О методе экономических исследований и особенностях дискуссий по социальным вопросам

Как правило, класс дипломированных ученых и высшие учебные заведения относились с подо­зрением ко всяким новшествам.

Торстейн Веблен

Вообще говоря, у меня нет желания уклоняться от споров или критики. Авторам, пытающимся занять подобную позицию, нередко приходится мириться с тем, что среди выдвинутых возраже­ний встречаются и такие, которые не имеют ни­какого отношения к делу. Но было бы, вероятно, неразумно навлечь на себя критику, основан­ную на предположении, что автор находился в полном неведении относительно возможных возражений, если он взялся за перо, взвесив все, как ему представляется, самым серьезным образом. Экономическая наука, как и другие науки, имеет свои каноны, по которым судят о поведении. Эти каноны в общем требуют, что­бы ученый старательно специализировался в сфере изучения частных вопросов; чтобы в дан­ный момент одно лицо занималось одной те­мой; чтобы суждениям об экономическом ас­пекте проблемы решительно отдавалось пред-

почтение перед другими суждениями. А в целом они требуют подозрительного отношения к переменам. Все эти каноны были нарушены на предшествующих стра­ницах. Если я укажу, что это сделано вполне обдуман­но, и кратко объясню, почему я отказался возносить мо­литвы у признанных алтарей, то я, возможно, в какой-то степени сумею предупредить взрыв профессионального негодования и в какой-то мере, несомненно, добьюсь понимания своей позиции. Начну с вопроса о специали­зации.

Экономистам в целом свойственно иметь весьма высокое мнение о том, что они делают сами, и гораздо менее высокое мнение о том, что делают их коллеги по профессии. Если ученый глубоко погрузился в изуче­ние узкого раздела той или иной темы, то он почти на­верняка склонен относиться с недоверием к человеку, избравшему более широкий объект исследования, по­дозревая его в поверхностности. Последний в свою очередь будет считать специалиста человеком, лишен­ным широты взглядов, или того, что принято называть кругозором. Похоже на то, что, познавая все больше о все меньшем, специалист рискует стать круглым не­веждой. Экономисты, склонные использовать матема­тические методы, обвиняют всех прочих в намерении поступиться точностью. Эти прочие в свою очередь считают ученых, оперирующих символами, людьми, ничего не дающими практике. Статистики убеждены, что исследователи, доказывающие свои положения пу­тем дедукции, склонны в опасной степени полагаться на интуицию. А коллеги часто считают тех, кто нахо­дится во власти цифр, чрезмерно осторожными или даже скучными учеными. То обстоятельство, что несо­вершенство столь неизменно оказывается уделом дру­гих, чрезвычайно благотворно отражается на душевном здоровье ученых-экономистов. Говорят, что в других

общественных науках ситуация в равной степени удов­летворительна.

Эта книга, бесспорно, не ограничивается анализом уз­кого круга вопросов. Но у меня имеется меньше всего ос­нований придираться к тем исследователям, которые огра­ничили себя в этом отношении. На каждой ступени иссле­дования я использовал их труды как для качественной, так и для количественной характеристики рассмотренных мною явлений. Без их предшествующих усилий я не мог бы написать эту книгу. Вот почему я не испытываю ниче­го, кроме восхищения и благодарности, по отношению к терпеливым и проникнутым духом сомнения людям, дос­конально изучившим занимавшие их вопросы, и я готов поддержать их обращение за помощью к фонду Форда, как бы ни были узки темы, которые они намерены исследо­вать. Я надеюсь услышать их нелицеприятные отзывы о методе использования их материалов в этой книге.

Но все же следует помнить, что специализация в на­уке — это удобство, а не добродетель. Наряду с прочим она позволяет использовать дарования самого разнооб­разного калибра. Четверть века назад в Калифорнийском университете имелись научные работники, чьей специ­альностью являлась не экономическая теория, не теория цен, не цены на сельскохозяйственные продукты, не цены на фрукты, а цены на чернослив и цены на цитрусы. Они не были великими людьми, но они делали полезное дело и пользовались высоким уважением владельцев са­дов чернослива и членов кооперативов владельцев план­таций цитрусовых. Если бы они посвятили себя более об­щим вопросам или хотя бы уделяли для разнообразия внимание артишокам, то приносили бы меньше пользы. Специализация позволяет также осуществить необходи­мое разделение научного труда и обеспечивает развитие подотраслей научных исследований; лица, причастные к ним, знают друг друга, охотно общаются и в результате

сотрудничества, соревнования, взаимной критики и свойственной ученым взаимной ревности углубляют свои знания в избранной ими области. Но вместе с тем специализация, по меньшей мере в общественных на­уках, является источником заблуждений. Ее ценность снижается тем, что мир не делится строго по тем линиям, которые разделяют специалистов. Эти линии прежде все­го наносятся деканами факультетов, руководителями от­делений или академическими комиссиями и должны слу­жить ориентирами при назначении профессоров, чтении курсов лекций и финансировании исследовательских ра­бот. Какими бы выдающимися талантами ни обладали эти зодчие, мы не можем приписывать им способность с уникальной точностью разграничивать те сферы, на кото­рые естественным образом делится общество. И, если бы они обладали такой способностью, все еще оставалась бы опасность того, что специалист, целиком отдавшись сво­ей специальности, лишал бы себя тех знаний, которые можно почерпнуть лишь из других областей.

В экономической науке (economics) дело обстоит так, что экономическая теория — дисциплина, изучаю­щая факторы, определяющие цены, выпуск продукции и доход отдельных лиц, фирм и экономики в целом,— об­разует одну область специализации. Другую область со­ставляют проблемы корпорации. Теория принятия ре­шений, изучающая механизм выбора решений в слож­ных организациях, образует еще одну, более современ­ную область специализации. В течение многих лет исследователи, специально изучающие проблемы кор­порации, усердно занимались вопросом о том, каким об­разом власть в крупных фирмах перешла без сопротив­ления от акционеров к наемным управляющим. После­дние, как часто отмечалось в этой книге, сами отбирают себя и своих преемников, действуя как автономная и сама себя увековечивающая олигархия. Причины этого

явления специалисты пытались в прошлом найти, не вы­ходя за пределы своей специальной сферы научных инте­ресов, в контроле управляющих над механизмом голосо­вания по доверенности, в невозможности держать акцио­неров в курсе дел корпорации, в практике проведения ежегодных собраний акционеров в безвестных деревуш­ках Нью-Джерси, недоступных никому, кроме самых от­важных акционеров. Противодействующее средство эти специалисты пытались найти (без сколько-нибудь замет­ного влияния на фактический порядок управления корпо­рациями) в той же сфере, то есть оставаясь в пределах корпоративной практики. Мы видели, что весьма вероят­ной причиной перемещения власти в корпорациях явля­ется упадок значения капитала по сравнению с обучен­ными кадрами и возрастающая сложность выбора обо­снованных решений в современной корпорации. Меньше стало власти, зависящей от предоставления капитала; меньше стало таких решений, на процесс принятия кото­рых может повлиять акционер. Позиции тех, кто прини­мает решения, значительно усилились. Но вопросами, ка­сающимися условий обеспечения капиталом и трудом, ведают специалисты по экономической теории, а пробле­мами принятия решений — специалисты по теории реше­ний. Знания этих специалистов не были в целом исполь­зованы для правильного объяснения изменяющейся структуры корпорации¹.

¹ Как бы для того, чтобы сделать заблуждение обоюдным, специалисты по экономической теории исходили (и в большинстве случаев продолжают исходить) из предпо­ложения, что люди, управляющие делами корпорации, являются получателями ее прибылей. Все специалисты по вопросам корпорации рассматривали управляющих как получателей дохода (главным образом) в виде жало­ванья, совершенно независимых от собственников пред­приятия и получателей его прибылей. Но эти специалис­ты подвизались ведь в другой области.

Мы видим, таким образом, что исследование круп­ного пласта изменений предполагает необходимость до­полнить, а возможно, и по-новому осветить работы спе­циалистов по вопросам, относящимся к их специальнос­ти. Поскольку из этого не следует, что работа над узки­ми проблемами в какой-то степени менее необходима, то вывод представляется очевидным. В экономической науке (и в общественных науках в целом) правомерно проводить различие между квалифицированными и не­квалифицированными работами. Что же касается раз­личия между работами широкого и узкого профиля, то здесь имеется меньше оснований для категорических суждений, понятных только в том случае, когда челове­ку, восхваляющему свою собственную линию, необхо­димо поддерживать чувство уважения к самому себе.

Практический опыт жонглеров, если не считать самых искусных из них, свидетельствует о том, что опериро­вать одним мячом легче, чем многими. Рассматривать одновременно или хотя бы в быстротечной очередности все взаимосвязанные изменения, которые привели к об­разованию индустриальной системы и современной организованной экономики, труднее, чем рассматри­вать какое-либо одно или несколько изменений. Особую трудность составляет проблема, связанная с изложени­ем материала. Всем пишущим по вопросам экономики приходится решать, какую часть этой задачи взять на себя и какую долю бремени возложить на читателя. Справедливость требует, чтобы эта доля была изрядной. Писать и без того достаточно тяжело, чтобы затрачи­вать дополнительные усилия на ясное изложение мыс­лей, а научный мир приветствует разделение труда меж­ду автором и читателем.

Задача, связанная с изложением материала, мне временами казалась более трудной, чем задача исследо­вания. И читатель, несомненно, нашел в этой книге мес­та, над которыми можно поломать голову. Но в мои на­мерения не входило подвергать его испытанию. В эконо­мической науке мало имеется (если вообще имеется) та­ких дельных идей, которые нельзя выразить понятным языком. Неясность изложения редко свидетельствует (если вообще когда-нибудь свидетельствует) о сложнос­ти рассматриваемого вопроса и никогда не служит под­тверждением недосягаемой учености. Она обычно гово­рит либо о неумении четко излагать предмет, либо — что бывает чаще — о путаных или незрелых мыслях.

В своем стремлении всесторонне рассмотреть изме­нения исследователь наталкивается на трудности, но вместе с тем он в значительной степени упрощает свою задачу. В реальной жизни изменение в одном месте по­рождает изменения в других местах, а эти последние воздействуют на первоначальное изменение и другие явления. Следовательно, рассматривать весь комплекс изменений — это значит рассматривать действитель­ность как она есть. Изменение, происшедшее в одном месте, является для исследователя сигналом, призыва­ющим его искать изменения в других местах. И в поис­ках причин он обращается к сопутствующим изменени­ям, которые являются наиболее вероятными причинами исследуемого изменения.

Учет этих реальных связей и зависимостей создает вместе с тем возможность проверки совместимости вы­водов с тем, что существует или якобы существует в действительности. Смею думать, что читатель этой книги убедился в том, насколько эффективной может быть подобная проверка. Исследовать изменения все­сторонне или настолько широко, насколько это воз­можно,— это значит также быть готовым воспринять

то, что в ином случае могло бы показаться непонят­ным. Могущество неумытых и неграмотных людей, прибывших в 1215 г. из северных болот и холмов в Ран­нимед, покоилось на владении землей. Поэтому в Вели­кой хартии вольностей больше всего идет речь о спра­ведливых и несправедливых повинностях землевладель­цев. Роль защитника свобод безземельных слоев насе­ления, которую Великой хартии пришлось играть впоследствии, была предугадана только философами — если она вообще была предугадана. Королю Иоанну вторжение социальной силы, основанной на землевла­дении, в сферу божественного права казалось произ­вольным, наглым, хамским и сугубо сомнительным с точки зрения законности. Этим он в значительной мере оправдывал свое намерение отказаться от собственной

подписи.

В прошлом столетии более важное значение, чем земля, приобрел капитал. Власть перешла к капиталу. Прежним правящим классам новоявленные капиталис­ты опять-таки казались навязчивыми выскочками, вар­варами, а законность их социального возвышения — со­мнительной.

В новые времена благодаря профсоюзам значитель­ной экономической силой стал труд. Этой экономичес­кой силе и на сей раз сопутствовала политическая сила. Законность использования профсоюзами этой полити­ческой силы считалась весьма сомнительной. Профсо­юзных лидеров со всех сторон призывали к тому, чтобы они оставили политику в покое.

В новейшие времена важное значение для экономи­ческого прогресса приобрели сложная техника и высо­коразвитая организация. Следовало ожидать, что власть перейдет к тем людям, которые искушены в деле руководства организациями или их обслуживания. Следовало также ожидать, что поставщики подобных

специализированных кадров завоюют престиж и власть. Не должен был явиться неожиданностью и тот факт, что эта новая форма проявления власти кажется многим грубой, навязчивой и спорной с точки зрения законности.

Законность не основанного на праве собственности уп­равления современной корпорацией ставили под серьез­ное сомнение. Факт отстранения собственника-акцио­нера рассматривали с беспокойством и тревогой. Такую же реакцию вызывало растущее влияние и активность университетов, поставляющих корпорациям кадры ад­министраторов. Профессорско-преподавательский со­став и студенты играли значительную, а в некоторых случаях стратегическую роль в процессе принятия зако­нов о гражданских правах и решений в области образо­вания и — что наиболее важно — во внешней политике, где они расстались (надо надеяться, окончательно) с давней привычкой молчаливо соглашаться со всем, что официально провозглашается как политика, соответ­ствующая интересам Соединенных Штатов. В некото­рых штатах их политический вес значителен. Професси­ональные политики, пользующиеся поддержкой бизне­са и профсоюзов, и те, кто по традиции вершит внешней политикой, смотрели на это вторжение научных кругов как на нечто неуместное и ненормальное, как на заведо­мо незаконную форму использования энергии ученых. Всем причастным к этому делу настоятельно рекомен­довали не выходить за пределы университетских инте­ресов.

Рассматривать современную власть управляющих или более активную роль университетов в отрыве от других изменений — это значит почти полностью ли­шить себя возможности постигнуть значение этих явле­ний. Они кажутся тогда незначительными водоворота­ми в общем течении жизни, чем-то таким, что заслужи-

вает лишь беглого упоминания. Если же рассматривать эти явления в связи со всеми другими изменениями, то есть как один из аспектов нового (и продолжающегося) процесса перехода власти к организации и к тем, кто снабжает последнюю образованными людьми, то они предстанут перед нами как явления долговременного значения, что и доказывалось в настоящей книге.

Преимущества всестороннего анализа изменений зна­чительны. Велики также — и с течением времени стано­вятся еще больше — преимущества такого анализа из­менений, который выходит за пределы экономической науки. Это объясняется тем, что с повышением народ­ного благосостояния экономическая наука становится все менее способной служить надежной основой для суждений о социальных проблемах и руководством в вопросах государственной политики. Это обстоятель­ство тоже требует кратких разъяснений.

Если люди голодают, плохо одеты, не имеют жилья и страдают от болезней, то важнее всего — улучшить ма­териальные условия их жизни. Выход из такого положе­ния надо прежде всего искать в повышении доходов, а стоящая перед людьми задача является экономической задачей. Беспокоиться о досуге, возможности преда­ваться созерцанию, любоваться красотой и о других вы­соких целях жизни можно будет впоследствии, когда каждый будет обеспечен сносным питанием. Даже лич­ная свобода лучше всего гарантируется, а пути спасе­ния души люди наиболее усердно ищут при полном же­лудке. Было бы неверно утверждать, что в бедной стра­не все содержание человеческой жизни сводится к эко­номическим заботам, но последние практически запол­няют здесь большую часть жизни.

При высоком доходе перед людьми встают проблемы, выходящие за пределы компетенции экономической на­уки. Эти проблемы требуют размышлений о том, в какой степени следует жертвовать красотой ради увеличения выпуска продукции. И какие моральные ценности циви­лизованного человека должны быть принесены в жертву для того, чтобы товары могли успешнее продаваться, ибо нет доказательств того, что чистая и полная правда столь же полезна для этой цели, как деспотическое управление волей потребителя посредством навязчивой рекламы. И насколько широко образование должно быть приспо­соблено к нуждам производства в противоположность нуждам просвещения? И в какой степени следует навя­зывать людям дисциплину во имя обеспечения большего объема производства? И в какой степени следует подвер­гать себя риску развязывания войны ради того, чтобы до­биться создания новой техники? И насколько полно чело­веку следует подчинить свою личность организации, со­зданной для удовлетворения его потребностей?

Важное значение этих вопросов или хотя бы некото­рых из них давно признано экономистами; учебники, пе­дагоги и экономисты, занимающие высокие государ­ственные посты, постоянно предупреждают, что сужде­ния об экономической жизни не являются суждениями о жизни в целом. Но несмотря на эти предостережения, экономические критерии некритически возведены в ранг решающих критериев эффективности государ­ственной политики. Темп роста национального дохода и валового национального продукта вместе с размером безработицы по-прежнему является, можно сказать, единственным мерилом социальных достижений. Таков современный критерий добра и зла. Предполагается, что святой Петр задает тому, кто стучится в ворота рая, лишь один вопрос: что ты сделал для увеличения вало­вого национального продукта?

Для упорного отстаивания всеобъемлющего значе­ния экономических задач имеются достаточно солидные основания. Ибо в противном случае имело бы место пу­гающее экономистов снижение ценности их профессии. Коль скоро под социальными достижениями подразуме­ваются экономические свершения, экономисты высту­пают как верховные судьи социальной политики. Не будь этого обстоятельства, они не играли бы подобной роли. От столь высокого положения они, естественно, не желают отказываться.

Имеется еще одно обстоятельство, дающее преиму­щество экономическим целям. Богатство и полнота че­ловеческой жизни — вещь субъективная и спорная. Прогресс в области культуры и эстетики измерить не­легко. Кто может с уверенностью сказать, какие обще­ственные порядки наиболее благоприятны для развития человеческой личности? Кто может с уверенностью ска­зать, что именно увеличивает сумму человеческого сча­стья? Кто способен подсчитать, какое удовольствие дос­тавляют чистый воздух или незагроможденные дороги? Валовой же национальный продукт и уровень безрабо­тицы, напротив, есть нечто объективное и измеримое. Многим людям всегда будет казаться, что лучше иметь дело с измеримым поступательным движением к лож­ным целям, чем с не поддающимся измерению и потому сомнительным поступательным движением к истинным целям. Но такая позиция вряд ли способствовала бы ре­шению тех задач, о которых говорится в этой книге.

Верховенство экономических целей имеет также весьма важное значение для разделения труда в области эконо­мической науки. Ибо специализация возможна лишь при том условии, если специалисты объединены общей

и признанной целью. При нынешних установках чело­век может со спокойной душой работать над проблема­ми экономики текстильной, сталелитейной или хими­ческой промышленности или заниматься вопросами сельского хозяйства, труда или транспорта, будучи уве­рен в том, что если предлагаемый курс экономической политики позволяет увеличить выпуск продукции при наличных ресурсах, то это с общественной точки зре­ния правильный курс. Если бы человек, занимающийся экономикой текстильной, сталелитейной или химичес­кой промышленности, оказался способен прийти к зак­лючению, что во имя общественного блага требуется со­кратить выпуск соответствующих продуктов, создать менее напряженные условия труда или меньше загряз­нять воздух и водоемы, то это было бы потрясением всех основ. Его пришлось бы, хотя бы и в вежливой фор­ме, выгнать с работы. Столь же печальным было бы по­ложение экономиста по труду, который пришел бы к вы­воду, что уже сейчас слишком много народу занято про­изводством вещей, имеющих крайне малое значение, со­всем не имеющих значения или вовсе вредных. В самом незавидном положении оказался бы специалист по воп­росам налоговой политики, который стал бы требовать введения особого налога, направленного на то, чтобы снизить темп роста экономики, повысить долю рабочего в доходах предприятия и увеличить его досуг. Серьез­ная, а не чисто словесная забота о широких социальных задачах внесла бы полнейшую путаницу в экономичес­кие исследования в том их виде, в каком они ведутся профессиональными экономистами.

Отрицательную реакцию экономистов на излагае­мые здесь идеи можно до некоторой степени обнару­жить даже сейчас. Защита неэкономических целей представляется им опасностью, от которой люди, особо чувствительные к интересам своей профессии, автома-

тически отшатываются. Подобные заботы, выходящие за пределы экономики, они отвергают как «сантимен­ты», а это должно означать, что с профессиональной точки зрения они являются чем-то низкопробным.

Профессиональные удобства и интересы не могут, однако, служить надежными путеводителями в области общественной мысли. Вопросы, не затрагиваемые эко­номической наукой,— проблемы красоты, человеческо­го достоинства, приятной и продолжительной челове­ческой жизни — это, быть может, неудобные вопросы, но они имеют важное значение.

В книге, где много внимания уделено изменениям, осо­бенно полезно, вероятно, сказать несколько слов о реак­ции экономиста на перемены. Она в общем носит кон­сервативный характер — и это справедливо не только в отношении немногих называющих себя консерватора­ми, но и в отношении значительного числа экономис­тов, которые не колеблясь причисляют себя к либера­лам.

Поиски причин этого явления приводят нас к вопро­су о двойственном характере изменений, с которыми имеет дело экономическая наука. В естественных на­уках — химии, физике, биологии — изменения связаны только с научными открытиями, с улучшением состоя­ния наших знаний. Предмет такой науки не изменяется. В экономической науке, как и в других общественных науках, изменениям подвержены как наши знания, так и изучаемый объект. Наши знания о том, как образуют­ся цены, не остаются неизменными, они совершенству­ются. Но изменения происходят и в самом механизме ценообразования. Они имеют место и тогда, когда на смену мелкому собственнику, лишенному власти над

рынком, приходит гигантская корпорация, обладающая подобной властью, и в тех случаях, когда они уступают дорогу государственному регулированию цен.

Экономистам не свойственна врожденная склон­ность отвергать новшества, но их реакция на эти пере­мены неодинакова. Новые знания или новая интерпре­тация существующих знаний воспринимаются ими весь­ма благожелательно. Что же касается изменений, про­исходящих в самих изучаемых институтах, то они доходят до сознания экономистов гораздо медленнее.

Так, в течение по крайней мере последних пятидеся­ти лет наблюдалась готовность к быстрому признанию нового подхода к законам, определяющим уровень зара­ботной платы на рынках, характеризующихся конкурен­цией. Некоторые из них действительно получили при­знание. Но вот существование профсоюзов долгое вре­мя не учитывалось в теории заработной платы. Несмот­ря на то что специалисты по экономике труда исходили из существования профсоюзов как из непреложного факта, более именитые специалисты в области экономи­ческой теории продолжали исходить из предпосылки, что на рынке труда «помех не существует»¹. Учение о фирме и способах получения ею на рынке максимальной прибыли равным образом подвергалось за последние де­сятилетия бесконечным усовершенствованиям. Эта тео­рия исходит из предположения, что человек, максими­зирующий прибыль, и есть получатель всей этой прибы­ли или ее подавляющей части. Но так обстоит дело на какой-нибудь молочной ферме в Висконсине, а не в со­временной крупной корпорации, где управляющие полу­чают жалованье, а прибыли достаются акционерам, ко-

¹ См., например: F.H. Knight, Wages and Labor Union Ac­tion in the Light of Economic Analysis, в кн.: «The Public Stake in Union Power», Charlottesville, 1959.

торых управляющие никогда в глаза не видали. Несмот­ря на то что крупная корпорация, как и профсоюзы, яв­ление далеко не новое, она так и не нашла отражения в главных разделах экономической науки¹.

Крупные государственные закупки продукции, про­изводимой на предприятиях с передовой техникой, ши­рокое вмешательство государства в сферу регулирова­ния цен и заработной платы, широко распространенное изобилие с его очевидным влиянием на экономические проблемы, которые оно частично решает,— всем этим явлениям еще предстоять пробить себе дорогу в глав­ные разделы экономической теории.

Консерватизм в этой области в какой-то степени оп­равдан. Участники экономических дискуссий долгое время находились под впечатлением неудавшихся пере­воротов или новшеств, которые не повлекли за собою существенных перемен. Отказ от серебряной валюты, предписания рузвельтовского закона о восстановлении промышленности, результаты законодательства о мини­муме заработной платы, судебные постановления, кото­рые подвели олигополию под закон Шермана, принятие за­кона Тафта-Хартли и поправок к нему — все эти нашу­мевшие события не имели глубоких последствий. В конеч­ном счете они мало что изменили. Это побуждало экономистов относиться с недоверием к институцио­нальным изменениям.

¹ Функционирование корпоративной системы до сих пор не получило точного объяснения; если же некоторые из имеющихся объяснений признать точными, то существо­вание этой системы, по-видимому, трудно оправдать (Edward S. Mason, The Corporation in Modern Society, Cambridge, 1959, p. 4. Эти слова принадлежат человеку, считающемуся главным авторитетом в вопросах совре­менной корпорации).

Но экономисты отказываются от признания суще­ственных и долговременных изменений еще и потому, что такая позиция представляется им более научной. Фи­зика, химия, биология и геология суть бесспорные науки; предмет этих наук не подвержен изменениям. Для того чтобы экономическая теория была столь же научной, она, как полагают, должна покоиться на таком же проч­ном основании. Если этого основания в действительнос­ти нет, то достаточно предположить, что оно существует. Признавать значение глубинных изменений — это зна­чит усомниться в научных достоинствах экономической теории. Отрицать их значение — это значит придать себе гораздо более высокий вес в научных кругах.

Эти установки вполне соответствуют также корен­ным профессиональным интересам. Для интеллигента знания — это то же, что мастерство для ремесленника и капитал для бизнесмена. Всем им свойственна боязнь отстать от требований времени. Но интеллигент имеет гораздо больше возможностей противиться этому уста­реванию, чем ремесленник или бизнесмен. Машина, вы­тесняющая ремесленника, вполне осязаема. Единствен­но возможная для ремесленника линия сопротивления вполне ясна — организовать бойкот фабричных товаров или взять в руки кувалду, чтобы вдребезги разбить ма­шину. Обе эти меры наталкиваются на общественное осуждение. Устарелая машина, принадлежащая бизнес­мену, тоже вполне реальна. Методы, к которым он при­бегает для того, чтобы выйти из положения,— регули­рование и сдерживание новшеств — также носят предо­судительный характер. Интеллигент же имеет возмож­ность отрицать наличие каких бы то ни было новшеств. Он может настойчиво утверждать, что факторы, способ­ствовавшие предполагаемому устареванию его взгля­дов, являются плодом досужей фантазии. Он может быть луддитом, не применяя насилия и даже не созна-

вая того, что он выступает в подобной роли. Было бы по­истине удивительно, если бы такая возможность не ис­пользовалась.

Книга, имеющая дело с изменениями и их послед­ствиями, заведомо требует, чтобы читатель и критик были расположены признавать как сам факт наличия изменений, так и их значение. Такова особенность дан­ной книги.

Однако задача автора облегчается тем обстоятель­ством, что исследуемые в книге изменения не являются незаметными. Достижения современной науки и техни­ки вполне очевидны. Большинство будет склонно пред­полагать заранее, что эти достижения должны были оказать воздействие на организацию экономики и обще­ственное поведение. Факт существования крупной кор­порации скрыть нелегко. Немного найдется людей, склонных полагать, что влияние, оказываемое в обще­стве компанией «Дженерал моторс»— на наемных ра­ботников, рынки, потребителей и государство,— ничем не отличается от влияния в обществе висконсинской молочной фермы. Не подлежит сомнению, что государ­ство выступает ныне в экономических делах гораздо бо­лее мощным фактором, чем пятьдесят лет назад. Не по­кажется неправдоподобным и утверждение о том, что наука, техника и организация предъявляют новые тре­бования к учебным заведениям и что они изменили со­отношение сил между такими факторами производства, как капитал и организация.

Больше того, многие согласятся с тем, что бремя до­казательства должно быть возложено на людей, утверж­дающих, что эти перемены ничего не меняют в теорети­ческих положениях, касающихся экономической жиз­ни. Именно на них я и хотел бы возложить это бремя.