Последние километры похода 3 страница

Однако договариваться со сторожами не всегда было просто. Был на линии один такой обходчик — наши ребята так и прозвали его «клятой мужик»,— к нему никак невозможно было подступиться. Не раз он отпугивал наших подрывников от линии, пронзи­тельным свистом вызывая гитлеровскую вооружен­ную охрану. А однажды, внезапно появившись в со­провождении патруля, чуть не прихватил наших ре­бят на полотне. Бойцы отошли, отстреливаясь, а на оставленной под рельсами мине все-таки подорвался товарный состав: у борзого свистуна и охранников нехватило храбрости тут же разминировать путь. Они ушли отыскивать саперов, а поезд тут как тут.

Садовский послал Терешкова попытаться в по­следний раз добром договориться с «клятым». Зная за собой грех перед партизанами, страж этот избе­гал ходить по лесным дорогам один, а все больше отсиживался в деревне с немцами. Но ребятишки как-то рассказали Терешкову, что дядя Игнат пойдет в соседнее село к пану коменданту. Тут-то Терешков и подстерег сторожа на лесной дороге неподалеку от деревни.

Сторож, как завидел вынырнувшего из кустов парня с автоматом в руках, немедленно схватился за свисток.

— Не подходи, свистать буду, — предупредил он угрюмо.

Терешкову хотелось поговорить с дядькой в спо­койной обстановке.

— Да я и не собираюсь к вам подходить, дядя Игнат. Зачем же свистеть? — мирным тоном сказал Терешков.— Мы с вами и так потолкуем.

— Не об чем мне с тобой толковать!

— Ну, это как сказать! А может быть, все-таки заболеете? А?—начал уговаривать Терешков.—И что вам за охота в ночь-полночь по линиям мотаться? Лягте себе спокойно и лежите дома. Супруга вам, мо­жет, горшок накинет на брюхо или компресс поло­жит куда ни на есть.

Но «клятой мужик» не соглашался ни в какую.

— Мне, чать, жить не надоело,— упрямо твердил он. Козлиная бороденка его тряслась от страха, стои­ло Терешкову чуть шевельнуться.

Терешков ушел, не договорившись. Садовский ре­шил встретиться с усердным стражем лично.

Черной ночью он со своими ребятами пробрался в деревню. Хату упрямого мужика «блокировали» Столь бесшумно, что хозяин очнулся лишь тогда, ког­да вооруженный автоматом Филипп Яковлевич край­не вежливо и тихо попросил его встать и побеседо­вать. Дядя Игнат начал с того, что поднял руки вверх, хотя никто его об этом не просил, и, признав стояв­шего у двери Терешкова, всплакался:

— Да братцы ж вы мои, да отцы вы наши, да рад бы я душой вам пособить—немца боюсь, расстреляет!

— Других же не стреляют,— возразил Филипп Яковлевич.— Мы же вам не враги, мы вам все очень культурно обставим. Не хотите болеть, давайте мы вас свяжем на линии и в безопасное местечко положим.

— Сделаем свое дело, тогда кричи, сколько хочешь. Немцы вас найдут, скажете: связали, мол, напали сзади и связали. А не то в лес к нам идите, вас в лагерь примем и семью вашу в хорошем месте укроем.

Кончилось тем, что «клятой мужик» поддался на уговоры и обещал не свистеть и не кричать, дать се­бя связать около дороги. Как только раздастся взрыв, немецкий патруль должен был на него наткнуться.

Поздним вечером следующего дня группа Садов­ского вышла на подрыв поезда с солдатами, который должен был пройти на восток ровно в полночь. Под­рывная машинка была установлена в кустах, метрах в ста пятидесяти от полотна, и около нее был остав­лен один подрывник. Терешков с подручным бойцом, разматывая провод и таща сверток с толом, осторож­но подбирались к полотну. За ними двигались Фи­липп Яковлевич и боец Кривышко.

Кривышко был ловкий парень, прошедший, как говорится, и огонь, и воду, и медные трубы, и волчьи зубы. Попав в плен, он вскоре бежал и скитался один в лесах, одичал, оброс и, может быть, вовсе пропал бы, если бы мы его не подобрали. У нас прижился хорошо. Человек он был отчаянной храбрости, охот­но шел на любое дело и никогда не терял какого-то еле уловимого блатного оттенка в наружности и язы­ке. Ловок и гибок он был, как кошка, а хватка у не­го была железная.

Терешков с подручным благополучно выползли на насыпь, финкой и руками разгребли песок под рельсом, сунули туда сверток с толом, присыпали песком и уже начали было маскировать кабель, когда перед ними вырос знакомый силуэт стража с козли­ной бородкой.

— Иди, дядя, вон к тому кустику,— шепнул ему Терешков, не отрываясь от дела,— там наши ребята тебя свяжут.

— И думать не моги! — зашептал дядя, тряся бороденкой,— Забирай свои монатки и крой отсюдова!

— То есть как это крой? — Терешков от воз­мущения даже слегка приподнялся над рельсом.— А уговор забыл?

— Мне, чать, жить не надоело,— изрек дядя и до­бавил привычное: — Уходи, а то свистать буду!

В это время что-то темное и большое прыгнуло на плечи сторожа, и тот без звука свалился на на­сыпь. Это Садовский, заметив неладное, выпустил на «клятого мужика» Кривышко. Терешков с подручным подбежали и молча скрутили мужика, заткнули ему рот тряпкой и утащили в лес. Затем вернулись к ли­нии, не торопясь все замаскировали, а когда послы­шался шум подходящего поезда, Садовский предло­жил стражу крутнуть ручку подрывной машинки. Тот было опешил, но Филипп Яковлевич торопил: «Бы­стренько, дядя, быстренько!» — и, перекрестившись, дядя крутнул ручку. Раздался оглушительный взрыв, треск, крик, пошла кутерьма — ну, в общем все, как полагалось при хорошем крушении. Дядя сидел ни жив ни мертв.

— Ну, вот и ты теперь партизан, да еще какой — подрывник! Поздравляю! — Садовский и его ребята смеялись от души.

— Мне теперь домой итти али как?

— А известно домой, куда же? Только ты дай нам клятву, что будешь хранить тайну. Говори: «Кля­нусь никогда и никому тайны партизан не выдавать».

— Клянусь никогда, никому...— уныло повторил дядя Игнат.

— Ну то-то, а теперь крой до дому да смотри, в случае чего, от нас ведь не спрячешься, мы не ино­земцы, а хозяева, везде найдем...

— Да разве я... да, ей-богу...— забожился он.— Вы бы мне хоть синяк какой ни на есть подставили, братцы, как я панам-то покажусь? Скажут—партизан!

— Синяк? Это можно,— согласился Садовский.— А ну, Кривышко!

И Кривышко подставил дядьке большущий синяк под глазом. Отойдя, он полюбовался на свою работу. Для вящей безопасности он еще прострелил ему по­лу полушубка из бесшумки.

— Теперь ладно будет, крой!

«Клятой мужик», как дикий козел, скрылся в ку­старнике.

* * *

Проявляя инициативу и гибкость, наши ребята применялись к любой обстановке, и эшелоны один за другим летели под откос. Гитлеровцы же никак не могли к нам примениться. До зимы 1942 года у них не было единой организации охраны железных дорог, и они действовали от случая к случаю. Вдруг после крушения какого-либо важного эшелона схватят кого попало из гражданской охраны и расстреляют. Разу­меется, это только озлобляло население, и число на­ших пособников росло. В отдельных местах, как, на­пример, на участке Лунинец — Житковичи, «паны» преследовали охрану только за крушения, совершен­ные ночью. Тогда наши подрывники, объединившись с охраной, стали рвать поезда днем.

Убедившись в том, что нельзя предотвратить кру­шения поездов с помощью гражданской охраны, гит­леровцы начали увеличивать военную охрану, выру­бать леса, прилегавшие к железнодорожным маги­стралям, минировать подходы к полотну и одновре­менно с этим приступили к поспешной постройке дзо­тов вдоль линии.

Чтобы ослабить разрушительные последствия взрывов, они стали прицеплять впереди паровоза платформы с песком или шлаком. В этом случае при небольшой скорости хода поезда взрыв, происходя­щий под первой платформой, причинял незначитель­ный ущерб составу.

Мы запросили у Москвы взрывателей замедлен­ного действия. Взрыв в этом случае происходил че­рез полторы-две секунды после замыкания проводов, Впоследствии гитлеровцы вынуждены были отказать­ся от прицепки ненужного балласта. Но практика нам показала, что наиболее разрушительное действие на­ши мины производили тогда, когда они взрывались не под паровозом, а под вторым или третьим ваго­ном состава. В таких случаях паровоз протаскивал за собой свалившиеся вагоны, переворачивал уце­левшие и многое добавлял к тому, чего мы не доде­лывали взрывом мины. Поэтому детонатор замедлен­ного действия мы оставили на вооружении и тогда, когда противник отказался от прицепки платформ с балластом.

Не в силах предотвратить крушения поездов ника­кими ухищрениями, гитлеровские коменданты нача­ли пускать поезда на замедленной скорости. При этом иногда составлялись караваны по десять—пятна­дцать эшелонов, шедших вплотную один за другим, а впереди такого каравана пускали бронепоезд или со­став с балластом. Одновременно с этим было усилено патрулирование полотна, На линию были выведены гитлеровские солдаты со специальной задачей обхо­дить свои участки перед поездом, обнаруживать и снимать мины с колесным замыкателем.

В ответ на эти мероприятия мы стали ставить так называемые неснимаемые мины, а впоследствии пе­решли на подрыв поездов посредством шнура или электрокабеля.

В районе Житковичей в сентябре 1942 года имел место такой случай.

Наша пятерка подрывников заминировала обе ко­леи — западную и восточную. Мины были поставле­ны одна от другой метров на двести. На восточной колее подорвался состав. Несколько вагонов свали­лось под откос на внешнюю сторону. Около одинна­дцати часов дня двигался поезд на запад. Машинист вел состав очень медленно, тщательно осматривая рельсы. Заметив проводки, перекинутые через рельс, он остановил поезд и, подойдя к мине, вместе с ко­чегаром, одним жандармом и двумя солдатами из охраны, взялся за проводки и чиркнул их перочин­ным ножом. Взрывом убило всех. Не пострадавший состав остался на линии до восстановления разру­шенного участка и до прибытия новой паровозной бригады.

Надо, однако, отдать гитлеровцам справедливость в одном отношении: была область борьбы с железно­дорожными катастрофами, в которой они достигли успехов. Это ликвидация последствий крушения. За редким исключением, они успевали убрать обломки разбитого состава и восстановить движение на ли­нии за каких-нибудь восемь или десять часов. Мы старались устраивать катастрофы в выемках, где под­битые вагоны, нагромождаясь кверху, заваливали по­лотно обломками дерева, металла и грузов, затруд­няя подъезд вспомогательных поездов с подъемной техникой. Но и в этих случаях четырнадцати—пят­надцати часов было им достаточно, чтобы все было убрано, заметено, присыпано песком.

Признав железнодорожные крушения за норму, гитлеровское командование организовало особые во­инские части, которые прибывали к месту взрыва на специальных поездах со специально сконструирован­ными подъемными кранами. Если под откос летел эшелон с живой силой, то гестаповцы немедленно оцепляли место крушения, не подпуская никого на пушечный выстрел. Потери людского состава явля­лись у них величайшим военным секретом. В силу этого охрана одного железнодорожного участка обыч­но не знала, что происходило на другом. Воен­ная тайна у гитлеровцев соблюдалась свято, но опыт борьбы с крушениями поездов осваивался ими сла­бо и медленно.

Мина Авраама Гиршельда

Наши неснимаемые мины причиняли гитлеровцам много хлопот. Взрывать эти мины с расстояния было невыгодно, так как производимое взрывом разруше­ние полотна требовало потом большой восстанови­тельной работы и задерживало движение на не­сколько часов. Поэтому жандармы и администрация железных дорог искали способов извлечения этих мин без взрыва. Требовались не только специалисты, но и охотники для опасных экспериментов, а их, ви­димо, не находилось.

И вот однажды в районе станции Микашевичи на глазах у наших подрывников одна наша «неснимаемая» мина была снята, Впоследствии нам удалось установить интересные подробности этой фашистской операции.

* * *

В Ленинском районе Пинской области гитлеровцы арестовали все нетрудоспособное еврейское населе­ние, вывезли в один из лагерей смерти и поголовно уничтожили. Трудоспособных мужчин евреев они со­брали в спецлагерь в Слониме и заставили работать в мастерских по специальности. Работавшим в ма­стерских было заявлено, что их семьи отосланы в По­знань, где они будут находиться до конца войны. Среди многих других в слонимском еврейском лагере работал часовщик Гиршельд Авраам. Ему не было работы по его специальности, его гоняли на земля­ные работы по ремонту железной дороги и шоссе.

Как-то утром Гиршельда не послали на работу, а позвали в комендатуру и на завтрак подали кусок на­стоящего белого хлеба и кофе с молоком. Авраам насторожился. «Что-то гитлеровцы задумали сделать со мной неладное, раз начали кормить по-человече­ски»,— подумал он и не ошибся. После завтрака при­шли фашистский фельдфебель с железнодорожным жандармом и начали с ним разговаривать по-хорошему, расспрашивая о том, насколько он компетентен в электротехнике. Гиршельд заявил, что он может раз­бираться в электротехнических схемах, и если ему и его семье будут созданы нормальные условия жизни, то он готов оказать услуги в этой области.

Гитлеровцы обещали учесть просьбу Гиршельда и попросили его последовать за ними. Выйдя из ко­мендатуры, они повели его вдоль полотна железной дороги. Впереди шел жандарм, сбоку фельдфебель. Неподалеку показался часовой с красным флажком в руках. Жандарм остановился и о чем-то спросил часового. Тот указал рукой на рельс.

— Ну вот что, гражданин Гиршельд,— обратился жандарм к еврею,— у нас к вам такое поручение: здесь под рельсом стоит неснимаемая мина. Она по­строена на электротехническом принципе. Вы должны попытаться ее снять. Если вам это удастся, то мы в ближайшее время возвратим вашу семью, и вы буде­те свободно жить с ней, как и раньше, в своем ме­стечке. Ну, а если не снимете, то ваша семья вам бу­дет не нужна. Надеюсь, вы меня поняли?

— Да, я вас вполне понимаю,— ответил Гиршельд жандарму, покрываясь холодным потом.

— В таком случае можете приступать к делу, только дайте нам предварительно отойти в сторону. Вон видите — выступает песчаный бугорок под рель­сом между шпалами? — жандарм указал рукой.

Гиршельд молча кивнул головой.

— Это и есть замаскированная мина, о которой идет речь.

Три гитлеровца зашагали дальше по шпалам. Гиршельд остался на месте. Он стоял над миной ч размышлял: «Кто же мог поставить эту мину, если не партизаны? А поставили они ее не за тем, чтобы снял Гиршельд»,— мелькнуло у него в голове.

— Ну, что же делать? Подойти, дернуть за про­водки и взлететь на воздух? Но тогда уж наверно немцы расстреляют Эдика, Эму и жену, а снять — это значит совершить предательство,— шептал про себя Гиршельд, продолжая стоять в нерешительности.

Гитлеровцы уже отошли на пятьдесят—шестьде­сят метров и наблюдали, что собирался делать и как вел себя обреченный.

— Нет, я думаю, ничего не выйдет,— сказал фельдфебель,— он попросту трусит. Напрасно вы на­звали мину неснимаемой...— После небольшой паузы он добавил: — Вы очень многое ему пообешяли, ведь его семья уже расстреляна.

— Не все ли равно, расстреляна или нет? А почему не пообещать человеку в сто раз больше того, чем мы располагаем, если он уже выкупил билет на тот свет?

— Вы думаете, что он взорвется при снятии мины?

— Почти уверен. Мы потеряли уже двенадцать человек самых опытных саперов на снятии таких мин.

— Однако пора. Он что-то очень долго медлит.

— Господин Гиршельд, приступайте к работе! Мы вас ждем^[2].

Авраам все же решил попробовать снять мину. За такое решение говорило два довода. Первый состоял в том, что мина уже противником обнаружена и, следо­вательно, крушения поезда на ней не произойдет. В крайнем случае они могли ее просто подорвать, за­сыпать землей воронку, поставить новый рельс. Вот и все. Это уж не такой большой труд.

Второй довод говорил, что если бы мину уда­лось снять, ее нельзя уже было назвать неснимаемой. Это доказало бы, что в конструкции мины имелись дефекты, которые партизаны должны устранить. В противном случае рано или поздно гитлеровцы и без Гиршельда освоили бы технику снятия такой ми­ны, и это было бы выгодно для них и невыгодно для партизан.

Гиршельд решительно подошел к мине и начал ее осматривать. Но осматривать было нечего. Видны были только скрученные проводки, перекинутые че­рез рельс. Все остальное было скрыто под песком. Гиршельд начал с большой осторожностью оголять мину.

Два часа возился Авраам около мины. Два часа сидели три гитлеровца в ожидании взрыва, но взры­ва не последовало. Мину Гиршельд снял. Он отделил электродетонатор от тола и отложил его в сторону. Спрессованные брусочки взрывчатки были теперь со­вершенно безопасны.

— Господин фельдфебель и господин жандарм могут подойти теперь сюда! Мина обезврежена, — крикнул Авраам гитлеровцам.

Оккупанты осторожно подошли к Гиршельду. Жандарм сказал:

— Гут, Гиршельд, гут. Вы будете инструктор наш сапер.

Гиршельд промолчал.

На этот вечер Гиршельду был дан обед, положен­ный фашистскому солдату. Авраам впервые за по­следние два месяца пообедал по-человечески.

«Инструктор наш сапер»,— звучали у него в голо­ве слова жандарма. «Что же делать? Как дальше быть?—-думал Гиршельд,—Мина оказалась вполне снимаемой. Нужно только, не трогая ее с места, пе­ререзать один из проводков, соединяющих детонатор с батарейкой. Правда, пока до этого доберешься, можно взлететь на воздух. А для того, чтобы сделать мину действительно неснимаемой, нужно добавить еще одну батарейку и сделать проводки двойными — гак, чтобы при малейшем натяжении любого из про­водков происходил взрыв».

Прошло три дня. Гиршельда кормили пайком, по­ложенным для рядовых гитлеровцев. Но семьи, как было обещано ему, не вернули.

Вечером на третий день Гиршельд стоял на улице около своей квартиры. Мимо проводили евреев, вы­гоняемых на земляные работы. Гиршельд заметил, как один его старый знакомый отвернулся, не отве­тив на приветствие.

«Значит, товарищи знают все. Они считают этот поступок предательским, и по-своему они правы»,— с горечью подумал «инструктор».

Но вот у одного из проходивших евреев выпал из руки какой-то грязный катышек. Авраам чуть не крикнул, но во-время спохватился. А когда прошли невольники и конвоиры, Гиршельд оглянулся по сто­ронам, Сердце болезненно забилось. В руке у него оказалась скомканная записка.

Гиршельд быстро вбежал в комнату и дрожащи­ми пальцами стал развертывать грязный комочек. За­писка была написана простым карандашом на куске оберточной бумаги.

«Дорогой Авраам!.. Ты, кажется, поступил на службу к гитлеровцам, и тебя за это начали кормить по-человечески? Но мы тебе не завидуем. Твой посту­пок мы расцениваем как прямое предательство... Кстати, знаешь ли ты, что все наши семьи расстре­ляны?..

Д а в и д».

Гиршельд выронил из рук записку. В сердце об­разовалась пустота. В сознании появилось безразли­чие ко всему окружающему, в том числе к собствен­ной жизни. Потом он вынул из кармана заготовлен­ное ранее письмо, сделал на полях приписку каран­дашом и вышел на улицу...

На другой день Гиршельда опять увидели на ли­нии железной дороги вместе с гитлеровцами. Он шел впереди и оживленно разговаривал с лейтенантом технических войск. За ними шагали уже знакомые на­шим подрывникам жандарм и фельдфебель, а позади них два сапера.

Около заложенной под рельсы мины Гиршельд остановился и приступил к работе. Лейтенант и два сапера оказались людьми очень смелыми. Они нагну­лись над миной и внимательно рассматривали каж­дую деталь, освобождаемую Гиршельдом из-под песка. Когда мина была уже полностью отрыта, то, по при­глашению Гиршельда, к саперам подошел и жандарм.

И в тот же момент раздался сильный взрыв. Из шести человек уцелел один только фельдфебель, ко­торый наблюдал за обезвреживанием мины с почти­тельного расстояния.

* * *

Мне хорошо был известен случай снятия мины без взрыва и случай, когда при снятии мины вместе с евреем-инструктором погибли четыре гитлеровца.

Неясны были подробности.

Прошло с неделю после этого второго случая, Мне передали пакет от неизвестного человека. Я распеча­тал. Это было большое письмо Гиршельда с изложе­нием трагических обстоятельств своей жизни при гит­леровцах и того, почему и как он обезвредил неснимаемую мину в районе станции Микашевичи. Тут же в письме была набросана схема, показывавшая, что нуж­но сделать, чтобы наша мина стала действительно неснимаемой. В приписке, сделанной карандашом, стоя­ло: «Клянусь прахом моей семьи, что убийцам больше не удастся заставить меня снимать ваши мины».

...Мы проверили схему Авраама Гиршельда. Она оказалась правильной.

13. Приключение «лесного человека»

Александр Шлыков, Михаил Горячев, Леонид Ни­китин, Яша Кулинич и другие дежурили на болоте, ожидая очередной самолет из Москвы. В ту ночь вместе с грузом летели к нам опытные радисты, а в грузовых мешках — приборы для мощной радио­станции, работающей на бензиновом двигателе.

По мере приближения условленного времени, по­вышалось напряженное состояние моего «аэродром­ного» персонала.

Руководивший приемом самолета Шлыков, достав из кармана часы, осветил их карманным фонариком.

— Ну, ребята, по местам,— скомандовал он,— обя­занности свои вы знаете? Повторяю: зажигать хворост только по моему сигналу. Но к воздуху при­слушиваться всем. Соблюдать полную тишину, а то, чего доброго, пролетит стороной. При появлении са­молета смотрите метров на тридцать ниже плоско­стей и хорошенько замечайте, куда будут опускаться люди или мешки. Главное, засекайте направление и запоминайте место, кто где стоит.

Зачавкала грязь под ногами, невидимые люди бы­стро прошли к своим поленницам. На поляне водво­рилась мертвая тишина. В таких случаях встречав­шие самолет соревновались на то, кто больше про­стоит не шевелясь.

— Самолет! — первым раздался в темноте голос Миши Горячева.

Действительно, в тихом ночном воздухе слышался какой-то инородный шорох, напоминавший звук бьющейся о стекло большой мухи или шмеля. Шорох заметно нарастал и превращался в урчание зверя.

Звук самолета доносился с востока, а по быстро­те его нарастания нетрудно было определить, что он шел прямо на костры. Вот он уже недалеко. Хорошо слышен не только рокот моторов, но и тонкий метал­лический звон, издаваемый вибрацией дюраля.

— Сигнал! — подал команду Шлыков.

Пять костров почти одновременно вспыхнули и об­разовали фигуру светящейся буквы «Г» с точкой.

На темном фоне неба показался силуэт самолета. Через секунду послышалось два отдельных выстрела, и в воздухе протянулись две ярко-зеленые линии: од­на на запад по направлению на костры, другая, пер­пендикулярно ей, на север.

Все в порядке. Ответный сигнал получен — значит свои.

Самолет не дошел до костров метров двести, ког­да послышались глухие хлопки. Под плоскостями на­чали вспыхивать темно-серые облачка и расплываться в разные стороны.

Судя по количеству сброшенных парашютов, мож­но было заключить, что экипаж опытный и решил выбросить весь груз и людей с хода.

Так и есть. Вот самолет развернулся и пошел на восток, а над кострами покачал плоскостями. Эго означало:

«Всего хорошего! До встречи в Москве!..»

На поляне встречающие перекликались с призем­лившимися гостями:

— Эге-ге!.. Как?.. Это ты?..

— Да, да!.. Здесь!..

— Идите сюда, на костры!..

Затем послышалось обычное: «Пропуск?.. Па­роль?..» На этот раз, кажется, кричали «Николай» и «Невель».

К костру подошли три молодых парня в десант­ных куртках, с автоматами на плечах.

— Вас ведь должно быть четверо? — обратился Шлыков к парашютистам.

— Да, четверо,— ответил один из них — Но чет­вертый остался помочь экипажу побыстрее вытолк­нуть мешки. Не беспокойтесь, он должен быть где-то здесь.

Но свист и голоса встречавших, доносившиеся из отдельных углов поляны, указывали на то, что чет­вертый еще не обнаружен. Через несколько минут к костру начали подходить встречавшие, неся на пле­чах извлеченные из мешков грузы, и, уходя за сле­дующей порцией, продолжали выкрикивать в темно­ту: «Эге-ге! Сюда!» Ответного голоса не было.

Через полтора-два часа весь груз и люди были у костра. Нехватало одного парашютиста.

— Ну, давайте перекурим,— сказал Шлыков, присаживаясь к костру,— а потом будем перетаски­вать грузы на Ольховый остров.

— Давайте сначала познакомимся,— предложил один из гостей.— Меня зовут Семеном. Это вот,— он указал на своего соседа, — Женька Петров, а тот, что угощает вас московской папиросой, Николай Пичугин.

— А тот, четвертый?

— Тот ваш старый знакомый,— парашютист улыб­нулся, помедлил и сказал: — Телегин.

— Валька?! — Шлыков вскочил со своего места и застыл в какой-то неестественной позе. Его лицо, освещенное пламенем костра, побледнело.

— Да чего вы волнуетесь, не понимаю, право,— продолжал Семен.— Он же еще в первом десанте Ба­ти был. Столько рассказывал про ваши лесные ски­тания...

— Вот потому-то... — невнятно проговорил Яша Кулинич,— он же «лесной человек»...

Это было понятно только старым десантникам и Шлыкову. Он стоял, переминаясь с ноги на ногу, оче­видно принимая какое-то решение. В растерянности начал прикуривать горящую папиросу. Затем обра­тился к товарищам:

— Вот что, ребята: заканчивайте курить и при­ступайте к переноске груза, а мы с Кулиничем отпра­вимся на поиски, Ты, Михаил,— повернулся он к Го­рячеву,— останешься за старшего. Гостей проведешь в штаб.— И, поправив на плече автомат, зашагал в темноту.

Часов в девять утра, как обычно, адъютант докла­дывал мне очередные дела. В то утро ко мне вошел Горячев,

— Телегина все еще не нашли? — спросил я.

— Такого разве скоро разыщешь, товарищ коман­дир,— ответил Горячев.— Он сутки вокруг лагеря бу­дет крутиться и не найдет,— такой уж человек.

— «Лесной»?

— Точно.

Шлыков и Кулинич возвратились на базу только на четвертый день к вечеру, вконец измученные, го­лодные и... одни.

Валентин Телегин вторично пропал без вести и на этот раз при таких необычных обстоятельствах. Про­шло две недели. Все мы, даже сильно похудевший Шлыков, почти смирились с мыслью, что Валентин погиб где-нибудь в наших болотах.

И вот однажды ранним солнечным утром, когда я просматривал доставленные мне донесения из перифе­рийных отрядов, в штабную землянку вбежал часовой.

— Товарищ командир, что-то случилось! — крик­нул он.— Шлыков и Никитин быстро бегут сюда по болоту от поста номер один.

— Стрельбы не слышно?

— Нет, товарищ командир, кругом все спокойно.

Набросив на плечо ремни планшетки и маузера,

я вышел. У землянок уже стояло отделение охраны в полной боевой готовности. Слышался треск по ку­стам. Спустя минуту из-за огромного развесистого ду­ба на полянку выскочил Шлыков. Увидев командира и встревоженных людей, он перешел на крупный шаг, стараясь уравновесить дыхание.

— Товарищ командир! Валька Телегин нашел­ся! — радостно проговорил он, не доходя нескольких метров.

— Ну? Живой? Где же он?

— Жив-здоров! В Любаньском районе. На пост прибыли люди с официальным донесением. Вот па­кет, я его распечатал...

Через трое суток Валентин был у нас в штабе и рассказывал о своих приключениях. С ним на этот

раз случилось действительно совершенно необычное.

* * *

Последние шесть месяцев Валентин Телегин про­был в подмосковном лагере десантников и совершил более двадцати прыжков с полной нагрузкой на па­рашюте. Ему понравилось отделяться от самолета головой вниз. Парашютистам знакомо ощущение при таком прыжке: воздушный поток точно хватает за голову и начинает прижимать к фюзеляжу, но не­большой толчок ногами помогает преодолеть это со­противление, и тело, омываемое сильным ветром, ле­тит к земле, набирая скорость. Затем удар строп и... впереди только упругий толчок о землю ногами.

Вот таким же точно способом думал Валентин приземлиться и на этот раз. Когда последний мешок был вытолкнут из фюзеляжа, он подбежал к откры­той двери и, слегка нагнувшись, метнулся головой вперед. Но сзади что-то дернуло за грудную клетку. Ступни ног соскользнули вниз и... Телегин повис в воздухе. Один из членов экипажа, заметив это, под­бежал и перерезал ремень винтовки. Парашютист по­шел к земле, винтовка осталась на самолете.

Так было потеряно несколько секунд, и этого было достаточно, чтобы самолет прошел триста—четыреста метров, а парашютист опустился в самой гуще таеж­ного лабиринта, в ста пятидесяти метрах от штаба, Парашютист зацепился за крону высокой ольхи. Пе­ререзав стропы, Валентин свалился с трехметровой высоты в густые заросли крапивы. Оставшись только с одним пистолетом, он пошел, разгребая за­росли крапивы руками. Ядовитое растение огнем обжигало лицо и руки. Надо было поскорее разы­скать костры.

— Э-ге-ге!— закричал Телегин во всю силу легких.

— У-у-э-эй!— отозвался дикий, душераздирающий крик откуда-то сверху.

Валентин вздрогнул и автоматически сунул руку за пистолетом. Задрав голову, прислушался. В густых ветвях соседних елей что-то шумно затрепыхалось, послышалось хлопанье крыльев.

— 3-ге-ге! — еще раз крикнул Телегин.

— У-эй!.. У-эй!.. — ответило ему с разных сторон.

Откликались филины, но некоторые из них крича­ли совсем человечьими голосами.

Телегин шел на эти голоса, а они перемещались то в ту, то в другую сторону, и он должен был еже­минутно менять направление. Так он блуждал по зарослям лозняка, тростника и осоки до тех пор, пока голоса, постепенно затихая и удаляясь, совсем не смолкли.