь?

– Хочу, но не могу. Но и не думать про это не могу тоже. Не сердись, ты спросила, я ответил.

– Можешь, уже сейчас можешь, но я подожду. Сколько‑то лет еще подожду, но уж воспитывать ребят буду, как умею. – Волхва выдержала паузу, показывая, что тема закрыта, потом спросила: – Ты ведь еще о чем‑то узнать хотел?

– Скажи, нет ли какой‑нибудь сказки или истории… неважно – правда или вымысел. В общем, что‑то про взрослого, живущего в теле ребенка. И это должно быть страшно, страшная история.

– Вот оно как… Взрослый в ребенке. – Нинея ненадолго задумалась. – Есть такая сказка, а может – быль, кто ж знает?

– Расскажешь?

– Что ж не рассказать? Была у одной ведуньи ученица. Плохая была ученица. То ли ленилась, то ли дар у нее слабый был, хотя бывает, что и учитель негодный попадается. Всякое бывает. Выгнала ее ведунья, не стала дальше учить. Пошла девка домой и уже почти дошла до дому, как видит, степняки в сторону ее веси пробираются. Побежала она, хотела короткой дорогой через лес пробраться, да заметили ее степняки и подстрелили. Лежит она со стрелой в спине, чувствует, что умирает. «Что за жизнь у меня? – думает. – Всего два дела у меня важных было: на ведунью выучиться и земляков предупредить. И ни то, ни другое сделать не смогла».

И тогда вспомнила ученье у ведуньи и произнесла заклинание. Пожелала перенестись в тело любого из земляков, кто ближе окажется, чтоб предупредить об опасности. Смотрит: она голая и в воде, а вокруг другие девчонки в речке плещутся. Видно, ближе всех к ней эта самая девчонка оказалась. Выскочила она из воды, а какая одежда ее – не знает. Схватила первую попавшуюся, оделась и побежала к селу. Кричит: «Степняки! Степняки! Спасайтесь!» А люди над ней смеются: «Где ты степняков в речке нашла? А одежду‑то зачем чужую нацепила?» Так и не поверил ей никто, а вскоре и степняки налетели. Кого убили, кого в полон увели, а весь сожгли. Осталась только эта девчонка – степняки ее как будто и не видели.

Сидит она на пепелище и плачет. Тело чужое, одежда чужая, ничего сделать не смогла, даже смерть ее не взяла. И открылось тут ей, что неправильно она заклинание выбрала, обидела светлых богов, и те ее так наказали. С тех пор ходит она от деревни к деревне, от села к селу, от города к городу, и всегда так получается, что приходит только туда, где беда случиться должна. Предупреждает людей, а никто ей не верит, и беда все равно случается.

Не растет она и не стареет, а один раз в сто лет приходит на то место, где ее родная весь была. Плачет, просит светлых богов о прощении, но не желают ее боги слышать, потому что могла она земляков спасти, если бы училась прилежно. Могла и светлых богов не обидеть, если бы подумала как следует. Но думала она в тот час не о земляках и не о светлых богах, а о своей жизни пропащей, вот и стала ее жизнь пропащей по‑настоящему.

А люди ее прихода боятся. Не только потому, что она с собой беду приносит, от беды защититься или убежать можно. Боятся они потому, что с ее приходом беспечными делаются и не верят ее предупреждениям. А она все ходит, и никто не знает, где ее путь закончится. Поведали светлые боги только одно: «Если найдется место, где тебе поверят и от беды благодаря твоему предупреждению спасутся, там твой путь и закончится. И обретешь ты покой». Вот такая сказка про взрослого в детском теле. Понравилось тебе?

«Ни хрена себе! Кассандра, баньши и Агасфер в одном флаконе! И такой лихо закрученный сюжет не дошел до потомков? Это кто ж так постарался? Татары или Православная церковь? Теперь понятно, почему Первак так трухнул: сначала родной хутор от морового поветрия вымер, потом мы Кунье городище угробили, а тут еще один типчик нарисовался!»

– Что‑то вспомнил, Мишаня?

– Есть, баба Нинея, похожие сказки у разных народов. У греков – про Кассандру, дочку троянского царя Приама. Ее тоже боги наделили даром прорицания, но сделали так, что ей никто не верил. И из‑за этого ее город погиб. А у христиан есть сказание об Агасфере. Он тоже ходит по земле и нигде не может задержаться. А один раз в пятьсот лет приходит на то место, где согрешил, и просит прощения. Но прощения ему нет, как нет ни покоя, ни смерти.

– Вот видишь: не ты первый, Мишаня.

– Что?!!

– Ты же про себя спрашивал? А услышал сказку про девку глупую, нерадивую. Что ж ты хочешь? У каждого своя ноша.

– Ты… – У Мишки слова застряли в горле. – Ты что? Что ты знаешь?!!

– Ничего я не знаю, – Нинея вздохнула, – чувствую только.

– Погоди. Если ты про меня все знаешь… Ну не знаешь – чувствуешь, то как же ты мне такому внуков доверить собираешься?

– А на тебе греха нет, Мишаня. И ученица ведуньи, и Вечный жид – они же согрешили. Да и дочка царя, которую ты помянул, тоже, наверно, чем‑то провинилась. А ты – нет. Думается мне, что ты от какого‑то горя бежишь и еще помочь кому‑то хочешь, да пока не можешь. Так?

– От горя я уже убежал, а помочь… Помочь хочу человеку, который мне сбежать помог, и друзьям его. А как ты поняла, что на мне греха нет?

– Если человек про свой грех помнит, то это по нему почти всегда видно бывает. А если не помнит, то бессовестный он, и это тоже видно. Сам, наверно, такое замечал?

– Замечал. А то, что я не остаюсь ребенком и взрослею, а значит, и стареть буду?

– И это тоже, – согласилась Нинея. – Но чувства человека – это надежнее. Нет за тобой греха, и не бессовестный ты.

* * *

Снова шипит под санными полозьями снег, мерно топочут копыта Рыжухи, петляет узкая лесная дорога. Роська со смесью страха и восхищения рассказывал о своих вчерашних переживаниях:

– …на ночь Рыжуху пристроил, корму ей задал, сделал все, что нужно, хотел уже в дом идти, а она говорит: «Постой, бабуля не велит возвращаться». Ну стою. И она стоит, совсем так неподвижно, и вроде как прислушивается к чему‑то. Ну я постоял‑постоял, а потом говорю: «Пойдем, чего ждать‑то?» А она как глянет на меня, я и обомлел: глазищи – как у рыси, даже, показалось, светятся! Опять стоим. Я уж замерзать начал, а она вдруг говорит: «Пошли, бабуля зовет». А я точно знаю, что ни голоса, ни знака какого не было. Как узнала?

– Внучка волхвы. – Мишка пожал плечами. – Что ж ты хочешь?

«Скажи спасибо, что не наблюдал, как они вдвоем с бабкой волхва укатали. А то бы запросто заикой сделаться мог. Впрочем, у Нинеи… тут же и вылечила бы».

– Ну да, я думал, волхва – ведьма, вертеп сатанинский, а она добрая… А когда ты речь говорить стал – прямо царица! Слушай, а что, княгиня туровская ей правда поклон передавала? Они знакомы, что ли?

– Княгиня велела, я передал, остальное – не нашего ума дело.

– Ага… А как она про княгиню Ольгу Киевскую рассказывала, мне аж жутко стало. Сына собственного не пожалела. Неужто правда?

– Вполне может быть. Крутая баба была, к ней даже византийский император сватался.

«Версия, конечно, интересная, ничего подобного я нигде не читал. Но вполне могло быть, во всяком случае, ничего невероятного в этом не вижу. Убийства родственников, даже самых близких, в борьбе за трон – обычное в общем‑то дело. Тем более – чужими руками. То, что Святослав был по сути своей варяжским военным вождем, а не великим князем, бабка очень точно подметила. В Киеве почти не жил, таскался туда‑сюда, столицу в христианскую Болгарию перенести собирался, сам же креститься, по примеру матери, не пожелал… действительно, монарх – никакой.

А Ольга наверняка хотела править сама. Да и личная жизнь… Был конечно же какой‑то фаворит, хотя бы тот же воевода Асмунд. Святослав мамочкиного любовника обязательно грохнул бы, с его‑то характером. А мамашу – в монастырь. Впрочем, монастырей тогда на Руси еще не было, не только женских, вообще никаких. Ну тогда в мешок и в Днепр. От таких перспектив чего только не сотворишь…

Но, даже если о ее любовных делах тогда весь Киев судачил, в летописях об этом конечно же ни мур‑мур. Ольга же – святая, а летописи пишут монахи. Хотя было там со сватовством императора какое‑то несоответствие… по срокам, что ли? Да! Вроде бы получалось, что император влюбился в Ольгу, хотя она была уже далеко не молода.

Нет, однозначно верить летописям нельзя – их множество раз редактировали, исходя из идеологических и конъюнктурных соображений. А Нинея, возможно, имела доступ к более достоверным источникам, поэтому у нее и получается, что Ольга пережила Святослава, хотя официально считается, что она умерла на три года раньше сына.

В летописях ведь как? Владимир до крещения сущим монстром изображен – пытал, убивал, развратничал. Но стоило ему только принять христианство, сразу же заделался образцом благонравия. То же и с Ольгой – живьем людей жгла, в землю живыми закапывала, а как крестилась – сразу же сплошная святость. Так что с убийством Святослава… вполне могло быть. Могла даже и не организовывать. Просто знала и ничего не предприняла. А в летописи подправили дату смерти, и пожалуйста – стопроцентное алиби».

– Минь, а почему Нинея ни да, ни нет не сказала? Вы же ей десять семей дарите!

– Во‑первых, мы.

– Что «мы»? – не понял Роська.

– Мы дарим, а не вы дарите. Ты тоже член семьи, значит, мы дарим, – пояснил Мишка. – Привыкай.

– Ага.

– Во‑вторых, не дарим, а предлагаем. Она – не нищая, мы – не благодетели. Род ее древнее и знатнее нашего, поэтому мы можем только вежливо предложить, даже просить принять. А она вольна согласиться или отказаться, и с нашей стороны никаких обид быть не может.

– Ага, понятно. Вежество, уважение…

«Ни черта вам не понятно, сержант. Нинея нам нужна больше, чем мы ей. Заполучить в союзники волхву, которая на всех местных имеет влияние, отколоть ее от хозяина „людей в белом“… Можно, конечно, было бы захватить пустующие земли, но дед правильно опасается возобновления заморочек столетней давности, когда из‑за каждого куста стрелу в спину получить можно было. А Нинея нам такое удовольствие запросто устроить может».

– Минь, а какую ты сказку интересную рассказывал! Тоже в книгах вычитал?

– Угу, вычитал.

Вчерашним вечером Мишка рассказывал Нинеиным внучатам «Маугли». Исходный текст конечно же опять пришлось редактировать. Багира стала рысью, Шер‑хан – росомахой, Хатхи – зубром, а бандерлоги – белками, только большими, мол, в Индии они величиной с собаку.

Роська вместе с детишками слушал раскрыв рот, а Мишка время от времени косился на Нинею – поймет ли намек? Нинея слушала внимательно, кажется, с удовольствием, тихонько улыбалась чему‑то своему…

«Если Нинея – старый, мудрый, но смертельно опасный Каа, то вы, сэр, – лягушонок Маугли. По сути, вы же ЗДЕСЬ подкидыш. „Малэсэнькый, голопупэнькый“, как в той украинской книжке, которую вы пытались читать в армии.

Лорд Корней, несомненно, Акела, который еще очень и очень долго не промахнется. Серые братья – вот они: Демка, Кузька, Роська. Багира… Наверно, лекарка Настена, хотя Юлька, когда подрастет, будет в самый раз, да и Красава тоже. Красава, кстати сказать, уже и убивать умеет. Во пантер развелось!

Балу? Балу, Балу, Балу… Мудрый медведь, наставник молодняка. Наставник «Младшей стражи» Немой? Молод больно, да и неразговорчив, мягко говоря, а старый ворчун Балу потрындеть любил. Лука! Точно, Лука Говорун. А кто же у нас будет Шер‑хан? Бурей бы подошел, но он среди своих не злодействует. Хе‑хе… И маэстро Пентюх в роли шакала Табаки. А Ероха в роли вожака рыжих собак! Хвост я ему уже отрубил, что‑то дальше будет?

Смех смехом, сэр, а не вернуться ли к давним мыслям о том, чего они все хотят от «лягушонка Маугли»? Настена. С ней ничего не изменилось, она по‑прежнему видит меня в роли защитника Юльки при форс‑мажорных обстоятельствах. Мне ее планы никакими неприятностями вроде бы не грозят.

Отец Михаил. Тут все просто смешно. Он, может быть, и сам себе в этом не признается, но, как я понял из подтекста, отче вознамерился совершить пастырский подвиг – сделать берсерка (то есть меня) образцово‑показательным воином Христовым. Сам поставил мне диагноз, сам же поставил себе задачу, по нынешним временам, достойную Книги рекордов Гиннесса. Гордыня обуяла: лютого зверя решил словом Божьим укротить. Ну и флаг тебе в руки, отче, получай удовольствие, я не против.

Нинея. Вот баронесса… Ну конечно же баронесса, никак не меньше. Так вот, баронесса… э‑э‑э, а как же ее величать‑то? Титул‑то обязательно должен включать в себя название земли, которой она владеет. А я даже названия ее деревни не знаю, привыкли как‑то: Нинеина весь да Нинеина весь. Может быть, по названию речки ее поименовать?

Речка наша называется Пивень. Как объяснял отец Михаил, на местном диалекте это означает «Петух». Хотя я назвал бы ее вьюном – так крутит, так вьется. От Ратного до Нинеи сухим путем, пешком – полдня. А по Пивени, если по течению, то есть от Нинеи к нам, и за сутки не доберешься. Такие загогулины выписывает… Так, что‑то я отвлекся.

Значит, баронесса Пивенская… Звучит! А по‑нашему будет «мадам Петуховская», шарман! Так вот, баронесса Пивенская совсем интересно нарисовалась, всерьез рассматривает мою кандидатуру на роль вожака (или только воеводы?) языческого восстания против Рюриковичей. Вот это уже опасно. Загремим под фанфары – к гадалке не ходи. Во‑первых, ЧК не дремлет, сирень отец Феофан. Во‑вторых, все равно ничего не выйдет.

Если бы что‑то серьезное в эти времена произошло, то до двадцатого века хотя бы обрывочные сведения сохранились. Помним же мы о восстании Спартака, хотя и случилось оно тысячелетием раньше. Помним, между прочим, не столько из‑за самого восстания (не единственное же), сколько из‑за эффектнейшей акции устрашения, организованной господином Крассом. Распятия вдоль Аппиевой дороги – две тысячи лет помним и помнить будем.

После подавления действительно серьезного восстания язычников Рюриковичи тоже не постеснялись бы, такой бы пиар сбацали – от Киева до самых до окраин пробрало б. Даже если бы наши летописцы поскромничали с описаниями, информация все равно попала бы в византийские и европейские хроники. А оттуда и в учебники истории. Но никаких сведений нет. Значит, ничего путного и не было. Ввязываться в заранее обреченное предприятие? Пардон, мадам Петуховская, я – пас.

Но как она мне напоследок поддала!»

* * *

Проводить отправляющихся домой ребят Нинея вышла на крыльцо. Стоя рядом с Мишкой, она некоторое время молча смотрела, как Роська запрягает Рыжуху, а потом совершенно неожиданно заговорила:

– Вот ты, Мишаня, говоришь, что Руси царь нужен. А он же уже есть. Уже семь лет, как есть. – Слегка усмехнулась в ответ на изумленный Мишкин взгляд и пояснила: – Приезжал из Царьграда патриарх Эфесский… Неофитом зовут. Привез Мономаху царский венец и помазал на царство.

– Как это?.. С чего вдруг? – прикинулся Мишка ничего не знающим, хотя уже слышал эту историю от боярина Федора. Просто интересно было сравнить две версии и еще раз попытаться оценить уровень информированности волхвы.

– А с того, Мишаня, с того самого. Мономах же потомок цареградских императоров. А в самом Царьграде род Мономахов пресекся. Сначала власть захватили Диогены, потом Комнины. И те и другие незаконно. Вот киевский князь и решил своего внука на цареградский стол посадить, он же сам в Киеве незаконно сел, так что знает, как самозванцы себя неуверенно чувствуют. Пошел войной, начал болгарские города один за другим брать. Алексей Комнин и перепугался: в войске же славян и нурманов чуть ли не половина. А ну как взбунтовались бы? Вот и нашел выход. Когда‑то прадеду Мономаха Владимиру ради прекращения войны цареградскую царевну в жены отдали, а теперь, для того же самого, царский венец пожаловали. Ну и много Руси пользы оттого, что великий князь царем стал?

С ответом Мишка не нашелся. Поразительная осведомленность Нинеи прямо‑таки повергла его в шок.

* * *