Ю. Н. Солонин Дневники Эрнста Юнгера: впечатления и суждения 37 страница
Зефир из ревности ей перси шевелит,
И тотчас Филомен, взглянув на эту позу,
Перстами нежными расстегивает розу.
«J’espère que les choses s’arrangeront».[327] Прощальные слова моего парижского парикмахера прошлым августом. Хоть и не совсем под стать ситуации, но все же хорошая мысль, и, если понять ее правильно, в ней заключена вся соль французского благоразумия.
Кирххорст, 25 марта 1945
Воскресное утро лучилось, пока не появились большие авиаэскадры и не разбомбили в Ганновере склад масел или резины, помрачив небо дымными облаками, как при солнечном затмении.
В письмах из провинций, расположенных дальше на запад, нас предупреждают о бреющих полетах, особенно опасных для детей.
Новалис, из «Гимнов к ночи»:
Любовь дана свободной
И больше нет разлук.
Стихией полноводной
Жизнь плещется вокруг — —
С отпадением границ сокращается также число земных конфликтов. Разлука и ревность. С этим связан уверенный ответ Иисуса на вопрос саддукеев, кому женщина, имевшая многих мужей, станет по воскресении женою. Мы проникаем в высший духовный элемент любви, всякое земное прикосновение которого есть лишь символ.
«Cum enim a mortuis ressurexerint, neque nubent, neque nebentur, sed sunt sicut angeli in caelis».[328]
Кирххорст, 28 марта 1945
Англо-американские группировки стоят в Лимбурге, Гисен-Ашаффенбурге и в предместьях Франкфурта.
С утра налеты, во время которых я частично работал в саду, частично за рабочим столом, размышляя, что каждый из грохочущих вихрей, сопровождающих свист бомбежки, отзывает людей дюжинами, возможно сотнями, — в том чистом ландшафте кошмаров без возвышенностей, откуда подается absolutio in articulo mortis.[329]
Нужно признаться себе и в том, что эта бойня вызывает в мире удовлетворение. Немец находится сейчас в точно такой же ситуации, в какой находились в Германии евреи. И все же это лучше, чем видеть его неправым властелином; его несчастью можно посочувствовать.
Кирххорст, 29 марта 1945
Пятидесятый день рождения. Середина жизни, если ее измерять не локтем, а взвешивать на весах. И все же в нынешнем столетии это — почтенный возраст, если подумать о долгом опасном восхождении, выпавшем особенно на долю тех, кто не щадил себя и в обеих великих войнах стоял на опасных постах: в первой — в вихрях войны техники, во второй — в темных хитросплетениях демонического мира.
Новый год жизни начался с одинокого ночного бдения, во время которого я устроил себе небольшой праздник, прочитав следующие тексты:
1. 72-й псалом.
2. Гёте, «Орфические праслова».
3. Дросте-Хюльсхоф,{214} «Чистый четверг».
4. Иоанн Кристиан Гюнтер, «Утешительная ария».
Стихи Дросте описывают один из старых, тайных утесов моей жизни и одновременно властно призывают к смирению. Поэтому они особенно подошли для двойного празднования — по случаю дня рождения и по случаю Чистого четверга.
В «Утешительной арии» тоже есть удивительные места, как, например, такое:
В срок на пальме будет плод,
Будет в срок цвести алоэ;
В срок печаль твоя пройдет
И забудешь зло былое;
Будет радость течь, как сок,
Будет, будет — дай лишь срок.
После полудня пришел Розенкранц, вместе мы посадили буддлею, как приманку для бабочек, и чуть позже — генерал Лёнинг, вчера в Ганновере лишившийся квартиры вместе со всем имуществом. Однако нынче такие вещи волнуют едва ли больше, чем прежде — переезд. Перпетуя приготовила богатый стол и достала не только вино, но и бутылку шампанского, так что у нас получилась веселая трапеза.
Кирххорст, 1 апреля 1945
Американцы в Брилоне и Падерборне. На улицах нарастает какое-то беспокойство, лихорадка, означающая приближение фронта. Крестьяне закапывают серебро и продукты и готовятся к уходу на болота. За деревней выкапывают защитные траншеи. Если, как запланировано, между расположенными в районе Штелле крупными батареями и надвигающимися на Штелле танками развяжется сражение, тогда с деревнями и усадьбами, пережившими Тридцатилетнюю войну, будет покончено. Я прошелся по дому, заглянув в разные помещения, в частности в свой кабинет и библиотеку.
Эрнстель. Когда в семье кто-нибудь умирает, это может означать, что как бы на случай приближения больших опасностей высылается форпост. Ибо там господствует знание; мы же ситуации не знаем.
Начал: Ивлин Вуд, «От морского кадета до фельдмаршала», главным образом для знакомства с английским флотом, который относится к великим учреждениям и чеканным формам нашего мира, подобно ордену иезуитов, прусскому Генеральному штабу или городу Парижу.
Книга начинается с осады Севастополя; Вуд участвует в ней в качестве кадета одной из высадившихся батарей H. М. S. «Queen».[330] В течение последних лет я наталкивался на изображение этого эпизода в разных книгах, например у Толстого и Галифе. Не случайно, что по-настоящему тяжелая и горестная сторона современной войны, где проступают ее качества и где она становится сплошным страданием, сразу же и со всей мощью выявляется в событиях, которые разыгрываются в России. Это ощутимо уже в 1812 году; в битве народов при Лейпциге русская черта проявляется так же отчетливо. Крымская и русско-японская войны предваряют все ужасы последующих войн техники, и наши глаза лицезрели тогда такой же невообразимый ад, как сталинградский или второй севастопольский. Когда Шпенглер предостерегал от всякой войны с Россией из соображений пространства, то он, как мы могли убедиться, был прав. Еще сомнительней каждое из этих нашествий становится по причинам метафизическим, поскольку приближаешься к одному из величайших носителей страдания, к титану, гению мученичества. В его ауре, в сфере его власти делаешься сопричастным такой боли, которая далеко превосходит всякое воображение.
И все же мне кажется, что немец там кое-чему научился, приобрел кое-какой опыт, — я чувствую это иногда по разговорам с солдатами, вырвавшимися из подобного котла.
После полудня разведывательная прогулка с Фрицем Майером по Ольдхорстскому болоту. В саду увядает второе цветение года, — мне особенно по душе ковер из нарциссов, фиалок и анемонов. Свечение двух преобладающих цветов, благодаря участию белого, только усиливается. Словно излучается скрытая гармония целого и его частей; возможно, в игре красок присутствует та же истина, которая явлена в теореме Пифагора.
Кирххорст, 3 апреля 1945
Перед штурмом. После полудня пришел генерал Лёнинг с Дильсом, освобожденным из тюрьмы, чья жена, сестра Геринга, с ним развелась. У Дильса было хорошее настроение; Лёнинг упрятал его в униформу летчика-ефрейтора. Потом явился унтер-офицер с письмом от Манфреда Шварца, чтобы сделать копию с воззвания о мире; Манфред хочет взять ее с собой в Южную Германию. По-видимому, воззвание начинает действовать само по себе и независимо от автора.
Одновременно я принимал в библиотеке командиров фольксштурма для раздачи приказов. В последние недели мне не удалось записать подробности, в высшей степени напряженные и запутанные. Фольксштурм — организация партии; его действиями она руководит из Бургдорфа. В функции фольксштурма входит также сотрудничество с бургомистрами, предводителями крестьянства, «Трудовой повинностью» и военными объединениями. Это ведет за собой уйму неприятных контактов. Приближение катастрофы обнажает их еще больше. Как сообщает радио, у многих местных правителей замечена тенденция сводить счеты с жизнью при помощи пистолета. Это вызывает уважение, но является своего рода и дезертирством. Не хотелось бы содействовать их стремлению облегчать себе развязку подобным способом, да еще за свой собственный счет.
Все командиры фольксштурма — владельцы усадеб; гвельфы как этническое единство представляют собой последнюю политическую реальность в этом пространстве. Мы обсуждали с ними строительство противотанковых сооружений. На прощанье, как бы уйдя в свои мысли, кто-то растерянно заметил: «Усадьбы нужно сохранить». От нас это, правда, не зависит. Но у меня осталось впечатление, что каждый приветствовал это от всего сердца.
Кирххорст, 4 апреля 1945
Впервые мне приснился Эрнстель — по крайней мере в том слое, какой охватывается воспоминанием. Он был при смерти, и я обнимал его. Я слышал его прощальные слова, одновременно в них скрывалась надежда на свидание.
Кроме него, облаченного в темно-синюю матросскую форму, мне снился также Пфаффендорф, мой товарищ по первой мировой войне. Его характер, сохранив свой тип, изменился. Он стал нотариусом в заштатном городишке и устроил для меня банкет, на который явилась уйма странных и чем-то испуганных гостей. Проснувшись, я вспомнил, что он, кажется, находился в Касселе, захваченном вчера после краткой, но ожесточенной битвы.
Утром меня навестил фельдмейстер крупной батареи и поинтересовался, как я собираюсь обеспечивать боеготовность фольксштурма, если появятся танки. Поскольку у меня есть на этот счет собственное мнение, то я ему сказал, что надеюсь на подкрепление и оружие. Тут он раскрыл мне свой план: дальнобойными орудиями «утрамбовать» лагеря военнопленных, как он выразился.
Поскольку сумасшедшим следует, по возможности, возражать с помощью их же собственных доводов, то я ему ответил, что подобными действиями он достигнет только обратного, — лагеря развалятся от первых выстрелов, и доведенные до отчаяния лагерные обитатели заполонят всю страну. Но затем заявил ему открыто, что буду сопротивляться этому силой, призвав население. В его лице я познакомился с человеком, соединяющим в себе тупость с жестокостью, что в нашем мире не такая уж редкость. Типологические черты характеров, обеспечивающих грубый исторический процесс, скомпонованы по следующему рецепту: технический ум, глупость, добродушие, жестокость, всего по четвертинке, — вот смесь, не ведая о которой никогда не поймешь противоречий эпохи.
После полудня вместе с унтер-офицером проверял переписанный с оригинала текст «мира». Офицер уехал вечером, подождав, пока я напишу краткое предисловие, и захватив с собой два экземпляра. Этот текст я посвящу Эрнстелю.
Кирххорст, 5 апреля 1945
Англичане все еще стоят на Везере, переход через который тем не менее состоится в ближайшие дни. Гаулейтер Ганновера распространяет кровожадный призыв — бороться до последнего, но Лёнингу было известно, что он уже принимает меры для личного спасения. Крестьяне закапывают утварь, часть ее прячут в подвалы, а кое-что уничтожают.
Оживленное движение на дорогах привело к тому, что нет-нет, да и зайдет кто-нибудь из знакомых, как сегодня, например, лейтенант Вольны, направляющийся к Везеру. У него были вести от Никиша. Говорят, что предусмотрена «ликвидация» всех заключенных. Никиту удалось передать жене письмо, где он писал, что, пожалуй, это будет самым разумным завершением его судьбы. Все его пророчества, высказанные, в частности, в трактате «Гитлер, злой фатум Германии», исполнились. Но его жена еще надеется, что до уничтожения дело не дойдет. Об этой судьбе я размышляю с особым чувством горечи.
Кирххорст, 6 апреля 1945
Видел высокий, как рождественская елка, дуб, увешанный меч-рыбами выше человеческого роста. Цвет этих созданий, вертевшихся на шелковых лесках, перламутровой зыбью переливался от глубокого серебряно-голубого до всех красок радуги. Игрушкой, которую совместно смастерили Нептун, Диана и Гелиос, я любовался из некоторого отдаления, одновременно слушая бой курантов.
Английские головные танки перешли Везер и остановились у Эльце. Был призван фольксштурм, дабы укомплектовать команду противотанковых заграждений; в связи с этим я поехал в Бургдорф за информацией.
Дороги уже были переполнены устремившимися с востока беженцами. В Бургдорфе царило большое оживление. Корзины и домашняя утварь были стащены в подвалы. Я переговорил с командирами фольксштурма и предводителями округов; казалось, духи жизни оставили их. Еще отдавались приказы к сопротивлению и особенно — к подрыву танков, но все больше формы ради, ибо в соседних комнатах уже вовсю укладывали вещи. Я произнес краткую речь против какого бы то ни было насилия над заключенными, но и склонности к этому ни в ком не обнаружил.
Нижнесаксонские крестьяне становятся благоразумны, когда дело касается их усадеб. Правда, пока еще опасно заявлять открыто, что усадьбы-де желательно сохранить; кое-кто из бургомистров, пытавшихся это сделать, был поставлен к стенке. Что же касается меня, то, смею думать, ради спасения этих старых насиженных мест я не жалел сил.
Через два-три дня мы увидим на нашей меже вражеские отряды. Со времен наполеоновских войн данный спектакль повторяется впервые, если не считать 1866 года. На этом повороте мне очень не хватает Эрнстеля.
Кирххорст, 7 апреля 1945
Солнечное утро после прохладной ночи. Пленные большими колоннами уходят на восток. Летчики «бреют» дорожную траву; слышны грохочущие залпы бортовых орудий. Далеко впереди, кажется, попали в цель; целый табун лошадей с развевающимися гривами и пустыми седлами галопом унесся прочь. Время от времени заходят пленные, ища укрытия. Так, сарай заполонил отряд русских, набросившихся на кучу моркови. Перпетуя раздает им куски хлеба. Потом — поляки; спрашиваю одного из них, не намерен ли он сразу же пробираться к восточной границе;
— О нет, только через год. Пусть сначала уйдут русские.
Уже намечаются новые конфликты.
После завтрака опять раздается голос радиодиктора: «Танки продолжают продвигаться на северо-восток и угрожают столице округа».
Улица пустеет. Видно, как крестьянские тележки выезжают на болото, белые и красные матрасы сверкают далеко вокруг. Сосед Ламанн тоже запрягает — «ради лошадей», сам же еще собирается на поле сажать картошку.
После полудня «продергивал» редиску, спал и закончил читать Вуда; время от времени заходили беженцы. К несчастью, из-за вчерашней поездки под дождем я сильно простудился. Записываю это не столько для того, чтобы пожаловаться на неудобства, сколько потому, что в подобных обстоятельствах необходима особая острота наблюдения.
В остальном ситуацию нельзя назвать неприятной. Партийные приказы, продуктовые карточки, полицейские предписания потеряли свою злободневность. Ганноверское радио тоже перестало вещать. Голоса, годами упивавшиеся фальшивым пафосом, замолкают в час опасности, когда информация о положении дел населению жизненно необходима. Не слышно даже сирен воздушной тревоги.
Кирххорст, 8 апреля 1945
Ночь прошла спокойно. Принял хинин, после чего грипп немного сдался. Перед этим прочитал несколько охотничьих рассказов Тургенева, их я ценю с давних пор, хотя мне и мешает роскошное парижское ружье, с которым он разгуливает по лесам.
День рождения моего дорогого отца, столь жаждавшего узнать, чем же закончится эта война и каким по ее окончании окажется образ нового мира. Но об этом он, безусловно, узнать успел — я вспоминаю прекрасное высказывание Леона Блуа, где он говорит, что дух в момент смерти переживает историю в субстанции.
Англичане стоят у Паттенсена, у Брауншвейга и на побережье. Беженцы все еще покидают город.
После полудня мощные взрывы в окрестностях; огромные облака дыма поднялись в районе Винзена-на-Адлере. И все-таки приятно, что гнет, который сопровождал господство партии более двенадцати лет и атмосферу которого я ощущал сам, продвигаясь маршем по Франции, рассеивается вместе с дымом.
Вечером артиллерийский огонь вблизи Херренхаузена, отмеченный точечными вспышками взрывов.
Кирххорст, 9 апреля 1945
Снова хинин. За ночь дорога переполнилась солдатами, отступавшими беспорядочным потоком. Вошел молодой унтер-офицер; Перпетуя снабдила его шляпой и плащом.
Утром с Везера возвратился д-р Мерсье. Я подарил ему машинописную копию воззвания к миру.
В течение всего дня в нашей обширной болотистой местности то там то здесь раздавались орудийные залпы. Впечатление такое, будто американцы пропитываются ею, как фильтровальная бумага.
После полудня распространились слухи, что мы попали в котел. Вечером, где-то совсем близко, — пистолетные и ружейные выстрелы.
Кирххорст, 10 апреля 1945
Беспокойная ночь. С наступлением дня при плотном тумане начинают стрелять штелльские орудия, короткими резкими залпами, вдоль самого дома. Жители, кое-как одевшись, бросаются в сад и прячутся в бункере. Я пишу это в кабинете под звуки очередных залпов, от которых дом содрогается, как наковальня под ударами кузнечного молота.
Наконец проглядывает солнце. После полудня в деревню прибывают две американские бронированные машины из Нойвармбюхена, берут в плен четверых солдат противовоздушной обороны и поворачивают назад. Рассказывают, что в Шиллерслаге, Ольдхорсте и других местах появились танки. Штелльская батарея расставила по краю местности стрелков, снабдив их фаустпатронами, и продолжает огонь. До самой ночи слышно, как они постукивают, и видно, как светящиеся снаряды перелетают через дом, направляясь в сторону Гросбургведеля. Следом — энергичная перестрелка в лесах вокруг Кольсхорна.
Кирххорст, 11 апреля 1945
На рассвете нас разбудил грохот танков. Штелльские орудия в бой не вступили. Ибо их расчет ночью скрылся, взорвав пушки последними снарядами и расправившись со своим фельдмейстером, пытавшимся бежать, переодевшись в штатское. Это был тот самый человек, который мечтал сровнять с землей лагеря военнопленных. И вот теперь его труп лежит в пожарном депо.
В девять часов мощный, все более нарастающий размалывающий звук оповестил о прибытии американских танков. На улице ни души. Глазу, ослепленному утренним светом, улица видится еще оголенней, будто из нее выкачали воздух. В этой полосе, как уже не раз бывало, я чувствую себя последним, кто обладает командной властью. Вчера в связи с этим отдал единственный приказ: занять позиции противотанковых заграждений и затем отойти, как только покажется острие танкового клина.
Между тем, как и всегда в таких ситуациях, о чем мне докладывают наблюдатели, разыгрываются непредвиденные сцены. Заграждение расположено в «оборонительном кустарнике» старого ландвера у Данны, возле участка леса, когда-то приобретенного моим отцом. Там появились двое неизвестных и заняли позицию у опушки, вооружившись фаустпатронами. Головные танки замечают их и останавливаются, так как нужно время, чтобы отрядить стрелков, которые разоружат и возьмут их в плен.
Затем приходит еще один странник-одиночка и останавливается неподалеку от заграждения у лесной тропы. В тот момент, когда показывается первая серая машина с пятиконечной звездой, он разряжает пистолет себе в голову.
Я стою у окна и через сад, еще не покрывшийся листвой, смотрю на шоссе. Размалывающий гул приближается. Затем медленно, как фантом, мимо проскальзывает танк с ослепительно белой звездой. За ним, держа плотный строй, многочасовым потоком тянутся бесчисленные военные машины. Их сопровождают небольшие самолеты. Зрелище, сочетая в себе военную и техническую униформированность, производит впечатление высшей степени автоматизма, словно с грохотом движется кукольный парад, процессия опасных игрушек. Временами команда «стоп» осаживает колонну. Тогда марионетки, будто их тянут за нить, качнувшись, наклоняются вперед, а вновь трогаясь с места, откатываются назад. Поскольку наш взгляд всегда приковывают отдельные детали, то мне бросаются в глаза выставленные для сигналов прутья, которые раскачиваются над танками и сопровождающими их машинами: они вызывают во мне впечатление магического лова, разве что для поимки Левиафана.
Непрерывно, медленно, но неотвратимо катится поток, стихия из людей и стали. Огромные запасы взрывчатки, которую перевозит подобное войско, окружают его жутким свечением. И вновь, как уже было в 1940-м на военных дорогах в окрестностях Суассона, я ощущаю вторжение могучей сверхвласти в совершенно поверженную сферу. Та же тоска, какую я испытывал тогда, охватывает меня и теперь. Как хорошо, что этого не видит Эрнстель, это причинило бы ему слишком сильную боль. От такого поражения не оправиться во веки, как уже было после Йены или Седана. Оно означает поворот в жизни народов, — речь идет не только о физической смерти множества людей, но и о гибели того, что волновало нас в нашей сокровенной сути.
Можно видеть необходимое, понимать его, хотеть и даже любить и при этом страдать от невыносимой боли. Знать это нужно, дабы постигнуть нашу эпоху и ее людей. Что значат муки рождения или смерти в этой игре? Может быть, и те и другие — суть одно и то же, как, например, заход солнца для иных миров является его восходом.
«Побежденная Земля дарит нам звезды». Слово сие истинно в непостижимости пространственного, духовного и надмирного смыслов. Крайние усилия предполагают крайнюю, еще неведомую цель.
Ю. Н. Солонин Дневники Эрнста Юнгера: впечатления и суждения
Издав нынешний том сочинений Эрнста Юнгера, издатели серии «Дневники XX века» выполнили свое обещание представить отечественному читателю уникальный памятник художественного творчества и мысли европейской культуры, какими являются, по общей оценке, собрание дневников и созданные на их основе литературные произведения этого замечательного немецкого писателя.[331]
В литературном наследии Юнгера дневники занимают совершенно особое место, подобных записей нельзя обнаружить ни у одного из известных нам писателей, даже если те и одарили литературу исключительными по достоинству произведениями такого рода. Уже первая его книга, «В стальных грозах», при всех жанровых и стилистических отклонениях в формальном отношении является дневником солдата.[332] На основе фронтовых записей периода первой мировой войны сделаны и последующие его вещи, такие как «Лесок 125. Из хроники окопных боев 1918 года» или «Огонь и кровь. Маленький фрагмент великой битвы», изданные в 1925 г. К этим записям Юнгер возвращался неоднократно как при многочисленных переизданиях своих первых произведений, так создавая и новые. В каком-то смысле они могут играть роль формального критерия, по которому выделяется первый период творчества писателя, рубеж которого мы определяем 1935 г. Привычка вести дневник не покинула Юнгера и после первой мировой войны. Она сопровождала всю его необыкновенно продолжительную творческую жизнь даже в те годы, когда эта склонность могла стать причиной неприятных последствий для ее обладателя. Он и сам осознавал эту опасность и сталкивался с нею в годы фашистского режима. Выражение опасения за судьбу своих дневников читатель встретит и на страницах этого издания дневников периода второй мировой войны. Постепенно у писателя выработались особая техника и способность вести записи практически в любых условиях.
С 1927 г., когда Юнгер совершает свое первое путешествие во Францию, начинается длившийся почти до конца его жизни период заграничных путешествий и поездок, охвативших едва ли не весь земной шар. Даже служебная командировка на Восточный фронт в 1942–1943 гг., в ходе которой Юнгер побывал в конечных южных точках немецкой оккупации территории СССР, приобрела характер изучения нового, неизвестного ему народа, а также культуры страны, всегда тревожно волновавшей воображение писателя, возбужденного русской литературой, донесшей европейцам дух какой-то совершенно особой жизни. Все эти поездки непременно воспроизводились в его подробнейших дневниковых записях. В рукописном наследстве Юнгера они составляют основную массу материала, и именно они лежат в основе всего его литературного творчества. Немецкие издатели первого 18-томного собрания сочинений Юнгера (1978–1983) выделили дневники и созданные непосредственно на их материалах книги в отдельную группу произведений, составивших шесть объемистых томов. Они включают только то, что было опубликовано в разные годы самим Юнгером. Исследователей его творчества чрезвычайно интересует вопрос, в каком отношении находится все опубликованное к первоначальным оригинальным записям. Однако публикация этих записей, т. е. дневников в точном смысле слова, — дело, видимо, весьма отдаленного будущего. Впрочем, оставим эти заботы литературоведам.
Чтение дневников Эрнста Юнгера — серьезная, интеллектуальная работа. Это не записи выдающегося деятеля, прожившего сложную, полную драматизма, потрясающих событий и незабываемых встреч жизнь. Это не полнокровное, документально точное описание быта и жизни германского общества времен великих трагических потрясений. Это не опыт воспроизведения психологии нравов социальных сословий и не галерея литературных портретов выдающихся лиц тех времен. Конечно, кое-что из указанного перечня можно встретить на этих страницах, но это «кое-что» не только не характерно, но даже и не обращает на себя внимания. Так, Юнгер, будучи в Париже, где он провел большую часть своей военной службы во время второй мировой войны, встречался почти со всеми выдающимися деятелями французской культуры и искусства, которые оставались в оккупированной столице: Пикассо, Саша Гитри, Жан Кокто и многие другие. Отдельные любопытные штрихи их быта читатель найдет в записях Юнгера, но как живые личности они в них не присутствуют. Кажется, что в этом качестве они писателя и не интересуют. Невольно думаешь, что он — не мастер литературно-психологического портрета. Возможно, это и так. Но является ли это слабой стороной его таланта?
Современные юнгероведы тратят немало сил, чтобы получить ясность в жанровой специфике того, что обычно именуется дневниками писателя. Не является секретом для них и содержательная особенность текстов, в том числе и отмеченная выше «непортретность» их персонажей. До улаживания споров по этим темам еще далеко, но существует согласие, что тайна своеобразия дневников порождена особым типом литературного или, вернее, художнического воображения автора. Юнгер представляет собой тип писателя, у которого литературный талант наплавлен на мощную основу метафизической созерцательности. Для Германии первой половины прошлого века этот тип был отнюдь не редкостью. Мы относим к нему и Рильке, и Томаса Манна, и Германа Гессе, и Готфрида Бенна. Они, в точном смысле, — писатели-метафизики, писатели-мифотворцы. Для них литературная форма оказалась наиболее адекватным средством развития и просветления метафизических интуиций, объектом созерцания которых стали глубинные и сокрытые основания человеческого существования, исторического бытия, а также те силы, которые связывают нашу конкретную экзистенцию с жизнью таинственного космического универсума. Неслучайно, что кумирами писателей этого типа были Гёте, Ницше и Шопенгауэр, у которых метафизическое созерцание уже тяготело к художественной технике воображения, но еще не перешло ту грань, за которой оно попросту расплывалось бы в зыбкой метафорике художественных образов. Такое понимание специфики литературного таланта Юнгера, надеюсь, делает понятной известную «деперсонизацию» дневников. Накопление деталей быта, жизни и психических характеристик является в самом точном смысле эмпирическим материалом, несовместимым с основной линией художественно-метафизического усмотрения сущего.
В противоположность портретному психологизму Юнгер проявляет себя величайшим мастером обобщающе-экспрессивного наведения на глубинные сокрытые структуры происходящего. Средством нередко служат странные ассоциации, уподобления и аллюзии. С их помощью сплетается иногда очень сложная интеллектуальная ткань созерцаемого, и от читателя требуется немалое мужество, чтобы проникнуть в самую сердцевину юнгеровских рассуждений. Любопытно, что емкость описания объектов органической природы — насекомых, растений, моллюсков — у Юнгера зачастую более красочна и образна, чем точность описания мира людей. Вот почему хотя бы общее знакомство с юнгеровской социальной философией и метафизикой истории и человека принципиально необходимо для понимания как содержания дневников, своеобразия художественного мышления их создателя, так и оценки их жанровой особенности.
Для указанного собрания сочинений, из которого и сделаны наши отечественные переводы, Юнгер сгруппировал свои дневники следующим образом. Первую группу составили записи, относящиеся к периоду первой мировой войны. Следующую группу сочинений, имеющих жанровый признак дневников, он назвал «Излучения», они состоят из четырех частей. В «Излучения I» вошли «Сады и улицы» — дневники, охватывающие период с апреля 1939 г. по июль 1940 г. Над Европой сгущаются грозовые облака новой войны, которая после Мюнхенского соглашения и аннексии Чехословакии становится неизбежной. Но обыватель все еще находится в приятном состоянии хлопотливой повседневности, подавляя в себе чувство необъяснимой тревоги. Сам Юнгер после серии путешествий, которыми была насыщена большая часть предшествующего десятилетия его жизни, выбирает для поселения маленькое местечко близ Ганновера, почти что его предместье — Кирххорст, где и обосновывается в бывшем доме пастора. Начинается новая полоса жизни, завершение которой предсказать не взялся бы никто. Заботы о маленьком приусадебном огороде, изучение с натуралистической тщательностью флоры и фауны окрестностей городка, переписка, чтение, редкие встречи и беседы — вот основные элементы заново складывающегося быта.
С этого и начинаются дневниковые записи, составившие будущую книгу. Но центром, сосредоточивающим на себе всю интеллектуальную энергию Юнгера в этот период, становится реализация нового литературного замысла. Литературная фантазия, соединявшая элементы мифологии, преображенных биографических обстоятельств и социальных реалий в интенсивно-интеллектуальную утопию, — жанр, который Юнгер нередко именовал «каприччо», — была начата еще в феврале на Бодензее. Первоначальное ее название, несколько модернистически вычурное — «Царица змей», вскоре заменяется новым — «На мраморных скалах»,[333] под которым она и вошла в литературу. Повесть была завершена 28 июля 1939 г. Кажется, после «Стальных гроз» она стала второй самой известной художественной вещью Юнгера, принесшей ему к тому же немало тревог. В некоторых сюжетах этой фантазии Европа усмотрела прозрачные аллюзии на внутреннее положение Германии, в частности на практику концентрационных лагерей, а также на его неприятие. Цензура обратила внимание высшего партийно-политического руководства страны на невозможность публикации этого произведения. Тем не менее прямых репрессий в отношении книги и ее автора не последовало; более того, она издавалась в Германии вплоть до 1942 г. не менее шести раз, и один раз даже была выпущена оккупационными властями в Париже. Существует свидетельство, что разрешение на публикацию было дано лично Гитлером. Именно история кристаллизации этой фантазии в литературный шедевр и хлопоты по ее изданию и составляют содержание первой части указанной дневниковой книги.