Ну да, как же, надо было бежать и под танки ложиться. А может, это учения шли? Ты об этом не подумал? А я подумал, – хотя, если честно, ничего я тогда не думал. 8 страница

– Чем больше в армии дубов – тем больше армия крепчает!

ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ ИЛЬИЧА

(продолжение)

Нога за ногу пошли по направлению к центру, и через пару минут нам представилась живописная картина. Бронзовый памятник Ленину начала шестидесятых стоял в центре городского сквера. Сквер был обрамлен кирпичными пятиэтажками тех же лет постройки. В одной из них весь первый этаж занимал гастроном, именуемый в народе „восьмеркой“ – по номеру магазина, а во второй центральный универмаг.

Вождь мирового пролетариата стоял на гранитном постаменте в полный рост с поднятой рукой. Он был без кепки. Кепка, зажатая в руке,появилась в монументах позже, в семидесятых, и внесла в образ Владимира Ильича некоторое разнообразие. Говорят, скульпторы за нее так ухватились, что в одном из отлитых памятников кепка оказалась и в руке и на голове. Хотя, может, это и байка…

У памятника в почетном карауле стояли юнармейцы в буденовках. У основания постамента лежали цветы. Вокруг памятника располагалась небольшая толпа из почитателей гения революции. В основном это были пенсионеры и работники администрации. Отчетную численность митингу добавляли снятые с уроков школьники с учителями, которые ненавязчиво пересчитывали своих питомцев по головам.

Но даже с такой поддержкой собрание верных ленинцев по массовости уступало двум группировкам у дверей универмага и гастронома. Участники митинга осуждающе посматривали на эти гудящие толпы. Чувствовалось, что внутри у них все кипело.

Оркестр грянул „Интернационал“, и верные ленинцы, собрав свое мужество, повернулись к вождю. Я спросил у Снеткова:

– Про первое советское рацпредложение знаешь? Срезать верхний кончик на буденовках, чтоб, когда бойцы пели „кипит наш разум возмущенный“, пар выходил.

– Ох, и вредный ты, Алекс, тебе бы только поиздеваться, – сдерживая смех, заметил Василь, – лучше пойдем узнаем, зачем там народ давится.

В универмаге давали туалетную бумагу по пять рулонов в руки. В гастрономе, тоже нормировано, отпускали тусклого вида цыплят по паре на человека.

Василь трезво оценил обстановку:

– Похоже, нам нигде не светит. Пойдем на митинг, там хоть лапшой для ушей отоварят.

Мы подошли к жидкой толпе и встали чуть поодаль. Пока оркестр доигрывал гимн, как первый секретарь что-то выговаривал одному из своих подчиненных, а тот беспомощно разводил руками. Снетков прокомментировал:

– Опять Семга взбучку схлопотал. Это приятель Степы Пчелкина Семен. Пошел по комсомольской линии, чтобы бутерброды с икрой и красной рыбой вволю лопать. Вот его Семгой и прозвали.

Позже мы узнали, что по распоряжению первого секретаря дефициты должны были быть выброшены с утра, чтобы к обеду осчастливленный народ присоединился к митингу. Но произошла непредвиденная задержка.

Речь первого секретаря начала навевать скуку со второго слова. Присутствующие все эти слова знали наизусть.

– Владимир Ильич открыл нам невиданные перспективы! Мы уже вот-вот подойдем к его заветной мечте – коммунизму.

Первый говорил с уверенностью и верой, это была его религия, которая давала ему возможность безбедно существовать. Взрослые слушатели показывали, что этому верят. Первого это подбадривало. А школьники были не в счет, им еще предстоит осваивать преданность идеалам, если, конечно, они хотят чего-нибудь добиться.

– Правду не любит никто, – задумчиво произнес Снетков, – ни те, кто обманывает, ни те, кого обманывают. Последним лучше чувствовать себя обманутыми, чем признать идиотами.

Первый все больше распалялся, начал жестикулировать, как бы давая отпор проискам империалистов, вживляющих в нас западные, прогнившие потребительские принципы.

– Ему бы водочки плеснуть, – вставил я – вообще бы цены не было. Говорят, есть в Сибири такая водка –„Шушенская“ называется. Уже после первого стакана начинаешь картавить.

– Ну да, – согласился Снетков, – а после второго лысеть…

Слово дали тоже первому, но уже по комсомолу. Он с апломбом начал говорить о том, что великие дела, начатые Ильичом, комсомол продолжит своими громкими делами.

– Все! Хватит! Пошли отсюда! – резко сказал Снетков. – Громкие дела можно делать и с помощью горохового супа.

ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ ИЛЬИЧА

(продолжение)

Решили обойти сквер и зайти в пивную, где когда-то мы впервые встретились. Проходя мимо универмага, мы видели, с каким трудом преодолевая напирающую толпу у входа, выбирались на свободу „счастливчики“ со связками туалетной бумаги.

К взмокшему толстяку, на шее у которого подобием гигантских бус на бечевочке висела гирлянда из десяти рулонов, пристал подошедший от гастронома худощавый мужчина. Он предлагал ему обменять одного цыпленка на пять рулонов. Аргумент был логически выверенный:

– Друг, ты подумай, зачем тебе бумага, если у тебя жрать нечего? А так сваришь на цыпке супчик с макарошками, поешь, полежишь, а тут, гляди, и бумага понадобится.

Толстяк деловито ответил:

– Сейчас жена выберется – обсудим.

Отойдя десяток шагов от дверей универмага, мы почти столкнулись с Добровольским, вынырнувшим со двора с туалетным дефицитом.

– Ага, – сразу сообразил Снетков, – Славик прямыми путями не ходит, он предпочитает задние проходы. Совестить я тебя не буду, все равно бесполезно, ведь ты, мой друг, продукт времени.

Слава заулыбался и согласился:

Я к худшему готов всегда,

Хотя по мне и незаметно,

Нагрянет если вдруг беда –

А я с бумагой туалетной!

От него мы узнали, что вся эта ситуация возникла из-за вмешательства рабочего контроля, держащего в страхе торгашей. Пока они не пересчитали товар и не назначили норму выдачи, продажа была запрещена. Торговать начали лишь с обеда.

– Вот и я из-за них три часа здесь проторчал, а меня давно уже накрытый стол ждет, – с этими словами Слава сунул нам по рулону бумаги и исчез.

Счастья от внезапного получения дефицита мы не испытали. С рулонами в руках мы выглядели по-дурацки. Куда бы их деть? Выбросить жалко – вон как народ за ними давится.

У гастронома обладатели бумаги предлагали бартер с той же аргументацией, но в обратном порядке. Василь посмотрел на толкающийся раздраженный народ, на мою грустную физиономию и решил меня подбодрить:

– Все пройдет, и люди лет через десять-пятнадцать забудут об этом кошмаре и унижении.

– Но знаешь, создается впечатление, что народ у нас только этим и занимается, что…

– Мы уже давно этим занимаемся; обделались по уши, а чтоб хоть чуть-чуть в своих глазах приличней выглядеть, стараемся обтереться. А всю эту грязь выпаривать надо, особенно из мозгов.

Из-за угла выскочил запыхавшийся мужичок:

– Вы где туалетную бумагу покупали?

– Нигде – мрачно ответил Василь, – мы ее из химчистки несем.

ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ ИЛЬИЧА

(окончание)

Мы уже подошли к последнему повороту к пивной, где Снетков собирался каждый рулон обменять на кружку пива, и тут нас догнал радостный Степа Пчелкин.

– Привет, мужики!

В авоське у него болтались две заморенные куриные тушки.

– Ого! Смотри-ка, наш Степа синюю птицу поймал, даже две! – сказал Снетков.

– Ладно-ладно, – начал оправдываться Пчелкин, – первый раз в жизни воспользовался служебным положением, а вы… да если хотите знать, я здесь с самого открытия порядок наводил. Сосчитали, норму определили, чтоб народу поровну, только лишь час назад торговать начали. До митинга никак не успели.

– Да-а, здорово вы этим ленинцам подна… вот за это хвалю! – Снетков похлопал Степу по плечу.

– Кстати, – вмешался я, – про этих цыпок я уже слышал пару месяцев назад. Это те самые, что по одному яйцу в месяц выдавали. Видать, не справились с плановыми показателями, не оправдали возложенных надежд, и вот итог.

Пчелкин эту историю не знал и, взглянув на меня с некоторым недоумением, спросил:

– Мужики, а вы куда?

– Куда-куда, – протянул Снетков, – куда все мужики ходят – пиво пить.

– А я?

– А тебе, Степа, надо срочно домой, а то если за нами увяжешься, твои синие птахи позеленеют. Так что быстренько на кухню и к плите – твое здоровье для народа бесценно.

Он взял из моей руки бумагу и вслед за своей сунул Степе в авоську:

– Вот теперь у тебя полный набор.

Пчелкин обиделся и пошел к дому. Мне стало жалко его, изрядно похудевшего, уставшего от наведения порядка в торговле города и района, и я сказал об этом Василю.

– Ты знаешь, кто был первым сторонником всеобщего равенства? Прокруст. Пока Степан не откажется от этой „справедливой“ идеи, я с ним пиво пить не буду. Да он оказался лишь наполовину умным.

– Это как? – удивился я

– Наполовину умный – это тот, кто знает, что живет плохо, но не знает, как сделать, чтобы жить хорошо. Вот Пчелкин из таких.

Мы подошли к пивной, но пиво, уже кончилось. Снетков посетовал на нехватку рабочих контролеров, которые могли бы путем перелива перемерить его объем и узаконить норму отпуска в одни руки.

„Если я чего хочу, то выпью обязательно!“ – и мы направились мимо котельной дворами к вокзалу, где в кооперативных ларьках пиво не кончается. В узком закутке столкнулись с мужичком пенсионного возраста, которого Снетков горячо поприветствовал:

– Здорово, Мирон, места боевой славы обходишь?

– Да ребят навестил, – ответил тот, – теперь пойду в церковь свечку поставлю. Я, Василь, вот к какому выводу пришел. Наши души пользуются все возрастающим спросом, и цена на них постоянно растет.

Не дождавшись какого-нибудь ответа, он направился в сторону собора.

– Сильно верующий? – спросил я

– Хороший мужик. А история с ним произошла не очень хорошая, я тебе после как-нибудь расскажу. А что он в церковь пошел, так это неплохо, там люди все больше с чистыми помыслами собираются, а с грязными на площади кучкуются, ну ты видел...

Историю Мирона я узнал от него самого года через два, но это уже отдельный рассказ.

В привокзальном буфете мы выпили по две бутылки на брата, пожелав вечно живому, чтобы его кто-нибудь случайно не разбудил.

НАВСТРЕЧУ ВЫБОРАМ

Приближались выборы. Уже не один год народ ожидал перемен к лучшему. К власти рвались демократы, либералы и прочие борцы за процветание страны. Коммунисты не верили, что их время ушло. Государство распадалось. После событий в Литве последовали волнения в Тбилиси, где погибло 16 человек. В связи с военными действиями в Нагорном Карабахе было введено чрезвычайное положение в Баку. Все чаще возникали разговоры об отделении республик, а то и их присоединению к другим государствам, например, к Молдавии к Румынии. Там возник территориальный вопрос и по Приднестровью, где проживали в основном русские.

К апрелю-маю от пребывания в СССР отказались Прибалтика, Закавказье, Молдавия. Горбачев пытался сохранить Союз хотя бы в урезанном виде. Готовился союзный договор в формате 9 + 1, или 1 + 9. При таком раскладе в каждой суверенной республике появлялся свой президент, и каждая обретала международный статус. Впрочем, во всех республиках, кроме России, президенты уже были. В стране спешно готовили референдум; после не совсем ясного – „За сохранение ли вы СССР в прежних границах?“ вторым вопросом стоял „Нужен ли России президент?“ Референдум провели в апреле, где на оба вопроса народ ответил „Да“. Так проголосовали более семидесяти процентов участников.

Коммунисты были категорически против второго „Да“, предвидя поражение своего кандидата – бывшего премьер-министра Николая Рыжкова, ушедшего с поста с формулировкой „по болезни“.

– Нам болезных не надо, – говорили мужики, – у нас их уже было в достатке.

В памяти людей еще четко стояла череда сверхвозрастных недееспособных генеральных секретарей. Хотя и ностальгические настроения с воспоминаниями о дешевой доступной колбасе и водке витали в воздухе.

Чтобы заглушить протестные настроения и перебить чувство тоски о высококалорийных продуктах, людей стали развлекать. Лихой журналист-кавалерист Александр Невзоров заскакивал туда, где до сих пор не ступала нога репортеров, аж на самое дно. Его программа „600 секунд“ как бы говорила: есть у нас места, где люди живут хуже, чем рядовой обыватель, где творятся ужасы и безобразия пострашнее того, что нам показывали раньше о прогнивших задворках капитализма.

Продвинутые молодые журналисты из программы „Взгляд“ стали заимствовать из зарубежного телевидения игровые программы. Самой популярной сразу же стало „Поле чудес“. Поначалу название ассоциировалась с полем чудес в стране дураков из сказки „Золотой ключик“, тоже в свое время позаимствованной. Но старая сказка быстро забылась, появилась новая, сдобренная сказочными по тем временам выигрышами счастливчиков. Снетков на все эти вещи смотрел философски:

– Каждый человек имеет право быть дураком, и ущемление в этих правах не что иное, как покушение на свободу личности. Кстати, „Поле чудес“ и ей подобные – передачи тестовые. Только тогда, когда они исчезнут с центрального телевидения, мы можем твердо сказать, что наше общество начало излечиваться от тупости и любви к халяве.

ПРЕДВЫБОРНЫЕ ДЕБАТЫ

Проискам демократов коммунисты пытались противопоставить железную дисциплину. Но эта дисциплина сыграла с ними злую шутку. Критиковать генерального секретаря было нельзя. Это все дальше и дальше уводило коммунистов в мир грез о социализме с рыночным и одновременно с человеческим лицом.

Выборы приближались, и народ активно дебатировал по кандидатам, особенно жаркие дебаты происходили в поселковой пивной. Гладиатор притащил газету и процитировал оттуда кандидата на пост президента России Жириновского: „У меня водка будет продаваться круглосуточно, везде, на каждом углу. На каждом углу старушки станут торговать пирожками, а КГБ и милиция – защищать их от рэкетиров. Месяц-два неразберихи, пусть даже где-то кто-то отравится…“

– Ну-ка, – протянул я руку к газете

– Вот, – Гладиатор сунул мне под нос, – черным по белому! Вчера племянник привез.

Я посмотрел: газета „Вечерняя Москва“ от 30 мая 1991 года, свеженькая.

– А как в Москве-то, племянник не говорил?

– Народ волнуется, но все будут голосовать за Ельцина. Он от персональной машины отказался, на работу на трамвае ездит. Но я все же за этого, – Гладиатор ткнул пальцем в газету, – пусть, но это точно наш человек!

Горыныч, как человек более рассудительный и степенный, был с ним не согласен:

– Нет, – этот слишком шустрый и отчество у него подозрительное – Вольфович. А у Ельцина по этой, как его… – видимо, искал синоним слову морда.

– По физиономии, – подсказал я.

Горынычу этот синоним не понравился, и он перестроился.

– Это, как его, по лицу видно: мужик наш и стакан для него, как наперсток. Богатырь!

Даже Нюрка вставила свое веское слово за Бокатина, который был красив и очень нравился ей внешне. Только Чекуха не имел своего мнения. Он шнырял между спорщиками, со всеми соглашался и кивал – не хотел терять своих мелких спонсоров из-за какой-то дурацкой политики.

Дня через три после пивных дебатов мы со Снетковым ремонтировали конек моего дома. С крыши нам было видно всю округу. Вдруг мы увидели бегущего со стороны поселка человека, размахивавшего чем-то белым.

– Жаль, бинокля нет, наверно, где-то пожар.

– Да нет, это кто-то уже сдается, – возразил Василь, – видишь в руке белый флаг.

Но бинокля нам не понадобилось, фигура быстро приближалась. Это был полковник. В руке у него была не тряпка, не флаг, а газета.

· Мужики! – кричал он нам на ходу. – Мужики! Спускайтесь скорее!

– Может, война? – спросил я.

– Да нет, пожалуй, тут что-то серьезнее, – и Снетков начал спускаться вниз.

Грудь полковника ходила ходуном, глаза неестественно вращались.

– Мужики! – еще не отдышавшись, начал он. – Гомики идут!

– Так, – остановил его Снетков, – давай по порядку.

– Вот, – полковник ткнул пальцем в передовицу „Нашей правды“, – не верите, читайте сами.

Из сообщения ТАСС мы узнали, что на пост президента России ассоциация сексуальных меньшинств выдвинула своего лидера – сорокалетнего гомосексуалиста Романа Калинина. Основной пункт его программы – распродать Россию иностранным монополиям.

– Нет, вы прочитайте, почитайте вслух!

Я прочитал: – „Чем прозябать в нищете и бесправии, лучше пригласить на княжение какого-нибудь Рюриковича из Скандинавии да поставить на каждом предприятии по немцу-управляющему, что сумеют навести порядок в нашей экономике“.

– Вы слышали! Немчуру запустить! Они уже к нам приходили порядок наводить – мы их вышвырнули, – все больше распалялся полковник. – А теперь с распростертыми объятьями?! Накось – выкуси! Давай дальше читай, а то я своим глазам не поверил.

Я продолжил: “Кроме того, в программе претендента имеются следующие пункты:

– запрет на профессию коммунистам,

– открытие государственных границ,

– роспуск Вооруженных сил,

– продажа оружия народу и Саддаму Хусейну“.

Полковник после каждого пункта все сильней скрипел своими крепкими зубами:

– Это ж под кого он копает? Под меня? Меня! Замполита! Коммуниста!

Я продолжал зачитывать уже более спокойные пункты: снизить цены на водку до ностальгической суммы 3 рубля 62 копейки или даже 2 рубля 10 копеек. Кроме этого, лидер голубых собирается распустить парламент и проверить, не связан ли Ельцин с комитетом госбезопасности.

– Ну все! Все, ребята! Надо вооружаться. Если такая вражина голубая к власти рвется – надо генерала Макашова выбирать, только Макашова!

Мы согласно кивнули. Полковник, решив, что убедил нас проголосовать за своего кандидата, побежал через овраг. Там мои соседи-пенсионеры копались в огороде. Размахивая руками и рисуя перед бедными стариками страшные картины гомосексуального режима, полковник продолжил свою агитацию.

– Легко отделались, – сказал я, – хорошо, в силы самообороны прямо на крыше застраивать не стал.

– Да ты не смейся, – Снетков был серьезен, – не пройдет и года – на броневики полезут, как в памятном семнадцатом. Надо уезжать отсюда, от этой политической толкотни. Все одно, пока мира в душах людских не будет, хорошего не жди. Слышал, в российской глубинке монастырь взялись восстанавливать, зовут желающих. Вот на твоей крыше потренируюсь, глядишь, и сойду за мастерового, топор и пилу я с детства освоил. Ты как к Богу относишься?

Я замялся, больно уж крутой переход получился на эту тему после красно-голубой политики.

– Ну… допускаю, что есть что-то, но чтобы любить там или бояться…

– Не обязательно Бога бояться. Можно жить праведно и по разумению, – сказал Снетков и решительно полез на крышу, как бы подводя итог политическим и религиозным дебатам.

ЛЕТО, ОНО И ЕСТЬ ЛЕТО

Июнь подходил к концу. Лето радовало теплом и хорошей погодой. Летом как-то жить приятней. Нет, зима, конечно, нужна, хотя бы для того, чтобы ощутить все летние прелести. Наше общение со Снетковым стало постоянным, но все же Василь оставался для меня загадочной личностью. Жизненными планами он не делился, скрывал и свои творческие задумки, а что они у него были, я нисколько не сомневался.

Сразу после выборов, на которых победил Ельцин, Снетков отдал мне деньги, занятые на дрова. Тратить их было некуда, и я вновь решил положить их на сберкнижку, хотя Снетков меня отговаривал. Впоследствии оказалось, что я попал в число лохов, веривших государству, гарантирующему сохранность и неприкосновенность вкладов. Вклады-то оказались в неприкосновенности, но превратились в фикцию.

Единственным положительным моментом была новая встреча с симпатичной кассиршей. Народу было мало, и мы смогли немного поболтать. Звали ее Наташа, как я понял, она была свободна. Но моя природная нерешительность опять привела к тому, что наше знакомство и приятное общение остались без последствий. Снетков меня выслушал и покачал головой:

– Эх, Алекс, – ты хоть бы брал пример со своего Шмона. Он долго не церемонится – вон какую кралю отхватил чернявенькую.

Шмон действительно притащил в дом симпатичную кошечку. Я по своей доброте не обратил на это внимания, спали молодожены в сарае, а кормились пескарями и окуньками, что приносил Вовка.

– Ничего, – ответил я, – еще не опоздаю.

– Если что-то делать с опозданием, но точно с таким результатом, как никогда, то действительно опоздание уже роли не играет.

Снетков часто говорил витиевато, но при этом веско и со знанием дела. Мне приходилось порой тщательно анализировать его слова, чтоб не упустить смысла. Я и сейчас задумался, а потом промямлил:

– Не знаю…

– Все знают только дураки! Вот только знания у них какие-то сомнительные… Ладно, зайду я в эту сберкассу, присмотрюсь, тогда и примем решение, – твердо заключил он.

В дом влетел запыхавшийся Вовка. Волосы у него были всклокочены, рука поцарапана.

– Вовка, у тебя опять шишка на лбу, – констатировал Снетков

– Это меня Федька, за то, что я его дураком обозвал.

– Сколько тебе можно вдалбливать: надо быть культурным и вежливым. Мой прадед говорил, что вежливых людей и бьют нехотя, и посылают поближе.

– Можно вопрос? Что такое дилемма?

– Я тебе сейчас поясню: встречаются двое, один говорит: “Чего-то голова чешется…“ Второй отвечает: “Одно из двух: новые волосы лезут или старые выпадают. Выбирай одно из двух“. Это и есть дилемма.

Вовка опять призадумался, но, похоже, соображать он стал быстрее:

– Я понял, спасибо, – это он крикнул нам уже на ходу.

Мы вышли во двор. Время было вечернее, но солнце стояло высоко. Белые ночи были в самом разгаре. Метрах в пяти от калитки начинался склон оврага, оттуда шел дурманящий запах свежего сена. Он вызывал детские воспоминания, в которых было все: и купание в теплой реке, и игра в лапту, и бабушкины лепешки с парным молоком.

– Ну пока, мне уже пора на смену, – попрощался Снетков, прервав мое пребывание в прошлом.

– Пока, – я пожал ему руку, стараясь не прервать этого накатившегося на меня ощущения детства. Оттуда очень не хотелось возвращаться, там не было тех забот, что окружали нас сейчас, и казалось, что именно там, в прошлом, была правильная жизнь и счастливые люди.

ПРЕДЗНАМЕНОВАНИЕ

В середине августа, в пятницу, я отметил с коллегами свой предстоящий отпуск. Подходя к вокзалу, увидел, что небо на западе потемнело – надвигалась гроза. Вскоре небо было уже разделено на две равные половины – светлую, где все еще сияло солнце, и темную, иссиня-черную. Не проехав и пяти минут, электричка нырнула в поток воды, пронизанный молниями.

В поселке дождя уже не было. Платформа была вымыта до блеска. Вновь светило солнце, и о пронесшемся катаклизме напоминали лишь бурные мутноватые потоки воды.

– Горит! Горит!

Со стороны ДК бежал Глашатай, местный дурковатый паренек. Прозвище ему дали за зычный голос, совсем не соответствующий его внешним данным.

– Что горит? Что горит? – у многих екнуло сердце, ведь люди еще жили в деревянных домах.

– В пивную молния попала! – крикнул паренек и, развернувшись, бросился в обратную сторону.

Подчиняясь инстинкту толпы и жажде зрелищ, я поспешил за мужиками.

Это было невероятно: наш пивной павильон, стоявший рядом с сорокаметровой сосной, горел синим пламенем. Тушить его было бесполезно. Самым удивительным было то, что никого из посетителей не убило, лишь слегка контузило.

Самой контуженной оказалась Нюрка. Она громко рыдала с каким-то надрывом, вытирая руки о грязный фартук, причитая:

– Там деньги, выручка, там деньги…

Контуженный Гладиатор уже мог что-то рассказать.

– Она как … – Гладиатор применил единственное, по его мнению, соответствующее слово. Не менее эффектно он дернул перед своим носом рукой, как летчики показывают вход в пике. Потом оглядел внимательную аудиторию и дополнил картину: – Нюрка вылетела как пробка!

Действительно, как только началась гроза, Нюрка решила закрыть дверь, и тут же метров на пять ее выкинуло наружу. Это при ее-то весе…

Второй потерпевший, замухрыстый мужичок, сказал, что в первый момент он видел, как голубые огоньки, словно паутиной, опутали баки с пивом, а потом вдруг белая вспышка, и он больше ничего не помнит.

Появился Снетков. Я заметил: как только он появляется, все сразу же становится спокойнее. Первым делом Василь взялся успокаивать Нюрку, слегка ее обнял и безо всякой иронии заявил:

– Нюра, солнце мое! У меня с тобой ну точь-в-точь, как у тебя с молнией: чем ближе к неведомому, тем больше дух захватывает!

Нюра попыталась улыбнуться и вытерла слезы. Мы отвели ее в ДК позвонить в трест столовых. На крыльце стояла заведующая библиотекой в накинутом на плечи пуховом платке. Антонина Павловна, скрестив руки, печально смотрела на догорающий павильон и тихо произнесла:

– Я, конечно, просила, чтоб его отсюда убрали, а мысленно даже и к Богу обращалась, но не так же…

– Вы здесь не причем, – успокоил ее Снетков, – просто время подошло – время перемен.

Народ расходился. Приехали пожарные, посмотрели, составили акт, определив причину возгорания как природное явление. Рядом с дымящимся пожарищем остались всего несколько мужиков, негромко обсуждавших ситуацию. У сиротливо стоявших двух цилиндрических баков лопнули водомерные стекла, пиво все вытекло, но со дна баков еще испарялись его остатки. Головы дурманил неестественный пивной дух с примесью гари.

Проходившая мимо скособоченная бабка с нескрываемым злорадством прошепелявила:

– Так вам и надо, ироды! Бог шельму метит и испепеляет своим мечом огненным!

Потом на ходу перекрестилась и пробурчала под нос:

– Прости мя, Господи!

– Шагай, шагай, коряга старая, – напутствовал ее кто-то из мужиков пожилого возраста, – забыла, как сама после войны в вокзальном буфете пивом торговала, недоливала да обсчитывала? А мы помним.

Бабка засеменила дальше в сторону к церкви – замаливать прошлые грехи.

Мы посочувствовали пивной братии. Особенно жалко было Чекуху, на глазах у него были натуральные слезы.

– Это знак! Это недобрый знак – что-то будет, что-то будет! – сокрушался Гладиатор и оглядел присутствующих: – Куда же Пашка Ветрогон задевался? Надо бы свое чудесное спасение отметить. Займешь? – он обратился к Снеткову.

Тот кивнул.

ПУТЧ

Слова Гладиатора, как и намек Снеткова на грядущие перемены, стали пророческими. В воскресенье, уже засыпая, я услышал гул со стороны шоссе, хотя оно было километрах в трех от поселка.

В половине одиннадцатого заявился Снетков, кивнул мне и сразу же включил телевизор.

– Что-нибудь случилось?.

– Ночью разве не слышал? Так теперь увидишь!

Телевизор зазвучал музыкой Чайковского, а через минуту по сцене Большого театра засеменили ногами маленькие лебеди.

– Все, – сказал Снетков, – теперь только в двенадцать объявят.

– Так ты хоть объясни, что произошло?

– Глашатай с утра радостный приходил, рассказал, как он ночью услышал гул на шоссе, побежал туда. Танки и бронетехника часа два в сторону Питера шли. А он, понимаешь, им рукой махал. Ему один танкист шоколадку кинул. Про эту неожиданную удачу всем и рассказывает.

– Ну и что?

– Ну и то! В десять часов объявили, что введено чрезвычайное положение. Президент исполнять свои обязанности уже не может – захворал, и теперь власть перешла к их комитету. Смотреть противно на эти рожи!

Василь сел на табуретку и задумался, подперев руками голову. С расспросами я к нему больше не приставал, прошел на кухню и поставил чайник. Вернувшись, я увидел, что лицо у него посветлело, и он, как бы подбадривая и себя и меня, продолжил:

– Ничего у них, Алекс, не получится, ни-че-го! Не тот уже народ, не тот! Его назад в прошлое не загониш, – помяни мое слово!

– Я тебе, Василь, верю. Но пасаран! Они не пройдут!

– Ты кончай тут паясничать. Свое время упустил, спал здесь как сурок, теперь другим за тебя придется отдуваться.

Ну да, как же, надо было бежать и под танки ложиться. А может, это учения шли? Ты об этом не подумал? А я подумал, – хотя, если честно, ничего я тогда не думал.

Однако Снетков не унимался:

– Я-то ладно, я при деле – народное хозяйство днем и ночью стерегу, а тебе как отпускнику – прямая дорога на баррикады, демократию защищать.

Решили подождать новостей, попили чаю под музыку Чайковского. Разговор особо не клеился, каждый думал о том, что еще нам подкинет жизнь в этом переходном периоде. Мы особо никогда в разговорах сильно в политику не углублялись, но оба были за перемены к лучшему.

В экстренном выпуске новостей информации было мало. Показали кусочек пресс-конференции нового руководящего образования. В него входили вице-президент Янаев, председатель КГБ Крючков, министр обороны Язов, министр внутренних дел Пуго. Дальше шли менее заметные фигуры. Действительно, смотреть на эти угрюмые и насупленные лица пенсионного возраста было не очень приятно. Казалось, что все они сами напуганы, как будто побаивались неуправляемости народа. После этого вновь стали показывать достижения балета. Снетков выключил телевизор:

– Что скажешь, Алекс?