Первомайские подарки и салюты 2 страница

Они разработали способ выведения из строя немецких паровозов. Это был очень сильный удар по противни­ку. Отряд Заслонова действовал. Но комиссар отряда Якушев должен был забраться в глубокое подполье. Его в Орше знал каждый житель, его разыскивали гестаповцы. Заслонов на некоторое время потерял связь со своим комиссаром, и на эту должность был назначен другой человек — Андреев, оказавшийся то­же очень энергичным, боевым товарищем. Когда же Заслонов вывел своих людей в лес, в отряд прибыл и бывший комиссар Якушев. Но командир за это время уже сработался с Андреевым, и Якушев остал­ся не у дел.

Я встретился с Заслоновым, и мы быстро догово­рились: в мое распоряжение были откомандированы Якушев и несколько других железнодорожников в ка­честве специалистов-инструкторов «по железнодорож­ному делу». Заслонова мы, в свою очередь, снабдили взрывчаткой и арматурой для минирования железных и шоссейных дорог.

19 мая отряд в шестьдесят пять человек был готов к выступлению. Триста тридцать пять килограммов тола было размещено в шестидесяти вещевых меш­ках. Кроме того, людям предстояло нести двадцать комплектов питания к рациям, запас патронов, гранат и съестного. Немало было и других «мелочей»: вод­ные лыжи, веревки, котелки для варки пищи — в среднем вес груза на одного человека доходил до пятнадцати килограммов. А наиболее усердные това­рищи насовали в свои мешки по восемнадцати—два­дцати килограммов полезного груза.

К Щербине я отправил пятерку надежных ребят, прибывших из его лагеря за получением взрывчатки, с приказанием явиться ко мне на встречу в период от 29 мая по 4 июня в определенное место под Вилейкой.

20 мая на острове Зеленый, в районе центральной березинской базы, мы провели пробный поход, чтобы проверить окончательную подгонку обуви, лямок у вещевых мешков и качество укладки груза. В этот же день прибыл на центральную базу из-под Полоцка комиссар Кеймах. Это было весьма кстати. Я мог с ним посоветоваться и еще раз просмотреть, все ли учтено для марша.

Утром 21 мая были сделаны последние приготов­ления к переходу. Бойцы плотно позавтракали, в их вещевые мешки было положено вареное мясо и хлеб. Некоторые заботливые товарищи захватили с собой и сырое мясо в ведрах, чтобы варить его по дороге, прихватили теплую одежду, одеяла и многие другие вещи, без которых можно было бы обойтись. Я знал, что все это будет брошено не далее как на втором привале, но молчал, предоставляя людям самим убе­диться, что нам предстоит далеко не увеселительная прогулка.

Точно в назначенный час отряд выстроился перед штабной землянкой. Наступило самое тяжелое — про­щание с остававшимися. Тимофей Евсеевич Ермако­вич со своей хромотой не выдержал бы перехода, и, как ни жаль мне было с ним расставаться, все же я вынуж­ден был оставить его командиром Березинской базы.

— Что ж, так или не так, а коли нужно, так нуж­но, — ответил он мне своим обычным присловьем.

Теперь он выговаривал слова с трудом из-за ду­шивших его слез. Я тоже чувствовал, что слезы под­ступают к глазам, и, отвернувшись, чтобы перебороть волнение, подал команду:

— За мной, шагом марш!

Колонна тронулась. Оставшиеся товарищи кри­чали: «Путь добрый!» и махали руками, Ермакович плакал.

Перед поворотом я оглянулся, и его маленькая скорбная фигурка запечатлелась в моих воспомина­ниях о горестных и славных делах в первую военную зиму.

Лоскуток родной, не завоеванной врагом земли — зеленый островок — остался за спиной. Казалось, мы оставили там отчий дом, родную семью. А впереди и вокруг нас необозримое болото, поросшее чахлым березнячком и ольшаником. Но даже эти, старчески изогнутые карликовые деревца, весной покрытые изумрудной листвой, чем-то напоминали мне празднично разодетых девчат, высыпавших на болото про­водить знакомых хлопцев, следовавших за мной.

Тут и там, как обычно, поодиночке и небольшими группами стояли серые красавцы — журавли. Каза­лось, они тоже хотели попрощаться. И собралось их больше, чем обычно... Опустив свои хвосты и крылья, похожие на голубые, вылинявшие на солнце веера, посматривая на нас, они жалобно курлыкали. Хоте­лось что-то сказать прощальное и этим птицам. Но думалось, что они и сами понимают: не от хорошей жизни люди покинули обжитые места, переселившись на журавлиное поймище.

Представьте себе колхозную деревню с нашими свободными и жизнерадостными советскими людьми. Но вот появились оккупанты, и сразу меняется лицо деревни и самое понятие «наша деревня», «наши люди». Все, что тебе давным-давно гак знакомо и до­рого, вдруг оказывается не твоим, а объявляется тро­фейной собственностью разбойников, которые делают с твоими близкими все, что им угодно.

Какое горькое чувство испытывали советские лю­ди, находясь на временно занятой врагом территории... «Ходишь, как прежде, по своей земле, а власть чужая, ненавистная. И не понять: не то ты в своей деревне, не то в фашистском лагере для пленных...».

Мы же, «расквартированные» в лесу, находили та­кие места, куда враг не мог прийти без боя.

На занятом нами лоскутке земли действовала ра­диостанция, здесь мы разговаривали с Москвой, при­нимали людей и грузы с Большой советской земли. Здесь у нас под кроной многовекового дуба портрет великого Сталина. Он смотрит на нас строгими и лас­ковыми глазами, и на душе становится легко. Он ви­дит нас, он с нами. А возле него алый стяг — символ нашей мощи, нашей правды. Занятый нами кусок леса был советской, нашей, не оккупированной фа­шистами территорией. Почему же мы не могли себя чувствовать так же, как на советской земле?

Оторвешься бывало от фашистских карателей, за­берешься в густой сосняк или ельник, выставишь посты, устроишься на еловых ветках у костра; радист выбросит антенну, свяжется с центром. Пройдет не­сколько часов, и ты чувствуешь, как уютен и хорош этот клочок родного леса! А станешь уходить, и жал­ко с ним расставаться, точно ты пробыл здесь не ча­сы, а месяцы. Даже складки, морщины на коре де­рева, под которым ты провел спокойно несколько ча­сов, кажутся тебе давно знакомыми и такими же приятными, как причудливый рисунок на стене бре­венчатой хаты, где ты родился и вырос.

Зеленый остров, на котором мы распрощались с Ермаковичем, Заслоновым, Андреевым и Вороно­вым, был нам мил и дорог еще потому, что с этого острова после шестимесячного перерыва была уста­новлена связь с Москвой, Отсюда направлялись пер­вые удары по железнодорожным линиям оккупантов; здесь комплектовали мы диверсионные группы из «призывников», шедших к нам в лес, закрепляли свои связи с соседними партизанскими отрядами и с людь­ми подполья.

Зеленый остров стоит перед моими глазами и те­перь, точно мы оставили его только вчера. Высокая стройная береза рядом с янтарно-желтой сосной у входа в штабную землянку. Обжитые землянки, по­греб с картошкой, жаркая баня, коровник между ел­ками. И грустный, с влажными глазами Ермакович.

* * *

Марш отряда начался тяжелым переходом через березинские болота и форсированием еще не вошед­шей в берега Березины. Я умышленно выбрал такое трудное начало, чтобы за первые сутки перехода от­сеялись люди, неспособные выдержать предельного напряжения всех сил для шестисоткилометрового рей­да. Оставшиеся в течение первых суток могли благо­получно вернуться на базу Ермаковича. Мой расчет оказался правильным.

Первые четыре километра пути были наиболее лег­кими, — ноги увязали неглубоко, густой ковер мха легко пружинил, а под ним ощущалась еще не оттаяв­шая твердая почва. Тем не менее некоторые товарищи умудрялись проваливаться по пояс в трясину и, вылезая на четвереньках, промокали до плеч, измазав в грязи автоматы, диски с патронами, мешки с взрыв­чаткой.

Чтобы подбодрить бойцов, я рассказал им, как бедный еврей Исаак, ютившийся с большой семьей в тесной землянке, стал жаловаться раввину на свою судьбу, на то, что он свету не видит в своем убогом жилище. Раввин знал причину, но ничем реально не мог помочь бедняку, Он просто посоветовал Исааку поместить в землянку еще козу с козленком. Семья бедняка стала совсем задыхаться. Тогда раввин по­советовал удалить из землянки сначала козленка, а затем козу. После этого Исаак «увидел свет» и воз­благодарил своего учителя за мудрое наставление.

Мои хлопцы применили этот анекдот к конкретной действительности. Большое болото они назвали козой, а маленькие стали называться козленком. Дальше за­шагали более дружно.

Я очень беспокоился, сумеет ли перенести огром­ные трудности этого перехода наша радистка, единст­венная девушка среди шестидесяти четырех мужчин. Но она держалась прекрасно. Хуже всех выдержи­вал испытание семнадцатилетний парень-радист. В на­чале пути он шел вразвалку, откинувшись назад и засунув руки в карманы., словно прогуливался по улице Горького. На первом же привале он оказался таким мокрым, перемазанным и замученным, что Со­ломонов, сомнительно хмыкнув, снял с него питание для рации и взвалил себе на плечи.

Ведра с сырым мясом, теплые одеяла и шапки остались висеть на сучьях деревьев, когда мы уходили с первого привала.

К половине вторых суток пути, в течение которых пришлось брести по пояс в воде под проливным до­ждем, мы выбрались на веселый, сухой остров. Здесь был расположен хутор Лубники, но дома были остав­лены владельцами. Гитлеровцы переселили здешних жителей во избежание общения с партизанами. Мы решили устроить привал.

День к обеду разведрился. Сухую высокую поля­ну залило солнечным светом, стало совсем тепло, хо­телось передохнуть и отоспаться. Но в пустых домах не было никаких продуктов питания, — все было вы­везено хозяевами или забрано оккупантами. Наши за­пасы съестного также окончились. Измученным лю­дям было не до еды. Страшно переутомленные и до пояса мокрые, они валились на полусгнившую солому и мгновенно засыпали.

Я решил обследовать местность и пошел берегом острова. Вдали за два-три километра поблескивала извилистая лента Березины. Подходы к ней в боль­шинстве мест были залиты водой, оставшейся после разлива. За рекой виднелись постройки какого-то крупного селения. Оттуда доносилась стрельба. Там, вероятно, было стрельбище и проводились стрелковые занятия у гитлеровцев или полиции.

Вернувшись на хутор, я собрался немного отдох­нуть, но появился старшина и доложил, что наш радист отстал. Шел он метров пятьдесят позади, и вот прошло уже более двух часов, как мы останови­лись, а его все еще не было. Пришлось послать людей, которые валились с ног от усталости, на поиски молодого человека, переложившего свой груз на плечи товарищей и все же оказавшегося не в си­лах нести самого себя. В течение всего пятичасового привала я не мог заснуть в тревоге за исход поисков, и лишь за час до подъема мне доложили, что на поле под лесом появился какой-то человек, взять которого не удалось, так как он никого не подпускал близко, убегал и прятался. Я поднял еще нескольких бойцов и послал их в облаву. Неизвестного «злоумышленни­ка» окружили не без труда, и он оказался, как и следовало ожидать, нашим незадачливым радистом. Выяснилось, что он около трех часов блуждал вокруг лагеря, но боялся подойти, принимая нас за кара­телей.

Возможности возвращения на базу Ермаковича больше не было. Я построил людей и объявил во всеуслышание приказ командирам: живыми отставших в пути не оставлять и за исключением особых случаев не снижать темпа движения. После этого радисту предложили взять свою рацию, и больше он уже не Отставал от нас ни на шаг, хотя через сутки на него был повешен еще и комплект питания для рации. Рваные клочья дождевых облаков закрыли солнце, спустились в темно-синюю глыбу, заслонившую пол­неба, и снова ринулись на нас проливным дождем. Подсохшая одежда за день быстро вымокла до нитки. С кустарников и с ветвей деревьев слива­лась к нам за шиворот вода. Луг метров на двести перед руслом был сплошь залит водой разлившейся реки Березины.

У самого русла выступали небольшие крутые бе­рега, до которых можно было добраться только в лодках, но их у нас не было, а воды мы уже не боялись, она хлюпала в наших сапогах, стекала с одежды.

Стоя до колен в воде, я тщательно всматривался в разлив. Течение здесь было небольшое. Кое-где из воды выступали кустарники лозы, местами маячили вершины сухого прошлогоднего чапыжника и бурьяна. На залитом лугу могли быть рытвины и озера. Сколь­ко раз я в своей жизни бродил вдоль берегов рек на охоте? Казалось, я представил себе профиль прегра­дившей путь к реке низины. Молча повел людей разливом.

Какой-то причудливой кривой я двигался вперед. Вот мы уже отошли сотню метров, самая большая глубина была повыше поясницы.

По выступающим кустам и крутящимся струйкам течения мне удавалось распознать, где рытвина, а где возвышенность. Так мы благополучно вброд достигли берега реки.

Березину мы форсировали ночью. Дрожа от про­низывавшего насквозь холода, поодиночке переправ­лялись на другой берег реки, надув и связав несколь­ко пар водных лыж, которые перетаскивали при помощи строп, перекинутых с одного берега на другой.

Противоположный берег представлял неоглядное море жидкой грязи, и мы побрели по нему, время от времени останавливались и отдыхали стоя, опираясь друг на дружку. Бойцы валились с ног от усталости, а сухой берег точно отодвигался от нас. Около 11 чат сов дня устроили привал в мокром березняке. Тут можно было сидеть, предварительно сложив нечто вроде поленницы из сухих палок, и товарищи, кое-как пристроившись на таких сиденьях, чтобы не лежать в болоте, начали засыпать.

Где-то недалеко с правой стороны слышалось пе­ние петухов, раздавался изредка лай собак. Но какой там был населенный пункт, я не мог определить. Надо было произвести разведку и уточнить наше местонахождение. Однако послать было некого. Люди спали мертвым сном, и поднять их не было никакой возможности. Единственным человеком, способным еще передвигаться по этому морю грязи, был я сам. Потому ли, что на мне было меньше груза, чем на других бойцах отряда, или больше ответственности за людей, но мои силы казались буквально неистощимы­ми. Я не мог взять с собой даже сопровождающего и около трех часов потратил на то, чтобы определить название населенного пункта.

Оказалось, что мы расположились на отдых рядом с селением Волоки. Там стоял большой гарнизон по­лиции. Я же поставил перед собой задачу пройти без боя, не ввязываясь ни в какую перестрелку, особенно здесь, в начале нашего перехода. Пришлось поднять товарищей и повести их снова болотом, в обход этого селения.

Часа за три до заката солнца вышли на сухой берег. Перед нами открылись поля, а за ними боль­шая деревня со странным названием Божий Дар. Для нас это название прозвучало многообещающе. Вече­ром хлопцы использовали до секунды предоставлен­ные им сорок пять минут на то, чтобы поужинать в деревне. Накормили и радистов, оставшихся на это время в лесу вместе со мной.

В сумерки двинулись дальше. После страшно тя­желого трехсуточного перехода и трехчасового отдыха люди наелись так, что итти дальше не могли совер­шенно. За ночь мы сделали не более пяти километров.

Пришлось остановиться на большой многочасовый привал. Зато в следующую ночь мы прошли около сорока километров.

На этот раз нам попалась гать, совпадавшая с направлением нашего пути.

Мы шли загаченными болотами. Окрестные кусты звенели соловьиными трелями, но к красотам приро­ды, обычно так волновавшим меня, я оставался равно­душным. Впереди лежал еще трудный пятисоткило­метровый путь.

Перед рассветом на водных лыжах перебрались через небольшую, но глубокую речонку Цну. Дальше пошла сухая холмистая местность, покрытая пере­лесками. В этих местах можно было использовать для перехода часть дневного времени.

В следующие трое суток мы добрались до старой государственной границы. Это были районы, во всех отношениях удобные для базирования партизан. Жи­тели пограничных деревень не привыкли бродить по лесам, мало их знали, главное — умели держать язык за зубами.

В густом нехоженом бору, около небольшого ру­чейка, мы увидели пустой шалаш. Оставленная одеж­да, два красноармейских котелка, хлеб, картошка указывали на то, что люди были здесь совсем не­давно. Они, видимо, разбежались, когда услышали в лесу людей. Нам было крайне необходимо разве­дать обстановку в этих районах. Расположившись в стороне с отрядом, мы выставили на «беглецов» засаду.

С наступлением темноты мои хлопцы задержали воентехника Сивуху, который приволок еще двоих обитателей брошенного «жилища». Три человека про­живали здесь с одним пистолетом, но ребята ока­зались неплохие, и мы решили их прихватить с собой.

До пунктов, намеченных для встречи со Щерби­ной, оставалось около сорока километров. Всех лю­дей туда тащить было незачем. К тому же представ­лялось целесообразным израсходовать часть наших грузов на линии железной дороги Молодечно—Минск, которая проходила километров за тридцать впереди нас у местечка Радошковичи, и на шоссе Плешенница — Лагойск, которое осталось позади на рас­стоянии одного суточного перехода.

Выделив две пятерки на линию железной до­роги и одну на шоссе для подрыва моста через болотистую реку Двиносса, я сам прихватил две пятерки и двинулся к месту установленной встречи со Щербиной.

В прилегающих деревнях уже знали о начавшихся крушениях вражеских поездов под Вилейкой. Это была работа наших подрывников, посланных со Щер­биной. Но сам он базировался между Полоцком и Крулевщизной. Найдут ли его посланные туда лю­ди? А от встречи с ним зависела дальнейшая работа в этом районе и продолжение начатого перехода с северо-востока Белоруссии на юго-запад.

В Западной Белоруссии

Была светлая, почти белая ночь, когда мы пере­шли старую границу. Вокруг чернели хаты поселков. Хотелось побывать в них, присмотреться, как живет здесь народ, но на всем лежала одна, хорошо знако­мая нам печать фашистской оккупации.

Около 12 часов ночи мы обходили небольшое мес­течко Хотеничи. Мы не знали, есть ли в нем гитле­ровцы. В стороне, на отшибе, стояло несколько хат. Оттуда доносились мужские голоса какой-то пьяной группы. Несколько человек развязно болтали с жен­щинами. «Полицейские», — промелькнуло у меня в голове.

Я остановил хлопцев неподалеку от дорожки, иду­щей к местечку. Часть полицейских направилась ми­мо нас.

— Стой! Кто идет?

Полицаи растерялись. Один из них крикнул: «При­готовиться, партизаны!» и кляцнул затвором винтов­ки, другие бросились бежать.

— Огонь! — скомандовал я.

Наши автоматы застрочили короткими очередями.

Оставив троих убитых и одного тяжело раненного, полицаи разбежались. Мы подобрали на месте одну новенькую винтовку. Она нам была очень кстати. Ранее, по пути, мы присоединили к себе трех человек из бойцов-окруженцев, у них на троих был только один револьвер. Один из них шел с нами. Когда ему была вручена отнятая у полицаев винтовка, он запры­гал на одной ноге от радости, как ребенок. Винтовку он прижимал к себе и гладил ее, как бесценный дар.

— Вот она наша русская, родная, — говорил боец, торжествуя.

Мне этот восторг бойца был понятен. Я сам ходил несколько дней в тылу врага, когда искал своих лю­дей, с дубиной в руках вместо винтовки и с булыж­никами в карманах вместо гранат.

К утру 30 мая мы достигли условленного места встречи, но ни Щербины, ни его людей там не оказа­лось. Нужно было ждать. Я выделил еще одну группу из шести человек во главе со Шлыковым и послал со взрывчаткой на линию железной дороги, а с осталь­ными решил дожидаться Щербины. В непролазной лесной чащобе было тихо и глухо — тут бы и отдох­нуть, отоспаться, да вот беда: мы оказались в «кома­рином заповеднике». Ничего подобного я не видел ни в ленинградских болотах, ни в дикой якутской тайге. Комары осыпали нас непрерывным мелким дождем, не успокаиваясь ни днем, ни ночью. Мы пытались укрыться от них под плащ-палатками, но они прони­кали в мельчайшие щели и жалили, жалили без конца. Лица и руки у нас распухли и нестерпимо зу­дели: мучения наши становились совершенно невыно­симыми еще оттого, что мы не знали, когда же появится Щербина и прекратится комариная пытка. Мы терпели ее три дня и уже начинали терять на­дежду на встречу, когда утром 2 июня часовой заме­тил на дороге группу человек в двадцать пять, — люди громко говорили по-русски.

Я вышел из леса и через несколько минут уже обнимался с капитаном Щербиной. Вместе с ним при­были представители трех крупных партизанских отря­дов: «Мститель», «Борьба» и «Отряд дяди Васи». Все вместе мы возвратились на основную стоянку. Вновь прибывшие были комиссарами соседних со Щербиной отрядов и пришли просить взрывчатку и арматуру для подрыва поездов и минирования шоссе. Надо было помочь товарищам. Мы договори­лись, что они выделят тридцать человек, и товарищ Купцов (тот самый, что когда-то допрашивал меня у Садовского) проводит их на базу Ермаковича, где им дадут сто двадцать килограммов тола и полтора десятка противотанковых мин. Треть этого груза они обещали передать Щербине.

Кеймах попросил оставить его в отряде Щербины. На счету отряда к этому времени было уже четырна­дцать пущенных под откос железнодорожных составов на линии Вилейка — Полоцк. Как ни жалко было мне расставаться со своим старым другом, но обстановка заставила меня согласиться с приведенными им дово­дами. В распоряжении Щербины было теперь более ста подрывников, прошедших наши лесные «курсы». Кроме них, к отряду присоединилось около семиде­сяти новичков. Пятнадцать человек из своих людей, которым трудно было переносить напряжение пере­хода, я тоже решил оставить в отряде Щербины.

Согласно разработанному нами плану, на месте стоянки отряда должен был остаться товарищ Кей­мах с сорока бойцами и задачей действовать на же­лезнодорожной линии Крулевщизна—Молодечно и Молодечно—Минск. Капитан Черкасов с такой же группой должен был перебазироваться в район озера Нароч и работать на линии Вильно—Крулевщизна и Вильно—Молодечно, а Щербина, уйдя в леса Налибокской пущи, южнее города Воложина, — рвать поезда иа участке Барановичи—Лида—Молодечно— Минск—Барановичи. Для установления связи с Мо­сквой мы передали Щербине вышколенного недав­ними злоключениями радиста с рацией.

К 6 июня на месте стоянки собрались все выслан­ные нами на подрыв железных и шоссейных дорог пя­терки. 8-го мы провели небольшой прощальный ми­тинг. Остающимся я пожелал дальнейших боевых успехов. Кеймах и Щербина в своих выступлениях да­ли слово попрежнему хранить железную воинскую дис­циплину, сохранять престиж москвичей-десантников, выполнить задачу нашей партии, поставленную перед коммунистами, посланными в тыл врага для организации партизанской борьбы белорусского на­рода. В ночь на девятое мы в составе пятидесяти двух человек тронулись дальше в путь. И снова нам казалось: покидаем мы теплый, обжитой уголок, род­ных и близких нам людей, с которыми так много пере­жито и которые делают то же, что и мы.

Они составляли с нами единую боевую когорту... Мы двигались молча по лесной неезженой тропе. В ушах звучали прощальные золотые слова, сказан­ные Дубовым: «До встречи в день победы в нашей красавице Москве».

Сколько еще ночей и дней войны отделяет нас от этого счастливого момента? Кому из нас доведется услышать звон бокалов, поднятых боевыми друзьями за победившую родину, за партию, за полководческий гений Сталина?

Организация бригады

Едва мы вышли из леса, как увидели огромное зарево пожара и клубящийся столб густого черного дыма, — так могла гореть только нефть или спе­циальные снаряды, применяемые для дымовой завесы. Это была работа шестерки Александра Шлыкова, высланной нами из вилейского «комариного заповед­ника». Перед нашим выступлением бойцы Щербины подорвали еще один эшелон, а группа Кеймаха сидела в засаде на том же участке, поджидая, когда возоб­новится железнодорожное движение, чтобы нарушить его новым взрывом.

Вскоре нас встретил Шлыков со своей группой и доложил, что им подорван немецкий эшелон, гру­женный снарядами и дымовыми шашками. Пожар, возникший при крушении эшелона, задымил подобно вулкану. Огромный багрово-черный столб дыма, ги­гантским грибом распустившийся над местом круше­ния поезда, был виден на оранжевом от зарева фоне неба за несколько десятков километров. Из ближай­ших селений в лес устремились окруженцы и бежав­шие из плена бойцы с целью найти людей, зажегших этот фейерверк, и присоединиться к ним. Шлыков привел с собой восемь таких бойцов.

Я вызвал командира восьмерки. Ко мне подошел среднего роста широкоплечий блондин с голубыми глазами, лет двадцати семи—тридцати, и назвал себя Анатолием Седельниковым. Не ожидая вопросов, он коротко рассказал о себе и о каждом из бойцов своей группы. Ни один из них подозрений у меня не вызвал, и я дал согласие на присоединение всей восьмерки к отряду. По существовавшим у нас правилам нович­ков разбили по группам подрывников. Седельников, как и остальные, был зачислен бойцом в одну из пяте­рок. Я заметил, что он сильно прихрамывал, и это мне не понравилось. Приказ не отставать и не остав­лять людей по пути был незыблемым законом, от точ­ного выполнения которого зависел в значительной степени успех нашего рейда.

Мы остановились в мокром болотистом лесу в тре­угольнике Вилейка—Молодечно—Красное. Отсюда мы послали еще две группы на подрыв вражеских эшелонов. Через эти места мы проходили неделю назад, когда шли на встречу со Щербиной. Места нам были знакомы, да и в окружающих деревнях о нас уже знали, мы здесь расстреляли крупного шпио­на, выдававшего себя за сапожника. Поэтому здесь можно было ожидать карательных отрядов гитле­ровцев.

По направлению дальнейшего маршрута были выставлены две усиленные заставы. Во второй поло­вине дня я с двумя автоматчиками направился разве­дать местность.

Командир первой заставы товарищ Шишкин доло­жил, что немцев поблизости не замечено. Но сменив­шиеся часовые сообщили, что в лесу шатается много безоружных людей. «Вроде кого-то ищут», — выска­зали хлопцы предположение.

— А ну-ка, Шишкин, задержите — и сюда их. Да не говорите, кто, зачем. На обратном пути я с ними потолкую.

Шишкин стал рассылать бойцов на выполнение приказания, я с автоматчиками направился на вторую заставу. О наличии в лесу посторонних узнал и Дубов. Желая предупредить меня об опасности, он, прихва­тив с собой Осокину, деда Пахома и одного бойца, направился за мной следом.

На заставе Шишкина они застали только млад­шего политрука Чугунова с больной ногой, все осталь­ные разбрелись по лесу. Чугунов доложил комиссару о моем приказании.

Дубов решил подождать нас на заставе Шишкина. Чтобы не выдавать себя, он сел к костру и прикрыл автомат плащ-палаткой, то же сделали и другие. Только дед Пахом заявил, что ему трудно укрыть «свою стрельбу» (он, как всегда, был с централкой).

— Это и хорошо, ты будь на всякий случай с дро­бовиком наготове, а подозрительного в этом ничего нет. Мало ли теперь по лесу бродит людей с дробо­виками, — заявил Дубов.

Из леса вывели пять человек задержанных. Предупрежденные конвоиры, не обращая на Дубова внимания, предложили неизвестным сесть у костра.

— Эх, братцы, да здесь уже есть рыба. Здрав­ствуйте вам, — сказал один боец, подсаживаясь к Осокиной.

— Здравствуйте, — также нарочито небрежно от­ветил Дубов.

— А ты, красавица, почему не отвечаешь на при­ветствие? — спросил тот же боец, придвигаясь ближе к Осокиной.

— А я не знаю, кто вы, поэтому и не отвечаю.

— Испугалась малость, вот и промолчала, — заявил второй из задержанных.

— Испугаешься, если вас ведут под ружьем, как уголовных преступников, — отрезала радистка.

— А ты, дед, чего с ружьем сдался? — сказал третий, обращаясь к деду Пахому.

— А чего ж я поделаю с дробовиком супротив автомата? — уклончиво ответил старый партизан.

— Сам, поди, как увидел гитлеровца с автома­том — пулемет или пушку бросил, а других упрекает за то, что они с дробовиком не решились оказать сопротивление автоматчикам, — отчитала девушка и третьего.

— Интересно, откуда она сама-то здесь взя­лась? — заметил один из неизвестных.

В это время из леса вывели еще группу безоруж­ных людей.

— Приказано — иди, не рассуждай. А то «куда, да зачем...» В плену у немца были? Были. Не рас­суждали почему — боялись автомата. А у меня в ру­ках, чай, тоже автомат, не чурка. Или, думаете, я стрелять не умею?.. Вот садись здесь и поджидай, когда тебя спросят...

Все это было так интересно, что мы остановились, не доходя костра, в густом орешнике, чтобы понаблю­дать и послушать эти разговоры.

— Почему с нами поступают как с арестованны­ми? Какое они на это имеют право? — кричал один из приведенных.

— А во время войны право за тем, у кого сила. Законы будет устанавливать победитель войны, — заметил Дубов.

В это время из лесу Шишкин вывел человека лет тридцати, огромного роста и богатырского телосложе­ния. Шишкин держал автомат наготове.

— А ну-ка, садись вон там, — указал он место верзиле,— и помалкивай. «Я лейтенант»! Ты, может, капитаном был, да разжалован, коли обезоружили... А я не знаю и знать не хочу, кто ты. Вижу, в такое время человек по лесу без оружия шляется, значит по меньшей мере дезертир или фашистский прихво­стень — полицейский.

— Послушаешь, вроде народ-то непокорный, а оккупантам сдались, — многозначительно заметил Дубов.

— Замолчи, старик, покуда я до тебя не добрал­ся, — вскричал человек, приведенный Шишкиным, выговаривая слова с кавказским акцентом.

— У этого силы-то, как видно, хватит, вот хватит ли ума? — заметила Осокина.

— Вы, барышня, меня не оскорбляйте, а то я осе­тин... я могу...

— Ничего вы не можете. Вас немцы не так оскорбили — оружие отняли, да и то вы смирились, — ответила девушка.