Индивидуальная агрессивность

Базовое предположение в объяснении индивидуальной агрессивности состоит в том, что индивиды приобретают отличительную предраспо­ложенность к агрессии или потребность в ней на протяжении процесса социализации. Больше других наносят фрустрации некоторые формы созревания индивида и межличностных отношений в семье. Существу­ет также большое разнообразие среди психологических защитных ме­ханизмов и ответных реакций на фрустрацию, приобретаемых людьми в процессе социализации. Сложилась обширная теория специфических паттернов социализации, ведущих к повышенной агрессивности. Тео­рия культурных стрессов в антропологии утверждает, что культуры существенно различаются по степени стресса, которому они могут под­вергать своих приверженцев. Требования и запреты социализации, обеспечивающие пропитание и взаимодействия с другими людьми, могут быть более или менее болезненны для индивида. Чем более они болезненны или напряженны, тем более вероятны выражения лич­ной дисфункции общего характера, включая неврозы, психосомати­ческие болезни, суициды, убийства, алкоголизм, употребление нарко­тиков и т. д. Наролл, у которого мы заимствовали это краткое резюме, показывает, что культуры с высоким уровнем такого рода дисфункций имеют тенденцию к проявлению высокого уровня и других⁴. Многие исследования относят конкретные виды опыта социализации к рас­стройствам личности. Например, Бандура и Уолтер обнаружили, что у агрессивных юношей оба родителя, как правило, поощряли проявления агрессивности своих сыновей вне дома, однако их отцы не терпели про­явлений агрессии по отношению к самим себе и проявляли недостаточно любви к мальчикам, поэтому агрессивные ребята приучались выражать агрессию вне дома в относительно прямой и несдержанной форме, а вследствие того, что они негодовали на своих отцов, их агрессия пе­реносилась на внешние авторитарные фигуры⁵. Изучение убийц застав­ляет предполагать, что они переживали довольно суровое детство, пре­терпевали фрустрации в зрелом возрасте и обладали довольно слабы­ми запретами на проявление агрессии⁶.

Другие исследования подчеркивают связь между агрессивностью и лич­ностными характеристиками, приобретенными в ходе социализации. Айзенк нашел существенное эмпирическое подтверждение связи между жестокосердием, субсоциализацией, экстравертностью и агрессивно­стью⁷. Стагнер сообщает, что индивиды, агрессивные в одной жизненной сфере, склонны быть агрессивными и в других и проявлять агрессию как в вербальном, так и открытом поведении⁸. Центральной характери­стикой «авторитарной индивидуальности», изучавшейся в ряде куль­тур, является сдерживание сильной агрессивности, направленной изна­чально на родителей и другие властные фигуры, которое выражается в таких личностных чертах, как высокая оценка общепринятой морали, преувеличение различий между собственной и другими группами, мощ­ный акцент на силу в отношениях между людьми и склонность к пере­носу агрессии на членов других групп. Эпштейн в репрезентативном экспериментальном исследовании обнаружил, что высокоавторитарные субъекты со значительно большей вероятностью, нежели низкоавтори­тарные, имитируют агрессивность, направленную против негроидных «жертв»⁹. Химмельуэйт резюмирует десять исследований-различий в толерантности к фрустрации, которые «убедительно демонстрируют, что нестабильная личность имеет более низкий уровень толерантности к фрустрации по сравнению со стабильной личностью»¹⁰. Можно было бы процитировать и много других исследований, однако и этого доста­точно для иллюстрации того, что различия в социализации и паттернах индивидуальности ведут к различиям в потенциале агрессии.

Для того чтобы связать индивидуальные аттитюды к агрессии с по­литическим насилием, используют два до определенной степени разли­чающихся подхода. Один фокусируется на источниках агрессивной предрасположенности лидеров. Лассуэлл, опираясь на психоаналити­ческую теорию и кейз-стади, утверждает, что политические агитато­ры — это ярко выраженные нарциссистичные люди, у которых сильная жажда эмоционального отклика, приобретаемая в процессе созревания, смещается на обобщенные объекты и выражается в желании получить эмоциональный отклик от той общности, которой они принадлежат¹¹. Тем же духом пронизано проведенное Уолфенстайном сравнительное исследование «революционных личностей», таких как Ленин, Троцкий и Ганди. Результаты, к которым он приходит, поддерживают гипотезу о том, что «революционер — это тот, кто избавляется от бремени Эди­пова комплекса с помощью амбивалентности, привнося свой личност­ный конфликт в политическую сферу. Чтобы такое произошло, долж­ны иметь место два условия: должен действовать конфликт с отцовской личностью, не разрешаемый в семейном контексте к моменту оконча­ния юности, и должен существовать политический контекст, в рамках которого этот конфликт может найти свое выражение»¹².

Такой подход является сущностно психологическим, соответству­ющим уровню микроанализа политического насилия. Изучение психо­логических характеристик, которые влияют на склонность конкретных личностей, в частности политических лидеров, к революционной ак­тивности, может обеспечить более полное понимание источников, при­роды и направлений определенных революционных движений. Но та­кого рода анализ может внести лиШь маргинальный вклад в объясне­ние кросс-культурных вариаций в степени политического насилия.

Второй подход, связывающий личностные характеристики с коллек­тивным насилием, выводит его прямо из возникновения в обществе революции и войны. Такой аналитический скачок делает Лассуэлл в своем утверждении, что «...политические движения питаются жизнен­ными силами из перемещения частных аффектов на общественные объекты». Он пишет, что на протяжении политического кризиса под­сознательное ликующе истолковывает падение лидера, воспринимая его как освобождение от всех ограничений, и индивиды в обществе, обладающие наименее твердой структурой личности, принудительно вовлекаются в акты грабежа и насилия¹³. Дурбин и Боулби дают срав­нимое объяснение для войны. Первично возникающая от собствен­нических побуждений и их фрустраций агрессия, говорят они, общее явление для всех людей. Идентификация себя с государством и подчи­нение власти, будучи распространенными явлениями XX в., транс­формируют агрессию. Когда граждане становятся «настолько образо­ванными, настолько фрустрированными и настолько несчастными», что внутренняя агрессия становится нестерпимой, можно считать, что «они достигли точки, при которой война становится психологической необходимостью»¹⁴. Другие примеры приводит Хоффлер, который ат­рибутирует революционные движения отчасти широкому распростра­нению психологической встревоженности¹⁵, и Ризлер, который утвер­ждает, что сердцевину революционных движений составляют глупцы, девианты и неприспособленные¹⁶.

Некоторое число «революционных личностей» предположительно имеется во всех обществах, и некоторые общества, вероятно, продуци­руют их в большем числе, нежели другие. Однако наиболее релевант­ные факторы — это те, которые ведут к сущностным и культурно об­ширным различиям в нормативных предрасположенностях к агрессив­ности. Другими словами, наш первичный интерес должен проявляться к практике культурной или субкультурной социализации, а не к редко встречающимся девиациям, однако значительные проявления после­дних могут помочь интерпретации участия и лидерства в конкретных вспышках политического насилия. Более того, степень стресса или фрустрации в процессе социализации представляется менее важной, нежели способы, с помощью которых люди научаются справляться со своими агрессивными импульсами. Фрустрациями сопровождаются все процессы социализации, и, поскольку очевидны различия в их сте­пени, эти различия относительно невелики и, как представляется, в боль­шей степени связаны с вариациями в типах и уровнях индивидуальных отклонений, чем с коллективным поведением. Более впечатляющее кросс-культурное различие проявляется в той степени, в которой люди приучаются выплескивать наружу или же интернализовать свой гнев, и имеются свидетельства, которые связывают эти различия со специ­фическими типами индивидуальной и коллективной агрессии.

Одним из базовых измерений, вдоль которых происходит изменение социализированных аттитюдов к агрессии, является степень, до которой агрессия интернализуется представителями культуры. В некоторых обще­ствах и среди некоторых субкультур и статусных групп эмфаза' носит интрапунктивный характер, т. е. люди приобретают нормативную пред­расположенность обвинять в своих фрустрациях самих себя и подавлять или загонять внутрь свои агрессивные чувства. В других условиях имеет место экстрапунктивный характер, т. е. люди склонны перекладывать вину за свои фрустрации на других и считают оправданным выплескивать на них свою агрессию. Представляется вероятным, что чем сильнее эмфаза на экстрапунктивность, тем чаще люди будут считать оправданным как коллективное, так и индивидуальное насилие. Вероятно, эта связь но­сит сущностный и достаточно распространенный характер, чтобы ока­зывать влияние на аттитюды к коллективному политическому наси­лию, и заслуживает того, чтобы установить ее в гипотетической форме.

Гипотеза JV.1. Интенсивность нормативных оправданий политического насилия умерен­но изменяется со степенью смещения на экстрапунктивность в процессе социализации.

Сила, акцент. — Примеч. пер.

15-1012

Косвенное доказательство этой гипотезы дается в исследованиях, ко­торые рассматривают изменяющиеся случаи суицидов и убийств с точки зрения различий между статусными и культурными группами в интра- пунктивных и экстрапунктивных аттитюдах. Генри и Шорт утвержда­ют, что интернализация суровых родительских требований, сопровож­даемых наказаниями за внешние проявления агрессии, ведет к более высокой «психологической вероятности» суицида, нежели убийства, т. е. к высокому уровню фрустрации и интрапунктивным аттитюдам. С другой стороны, если родители суровы, но не угрожают лишить своей любви детей, ведущих себя агрессивно, агрессия будет, вероятно, про­являться вовне. «Психологическая вероятность» взаимодействует с «со­циологической вероятностью»: если во взрослой жизни имеются силь­ные ограничения, то более вероятными реакциями на фрустрацию будут экстрапунктивные ответы (убийства), поскольку источники внешних ограничений дают мишени для агрессии; если внешние ограничения слабы, то индивид с большей вероятностью обратит агрессию на себя. Вместе об этих паттернах говорят, что они объясняют эмпирические данные о том, что частота убийств изменяется обратно пропорциональ­но социальному статусу, а частота суицидов — прямо пропорциональ­но. Люди с низким статусом имеют тенденцию подвергаться воздей­ствию сильных и видимых источников ограничений, а также быть «суб- социализированными» по отношению к индивидам высокого статуса¹⁷.

В другом сравнительном исследовании Хендин приписывает высо­кие показатели суицидов в Дании зависимости, постепенно создавае­мой в детстве заботливыми матерями, которые подавляют у своих детей агрессию, манипулируя чувством вины как дисциплинарным средством, т. е. формируют некий интрапунктивный паттерн. Высокие показатели суицидности в Швеции считают результатом психологического трав­мирования вследствие раннего отделения от родителей и каналирова- ния логически вызванного этим гнева в высококонкурентные действия и самоненависть, когда постигает неудача. В Норвегии, напротив, аг­рессия подавляется не столь жестко, и взаимоотношения мать-ребенок носят не столь сверхпокровительственный характер, не настолько травматичны, и отсюда — сравнительно низкие показатели суицидно­сти¹⁸. Это означает не то, что норвежская культура внедряет экстрапун­ктивные аттитюды, а скорее то, что детские фрустрации здесь меньше и аттитюды менее интрапунктивны, чем в Швеции и Дании¹⁹. Историк Хадни ставит под сомнение такие интерпретации, как у Генри и Шорта и Хендина, которые он подвергает проверке, пытаясь объяснить высо­кие показатели убийств и низкие показатели самоубийств среди белых и черных южан Америки в сравнении с белыми и черными северянами. Предлагаемое им объяснение делает упор на мировоззрении южан, ко­торое оправдывает скорее экстрапунктивное, нежели интрапунктивное поведение путем перемещения «угрозы региону вовне региона, а угро­зы личности — вовне себя»²⁰.

Эти и многие другие объяснения в общем согласуются между со­бой, хотя, может быть, и не в специфических терминах. Их можно ин­терпретировать как выражения культурной или субкультурной пред­расположенности к экстрапунктивным или интрапунктивным ответам, а их различия могут быть атрибутированы различным источникам эк- страпунктивных норм. Генри и Шорт делают акцент на взаимодействии возникающих в детстве и социально-структурных факторов как детер­минант направленности агрессии. Хендин подчеркивает первичность факторов, возникающих в детстве, Хакни — историческую традицию, которая предположительно внедрена в процесс социализации и может найти свое выражение в опыте, приобретаемом в ходе взросления. Все три типа каузальных факторов, вероятно, взаимодействуют в развитии экстрапунктивных аттитюдов, при этом некоторые из них являются для каких-то групп более важными, нежели другие.

Более спекулятивный взгляд связывает характеристики социализа­ции с коллективным насилием через экстрапунктивность. Например, Бейтсон идентифицировал среди жителей острова Бали паттерн воспи­тания, с помощью которого детей обучают не ожидать кульминации, а получать удовольствие на предварительных этапах, без определенной цели, «жить непосредственно настоящим, а не отдаленным будущим»²¹. Другая балинезийская характеристика — это сильный нормативный запрет на открытую агрессию, прививаемый предположительно как часть того же процесса. Эти два штриха могут помочь объяснить оче­видную высокую толерантность балинезийцев к фрустрациям, превы­шение которой ведет к экстраординарно интенсивным вспышкам суи­цидального насилия, аналогичным малайскому амоку и к коллективно­му насилию наподобие массового избиения сотен тысяч индонезийских коммунистов в 1965-1966 гг., которые на Бали были особенно интен­сивны²². Пай атрибутирует высокий размах политических убийств и других форм насилия в Бирме наиболее фундаментальным паттернам бирманской практики воспитания детей, а более непосредственно — на­пряжениям, созданным политикой модернизации и преобладанием убеждений в неизбежности насилия²³. Третий, менее прямой, пример дают результаты интервью с 67 гарлемскими неграми после бунта 1943 г. Кларк идентифицирует основные аттитюдные различия между теми, кто принял бунт, и теми, кто его отвергал. Обе группы проявили себя равно заинтересованными в статусе негров; но те, кто отвергал насилие, давали свои ответы с позиций общего аттитюдного неприятия его, а те, кто принимал, — с позиций ограниченной структуры отноше­ния, в котором было достаточно расовых несправедливостей, чтобы оправдать насилие²⁴. Различия в паттернах социализации двух групп не изучались, однако выводы совместимы с тем аргументом, что интра- пунктивные индивиды овладевают обобщенными формами поведе­ния, связанного с противлением агрессии, тогда как экстрапунктивные индивиды обучаются отвечать на конкретные фрустрации более прямо и открыто.

В качестве одного из сравнительных свидетельств в проведенном Липсетом анализе данных многонационального опроса показана до­вольно устойчивая связь между принадлежностью к низшему классу и неприятием «сильной руки». Психологические доводы, процитирован­ные выше, указывали на связь между авторитарными аттитюдами и агрессивной предрасположенностью; в более общем виде агрессивные политические движения в индустриальных демократиях имеют тенден­цию опираться на рабочий класс²⁵. Данные Хакни по Соединенным Штатам показывают, что отношения суицидных показателей к показа­телям убийства наибольшие среди черных американцев, меньшие сре­ди южан и наименьшие среди северян, предположительным объясне­нием чему являются вариации в субкультурных экстрапунктивных аттитюдах. Такая же иерархия очевидна в величине коллективного на­силия, в котором участвуют представители трех субкультур; в после­днее десятилетие борьба, которую вели черные, была менее обычным явлением, чем борьба белых северян²⁶.

Это доказательство не следует считать всеохватывающим. В частно­сти, неясно, до какой степени экстрапунктивные аттитюды, содейству­ющие коллективному насилию, усваиваются скорее детьми в процессе детской социализации, нежели в зрелости, путем демонстрации норм, оправдывающих насилие, или в общем смысле фрустрирующих социе- тальных условий. То основание, что культурные традиции политиче­ского насилия способствуют возникновению насилия среди последу­ющих поколений, носит более обширный характер, как демонстрируют данные следующего раздела. Две переменные — социализация экстра­пунктивных аттитюдов и наличие культурных традиций насилия — предположительно взаимодействуют между собою. Остается опреде­лить эмпирически, каким образом происходит это взаимодействие, и ка­кая из них является более важной.

Культурные традиции политического насилия

Существуют устойчивые различия между обществами в стилях, масштабе и уровнях политического насилия. В рамках наиболее сложных обществ некоторые группы и некоторые регионы демонстрируют типы насилия, отличные от других групп и регионов, и более высокую степень использо­вания насилия. Такая целостность является отчасти выражением устой­чивых социетальных и субкультурных паттернов коерсивного контроля- и институциональной поддержки, которая способствует насильственному протесту. Экштейн, однако, подчеркивает обратную связь между про­явлением политического насилия и развитием аттитюдных предрасполо- женностей к нему: политическая дезориентация может сопровождаться формированием нового ряда ориентаций, устанавливающих предрас­положенность к насилию, которая прививается самим опытом насилия. В таких случаях внутренние войны проистекают не из конкретных объек­тивных условий и даже не из утраты конкретным режимом легитимности, а из общего недостатка восприимчивости к любого рода легитимности. Насилие становится политическим стилем, т. е. самосохраняющим факто­ром, невзирая на то, что само оно носит «дезориентирующий» характер²⁷.

Если говорить более определенно, то предлагаемые ниже свидетель­ства предполагают, что традиции, воплощающие эти аттитюды или «ориентации», определяют типы ситуаций, подходящим ответом на ко­торые является коллективное насилие, устанавливают конкретные цели и способы насилия и посредством этого увеличивают норматив­ные оправдания насилия.

Аналитически полезно отделить воздействие событий насилия на восприятие вероятности будущего насилия от воздействия их на атти­тюды оправдание насилия. Возникновение одного бунта, одного восста­ния или одного государственного переворота вряд ли с большой степе­нью вероятности приведет к возникновению широко распространенных экспектаций по поводу их повторения. Однако чем чаще они случаются и чем чаще повторяются, тем привычнее будут люди ожидать их в бу­дущем. Американский опыт мятежей в гетто и политического терроризма в 1960-х гг., по-видимому, расценивался американцами как редкий, фено­менальный случай, практически невероятный для повторения. К 1968 г. широко распространилось убеждение, что мятежи станут обычным яв­лением на протяжении неопределенного периода времени. Убийство президента Кеннеди в 1963 г. считали изолированным событием, тре­бующим своего объяснения, но повторения не предвидели. После убий­ства его брата в 1968 г» американцы говорили друг другу со щекочущим нервы ужасом, что терроризм стал нормой американской политики.

Экспектация насилия не обязательно ведет к его нормативному оправданию. Тем не менее в таких ожиданиях имеется что-то вроде ис­полнения пророчества. Они могут отвлечь внимание от корректировки повторения основополагающих причин. Кроме того, люди с неустойчи­вым или внутренне противоречивым комплексом норм бывают довольно восприимчивы к восприятию в качестве собственных установок чужо­го опыта, особенно если этот опыт выглядит достаточно привлекатель­ным — такова, например, агрессия для тех, кто испытывает неудовлет­воренность условиями своей жизни. Моска называет такую предрас­положенность «миметизмом», определяя ее как «тенденцию страстей, сантиментов и убеждений индивидов развиваться в соответствии с хо­дом событий, превалирующих в окружении»²⁸. Другими словами, если в обществе широко распространено недовольство, аномия становится обычным явлением, а политическое насилие — частым, то для аттитю­дов ожидания насилия существует тенденция к превращению в нормы, оправдывающие насилие. Процесс ожидания насилия — это уже оправ­дание насилия, и оно имеет тенденцию к самоувековечиванию, которая зависит от продолжительности какого-то уровня RD и от благоприят­ного баланса в других смыслах между стоимостью и выгодами для его участников. Если цена для участников оказывается высокой и если интенсивность депривации уменьшается без очевидной связи с приме­нением насилия, процесс, вероятно, будет заканчиваться.

Эта аргументация резюмируется в следующих гипотезах и выводах; «выводы» в данном случае обусловливают каузальные аргументы, из которых вытекает гипотеза J V.2.

Гипотеза JV.2. Интенсивность и масштаб нормативных оправданий политического наси­лия сильно изменяется с исторически сложившейся величиной политического насилия в коллективности.

Следствие JV.2.1. Чем чаще проявление конкретной формы политического насилия в коллективности, тем больше ожидание того, что оно будет повторяться. Следствие JV.2.2. Если ожидание насилия велико, интенсивность и масштаб норматив­ных оправданий политического насилия будет сильно меняться с интенсивностью и мас­штабом относительной депривации.

Масштаб оправданий, вероятно, изменяется с прошлыми уровнями политического насилия (гипотеза JV.2) на том основании, что чем бо­лее обычным было насилие, тем больше доля людей, которые, вероят­но, подвергались его прямому или опосредованному воздействию. Опе­рациональным вопросом является период, который должен рассматри­ваться при оценке «исторической величины насилия» (гипотеза JV.2) и «частоты» конкретного типа события (вывод JV.2.1). Коллективная память людей о революциях и гражданских войнах более длительна, нежели о беспорядках. Хронические мятежи в сельской и городской Англии с семнадцатого по двадцатое столетие, кажется, оставили незна­чительный идеологический осадок в современной Британии; а вот фран­цузская революционная традиция оправдывает студенческие и рабочие акции. Для подтверждения свидетельства традиций внутренних войн необходимо изучить период по меньшей мере в столетие, поскольку одного поколения должно оказаться достаточно для оценки историче­ской величины беспорядков.

Различные свидетельства и аргументы косвенно поддерживают предмет дискуссии о том, что исторический опыт политического наси­лия в обществе оказывает воздействие на его взгляды на будущее наси­лие. Многие из свидетельств в равной степени применимы к разработ­ке утилитарных оправданий насилия. Данные приводимых ниже пси­хологических исследований позволяют выдвинуть предположения о том, как приобретаются привычки к индивидуальной агрессивности, но в этих исследованиях не проводится прямого изучения аттитюдов к аг­рессивности, которые, как можно предположить, приобретаются в про­цессе обучения. Другие психологические исследования и опросы доку­ментально подтверждают существование коллективных оправданий различных типов открытой агрессии без идентификации их источни­ков. Сравнительные свидетельства демонстрируют наличие характер­ных паттернов насилия для конкретных групп на протяжении длитель­ных периодов времени, но редко указывают прямо, какие аттитюды и убеждения формировали типичные ответы. Такое свидетельство под­разумевает важность широко распространенных нормативных и утили­тарных оправданий в качестве интервентных переменных, однако не определенно, а предположительно.

Экспериментальные исследования идентифицируют некоторые пат­терны, посредством которых развиваются привычки к индивидуальной агрессии. В ряде исследований одним детям указывали на других как на агрессивных, а затем помещали их в экспериментальную ситуацию. Если ребенок или взрослый, проявивший агрессию, получал вознаграж­дение или, по меньшей мере, не подвергался наказанию, другие дети были склонны имитировать такую же агрессию, равно как и изображать другие типы агрессивности. Если агрессивная модель поведения сопро­вождалась наказанием, дети не имитировали ее, если не устранялся источ­ник наказания или запрета, в случае чего они показывали такой же уровень имитативной агрессии. Схожие результаты показывали эксперименты с юными субъектами, использующие последствия демонстрации фильма с изображением агрессии: если насилие в фильме было представле­но как оправдываемое другими «субъектами, выражающими одобре­ние, реальные зрители становились откровенно более агрессивны­ми»²⁹. Другие исследования показывают, что, если индивид время от времени получал вознаграждение, у него развивались привычки к агрессии даже более сильные, чем если бы агрессия вознаграждалась всегда. Тем не менее другое экспериментальное свидетельство иден­тифицирует некоторое влияние катарсиса — уменьшения напряже­ния, сопровождающее проявление агрессии, — на развитие агрессив­ных привычек. Наивная аристотелевская версия аргументации катар­сиса состоит в том, что, выражая эмоцию, индивид очищается. Имеются определенные свидетельства, что агрессия, направленная против фруст- ратора, уменьшает напряжение, если ей не сопутствует вина или нака­зание. Однако такое уменьшение напряжения приводит к удовлетво­рению, а значит, к нему с большей вероятностью будет прибегать лич­ность, когда в будущем впадет в гнев. Более того, «даже если акт его агрессии уменьшает непосредственный гнев... фрустратор может при­обрести стимулирующие свойства, которые при подходящих обстоя­тельствах могут послужить причиной вызова агрессивных ответов со стороны его жертвы по какому-то более позднему случаю»³⁰. Другими словами, «катарсис» не только имеет тенденцию к тому, чтобы превра­щать агрессию в привычку, но и равным образом к тому, чтобы делать привычными ее цели.

Релевантность этих данных для развития коллективных традиций насилия очевидна. Разгневанные люди склонны имитировать насилие по отношению к другим, особенно если у них складывается впечатле­ние, что это насилие оправдано; такое впечатление создается либо вследствие того факта, что модели насилия помогают выиграть «сорев­нование», либо указаниями других на оправданность насилия. Если люди находят в насилии вознаграждение — либо через достижение сво­ей цели, либо путем удовлетворения от выхода своего гнева без пагуб­ных для себя последствий, они с возрастающей вероятностью будут применять насилие в будущем. И чем более обычным является такое насилие, тем более вероятно, что индивиды будут находить его вознаг­раждающим и, следовательно, будут готовы вовлечься в него в будущем. И чем более обычно такое насилие, тем более вероятно, что не участву­ющие в нем наблюдатели будут стремиться к тому, чтобы превзойти привычные модели, которые оно дает.

Данные некоторых опросов заставляют предполагать определен­ную степень групповых различий в коллективных аттитюдах нор­мативного оправдания насилия. Недавние опросы показывают, что в афро-американской культуре широко распространена терпимость к насилию. От 20 до 23 % как южных, так и северных черных согласи­лись в 1963 и 1966 гг. с тем, что они могут добиться своих прав лишь путем борьбы по принципу «око за око, зуб за зуб»³¹. От одной трети до половины жителей Уоттса, проинтервьюированных после мятежа 1965 г., одобрили тех, кто поддержал мятеж³². Другой опрос показал, что 29 % жителей Уоттса считают насилие оправданным в качестве способа при­влечения внимания или единственного выхода из положения, такую же точку зрения высказали 13 % черных из Оукленда и Хаустона. Допол­нительно к этому 47 %, 44 % и 24 %, соответственно, от числа проинтер­вьюированных в этих городах считали, что насилие оправдано при са­мообороне³³. Другими словами, от половины до трех четвертей черных американских горожан явно убеждены в том, что насилие в определен­ных обстоятельствах оправдано. Если такой аттитюд представляет со­бой современный феномен, его можно атрибутировать скорее демонст­рационным эффектам мятежей 1960-х гг. или новой протоидеологии насилия, нежели историческому опыту черных мятежей (случающих­ся нечасто) и насилию белого расизма (более обычному). Однако одна часть данных, полученных в ходе интервью, заставляет предположить, что эти современные аттитюды отражают давнюю традицию. После гар- лемских мятежей 1943 г. были проведены интервью с «близкими пред­ставителями»*, представлявшими собой выборку из 60 жителей Гарле­ма, и 30 % из них прощали мятежи, что довольно близко к данным по Уоттсу. Кроме того, принятия как утилитарного, так и нормативного оправдания, выраженные в высказываниях, имеют замечательно совре­менное звучание: «Оно было действительно великим. Если бы таких восстаний было больше, для нас было бы лучше». «Единственный спо­соб, с помощью которого негры могут привлечь к себе внимание пра­вительства», «Громили магазины белых, чтобы показать им, что мы чувствуем»³⁴.

Большинство результатов других опросов дают приблизительный стандарт для сравнения. Интервью с 41 белым американцем в Женеве и Нью-Йорке в 1964 г. заставляют предположить, что черные американ­цы не одиноки в своем одобрении насилия: 39% сказали, что они при­соединятся к движению за насильственное свержение правительства, если его законы станут «очень несправедливыми и пагубными»; 51 % заявили, что поступят так, если президент вместе с армией распустит

То есть не участниками, а непосредственными наблюдателями. — Примеч. пер.

16-1012

Конгресс и назначит себя единоличным пожизненным правителем; и 37 % выразили желание играть активную роль в сражении³⁵. В проти­воположность этому можно привести проведенный в 1963 г. опрос по поводу сепаратистских чувств среди франко-канадцев. Хотя около 40 % из них были сепаратистами, желающими независимости или объеди­нения с Соединенными Штатами, ни один из них не одобрил исполь­зование насилия для достижения этой цели³⁶. В 1966 г. проводились вы­борочные интервью с участниками маршей мира в Британии и Дании. Среди этих высоко заинтересованных в целях маршей индивидов ока­зались достаточно сильными нормы, направленные против насилия вообще: около половины опрошенных в каждой стране сказали, что не выйдут на марш, если будут «знать наперед, что могут оказаться разби­тыми несколько окон»³⁷.

Другой род свидетельств в пользу наличия и продолжительности культурной традиции насилия приводится в описательных исследова­ниях хронических беспорядков в Европе XVIII и XIX вв. Частота, с ко­торой парижские рабочие и лавочники выходили на улицы в течение десятилетий, прошедших после «великих дней» 1789 г., служит свиде­тельством традиции, установленной этими journees с 1789 по 1795 гг. и находившей свое выражение во многих более поздних мятежах и демонстрациях, наиболее драматично — в революциях 1830, 1848 и 1871 гг.³⁸ Пинкни, например, полагает, что революция 1830 г. «была выражением вечного экономического недовольства, лояльности в рам­ках традиционных цеховых союзов, народного негодования против символов старого режима и идей XVIII в. — свободы равенства и брат­ства»³⁹. Это утверждение можно было бы слово в слово применить к описанию французских мятежей и всеобщей забастовке в мае 1968 г. Столь же обычными были традиции насильственного протеста в сель­ской местности. Голодные бунты стали устойчивой характеристикой английской сельской жизни в XVIII в. По меньшей мере 275 из них произошло между 1735 и 1800 гг. из-за неурожаев и высоких цен на питание⁴⁰. Хобсбом документирует развитие традиций милленариани- стского насилия среди южноевропейского крестьянства в виде стерео­типного ответа на устойчивую депривацию: «Некоторые милленариа- нисты просто перестали ждать следующего революционного кризиса. Это, естественно, наиболее легкий вариант, когда экономические и соци­альные условия революции носят эндемический характер, как в Юж­ной Италии, где каждое политическое изменение в XIX в., независимо

Днями (фр.).

от того в какой из его четвертей оно происходило, автоматически про­дуцировало церемониальные марши крестьян с барабанами и знамена­ми, чтобы занять землю, или в Андалузии, где... милленарианистские революционные волны происходили примерно с десятилетним интер­валом в течение 60 или 70 лет⁴¹».

Традиция хранит память о формах и целях, равно как и о самих фактах протеста. Участники английских и французских голодных бунтов неодно­кратно призывали к установлению потолка цен на зерно, муку и хлеб; фермеров, мельников и пахарей либо принуждали к тому, чтобы про­давать свои продукты по «справедливым» ценам, либо эти продукты у них конфисковывались, а затем продавались бунтовщиками по «спра­ведливой» цене, а выручку отдавали хозяевам. Роуз приводит примеры такой практики в Англии в период с 1693 по 1847 гг.⁴² Разрушение машин в качестве ответа безработных ткачей на механизацию достигло своего пика в Луддитских восстаниях 1811-1816 гг., но оно имело место в англий­ской традиции, и первые записи об этом относятся к 1710 г. Поджоги, в частности фермерских скирд, соломы или зерна были устоявшимися методами крестьянского насилия⁴³. Эдварде выдвигает предположение, что «толпа открыта для предложений, которые находятся в соответствии с ее предшествующим опытом — и никаким другим», и в поддержку это­го правила замечает, что «Толпы древних евреев всегда побивали свои жертвы камнями. Александрийские толпы почти всегда сбрасывали свои жертвы с крыш высоких зданий... Средневековые толпы регуляр­но обезглавливали тех, кого они обрекали на убийство. Американские толпы, за исключением необычных обстоятельств, пользуются лассо. Белфастская толпа могла бы быть с большим успехом втянута в линче­вание негров, нежели чикагская толпа — в линчевание католиков»⁴⁴.

Нетрудно найти и неевропейские примеры. Фон дер Мехден срав­нивал относительные уровни и типы политического насилия в Бирме и Таиланде в XX в. Бирма характеризовалась существенно более высо­кими уровнями сельского аномического насилия, такого как убийства, аграрные революции, религиозно ориентированные восстания и банди­тизм. Аналогично более общим явлением для Таиланда были город­ские мятежи и демонстрации, которые возрастали в течение последних двадцати лет. Бирма, в отличие от Таиланда, имеет также и традицию широкомасштабных восстаний. Эти различия атрибутируются глав­ным образом разрушению традиционной политической власти под вли­янием колониального правления в Бирме, и в том, что Таиланд избежал иностранного правления. Но фактически это насилие реально продол­жалось, а в Бирме даже возрастало, поскольку борьба за независимость 16* предполагает, что традиции использования конкретных видов полити­ческого насилия установились на протяжении колониального периода и продолжают существовать. В Таиланде также проявлялась традиция оправдания конкретной формы политического насилия, а именно пере­воротов и попыток переворотов, одиннадцать из которых имели место на протяжении двадцати шести лет — с 1932 по 1958 г.

Наши рекомендации