Тактическое использование насилия

Имеют место также важные различия между утилитарными функция­ми, которые обычно атрибутируют политическому насилию. Одно из них — это те пределы, до которых насилие расценивается в качестве прямой тактики, направленной на улучшение ценностных позиций. Другое — это относительное различие между демонстративными сред­ствами насилия и его реальным использованием. Откровенно прямое утилитарное использование насилия — это захват желаемой ценности, как это делают мятежники, когда они грабят магазины, или заговорщи­ки, когда они совершают государственный переворот. Менее прямое использование насилия — это протесты, выраженные в антиправитель­ственных беспорядках и забастовках, предназначенных для того, что­бы побудить правителей изменить нежелательную политику, а также военные стычки между диссидентами и силами режима с целью обезо­пасить места базирования или фатально ослабить режим. В первых ти­пах событий угрозы насилия являются более сильнодействующими средствами, нежели его реальное применение, во вторых, требуется насилие само по себе. Первичной детерминантой направленности и пределов тактического насилия является воспринимаемый его страте­гами баланс силы между ними и тем, кому они противостоят. Чем боль­ше несоразмерность, тем более вероятно, что стратеги будут делать ак­цент на непрямом и угрожаемом использовании насилия.

Обычное непрямое использование насилия состоит в символиче­ской демонстрации требований тех, кто его применяет, и их способ­ность разрушить общество, если оно не удовлетворит этих требований. Нибург пишет, что «рациональная» цель угрозы насилия состоит в со­гласовании интересов и что «рациональной целью реального насилия яв­ляется демонстрация воли и способности к действию, устанавливающая меру вероятности будущих угроз». Возникновение в государстве наси­лия, даже если оно носит спорадический и незапланированный харак­тер, и даже если оно не имеет политических целей, может быть исполь­зовано лидерами и расценивается правителями как свидетельство ин­тенсивности требований перемен со стороны недовольных и как угроза будущих беспорядков, если эти требования не будут удовлетворены⁵⁷. Этот тип тактического использования и угрозы использования полити­ческого насилия является характеристикой участников и лидеров, ко­торые допускают возможность смягчения депривации в рамках суще­ствующей политической системы. Но если диссиденты убеждены, что их цели могут быть достигнуты только путем изменения системы, они, вероятно, могут прибегнуть к террористической тактике, чтобы заявить о своем существовании и об этих целях и чтобы расширить народную поддержку, давая символические модели агрессии и демонстрируя не­способность режима обеспечить свою защиту и надеясь, в конечном счете, свергнуть его. Торнтон, анализируя террор как орудие мятежни­ков, относится к этому как к «рекламной функции»: террор привлекает внимание к деятельности диссидентов, их программам и целям⁵⁸. Кро­поткин, пылкий защитник терроризма, подчеркивал конверсионный эффект подобных действий: «Через террористические подвиги, кото­рые привлекают общее внимание, новые идеи постепенно внедряются в головы людей и производят переворот. Такое действие всего за не­сколько дней совершает больший пропагандистский эффект, нежели тысячи памфлетов»⁵⁹.

Если люди испытывают интенсивное недовольство и основательно симпатизируют целям мятежников, символическое насилие против не­навистного режима будет, вероятно иметь тот неконверсионный эффект, который определяет Кропоткин. Но самым общим последствием тер­рора, если он широко распространен и беспорядочен, будет дезориен­тация и волнение масс. Проблематичным является то, откажет ли дезори­ентированная и терроризированная общественность в поддержке долж­ностным лицам; может оказаться и так, что она окажет больше поддержки режиму в надежде, что он защитит их. Если терроризм носит жесткий характер, а режим слаб, то они могут оказаться вынуждены поддержать диссидентов, но поддержка, оказанная под принуждением, вряд ли ра­зовьется в более постоянную лояльность, если не будет подкрепляться в течение достаточно длительного периода⁶⁰. Аналогичную точку зрения на эффекты ненасильственных протестов против непопулярной прави­тельственной политики высказывает Боулдинг. «С наибольшей степенью вероятности протест будет успешен там, где он представляет взгляды, которые фактически получили широкое распространение в обществе, но к которым по каким-то причинам не было привлечено внимание людей». Однако если широкое распространение неудовлетворенности по поводу проблемы, вокруг которой организуется протест, не имеет место или если общество расколото или амбивалентно по поводу этой проблемы, есть вероятность, что движение протеста может стимулиро­вать движение контр-протеста, которое окажется шире первого⁶¹.

Еще одной непрямой функцией открытого насилия, которое служит революционным движениям, является его роль спускового механизма для правительственных репрессий, а они часто увеличивают поддержку инсургентов. Ниже, в главе 8, приводятся свидетельства того, что непо­следовательные репрессивные меры режима в ответ на политическое насилие имеют тенденцию отчуждения тех, кто поддерживал режим, и побуждения к активному сопротивлению многих из числа пассивно недовольных. В кубинской революции важность этого фактора была очевидна не только чисто академическим наблюдателям, но и Че Гева- ре и Режи Дебре, чьи статьи по революционной тактике подчеркивают среди других факторов полезность для мобилизации народной поддер­жки ответов террористического режима на революционные действия⁶². В Венесуэле радикальные инсургенты из Movemiento de Izquierda Revo- lucionaria применяли такую тактику против режима Бетанкура в 1960 г. Гьюд атрибутирует их неудачу в привлечении народной поддержки использованию войск в городах, что минимизировало тактику откры­того широкомасштабного использования полицейских сил и создавало впечатление, что обстановка полностью находится под контролем, и при решении ситуации используются легитимные средства⁶³.

Лидеры политических движений и их последователи, вероятно, весь­ма неодинаково воспринимают полезность, которую они атрибутиру­ют различным способам насилия, будь то угрожаемое или реально применяемое, прямое или косвенное. Рациональное, ценностно-макси- мизирующее размышление о применении насилия в большей степени характерно для лидеров, нежели для последователей. До той степени, в какой лидеры думают именно таким образом и могут ручаться за то, что их последователи действуют по директивам, предназначенным для осуществления революционной стратегии, полезно анализировать ре­волюционное поведение в рамках теории игр или стратегической тео­рии конфликта. Такие теории предполагают наличие рациональных мотивов в решениях противника, взаимозависимость от них, а также экспектации относительно поведения друг друга⁶⁴. Основной предмет спора в таком анализе состоит в том, что эта аксиоматическая база не­адекватна для интерпретации действий революционных акторов. С точ­ки зрения Рапопорта, политическое насилие несет в себе элементы как «сражения», так и «игры», причем первое преобладает в психике участ­ников и их коллективном поведении. Даже если принять для целей ана­лиза эти два предположения, расчеты акторов относительно эффекта их действий в корне отличны. К примеру, Янош атрибутирует огромное множество безуспешных восстаний и переворотов тому, что он описы­вает как «путчизм» — попыткам захвата власти лидерами, которые дела­ют расчеты, основываясь на ошибочных предположениях. Путчизм про­израстает не из простого недостатка информации и рассудка, а из непра­вильного понимания фундаментальных правил политики и психологии. Путчи являются продуктом рационального расчета, основанного на оши­бочных предположениях, таких как теория «жизненной силы», метафи­зическая идея государства или романтическое понятие политической мобилизации.

Среди многих иллюстраций он указывает, что Луи Огюст Бланки в середине и второй половине XIX в. тринадцать раз предпринимал попытки поднять население Парижа, и всякий раз его попытки были безуспешными. В 1870 г. «парижские рабочие оставались апатичны­ми, когда Бланки и его штурмовой отряд были арестованы после бе­зуспешного призыва к массам и лишь три недели спустя те же самые массы спонтанно поднялись, чтобы свергнуть правительство Луи На­полеона»⁶⁵.

Аргументация Яноша, в принципе, применима к инструментальным расчетам диссидентских лидеров. Рядовые участники, вероятно, могут иметь иные убеждения, примером чему могут служить современные интервью с участниками демонстраций мира. В 1965 г. участникам Маршей мира в Британии и Дании задавался вопрос, что они думают по поводу воздействия этих демонстраций. Наибольшая доля, хотя и меньше половины, считали, что демонстрации могут оказать прямое воздействие на общественное мнение. Некоторые из датчан (И %) и несколько больше британцев (17%) считали, что воздействие будет оказано не самими требованиями, а самой демонстрацией силы. Около половины датских демонстрантов и четверть британских чувствовали, что демонстрации усилят само движение за мир. Кроме того, некото­рые датчане и около трети британцев приняли участие в этих маршах, чтобы продемонстрировать недовольство своими правительствами, т. е. действовали скорее во имя самой неудовлетворенности, нежели бу­дучи подвигаемыми утилитарными мотивами⁶⁶. Другими словами, уча­стники Маршей мира имели различные, хотя и не обязательно неправ­доподобные восприятия своего политического окружения и влияния своих демонстраций на это окружение. Хотя мирные демонстраторы бо­лее или менее ясно формулируют и проявляют неплохую осведомлен­ность по поводу своих утилитарных оправданий, основывающихся на непроверенных убеждениях об эффективности своих действий. Срав­нимые предположения, вероятно, лежат в основе утилитарных оправ­даний участников как насильственных, так и мирных протестов.