Ну да, как же, надо было бежать и под танки ложиться. А может, это учения шли? Ты об этом не подумал? А я подумал, – хотя, если честно, ничего я тогда не думал. 7 страница

Забудешь про пустые магазины,

И жизнь покажется прекрасною опять.

Появились брачные объявления, в основном людей старше сорока лет. Они были очень пристойны и больше походили на деловые предложения. Кроме обязательного условия – без вредных привычек, следовали перечисления требуемых навыков и увлечений. На сегодня требовались: каменщики и плотники, птичницы и доярки. Немного реже – ягодники и грибники, которые проходили, как любители природы. Изредка встречались и более наглые запросы, с намеками на жилплощадь и личный автотранспорт.

Газета выходила четыре раза в неделю, чего мне вполне хватало на растопку.

ВЕСНА

Пришел март. Все начали вспоминать о женщинах и о весне. Инстинкт самосохранения – в смысле жратвы и тепла – был потеснен другим не менее известным инстинктом. Снетков как-то поделился:

– Я всегда машинально взглядом раздеваю женщин, но когда они одеты в зимнее, мне это делать значительно труднее.

Я подхватил:

– Думаю, женщины легкого поведения потому и одеваются более легко.

Снетков похвалил:

– Верно! А я-то все время думаю, почему это мне с женщинами легкого поведения так легко общаться? Как там в песне поется? Как много девушек хороших… – и перешел на речитатив: – А тянет больше на плохих.

Тема была глубокая, можно было копать и копать.

В начале марта позвонил Гвоздев и пригласил нас на поэтический вечер, посвященный весне, женщинам и референдуму по сохранению СССР. На вывешенной в городе афише все перечисленное я прочел в обратном порядке.

Снетков на тусовках местных талантов уже бывал. Он вкратце поведал мне всю эту кухню: на таких вечерах собираются местные графоманы, которые иногда прорываются в газетку „Наша правда“. Количество публикаций в ней и являлось мерилом таланта, поэтому пороги в редакции были сбиты именно их ногами. Раз в полгода там собираются местные пииты и варятся в собственном соку.

– Но вари их не вари, кроме баланды, ничего не получается, – заключил Василь.

Уже несколько лет организовывал такие слеты ярый общественный деятель, поэт от станка Жора Лохнесский. Снетков знал его еще по комбинату, где он числился как Георгий Лохнов, был членом партбюро, председателем цехкома и возглавлял сразу два общества: охраны памятников и охраны природы. Кипучей энергии Гоши хватало на все, кроме работы.

Слет местных „гениев пера“ проходил там же, где мы полгода назад восхищались полотнами „гениев кисти“. Основным сюрпризом для собравшихся оказались скромно накрытые столы, на которых пыжились два электрических самовара. На тарелках со штампом общепита горками возвышались угощения: печенье, сушки и ванильные сухари. Отдельными вкраплениями в этих пирамидках высвечивалась карамель „Клубника со сливками“. Рядом с каждой чашкой лежала ложка и два кусочка сахара-рафинада.

Когда мы вошли, в зале уже сидели человек десять пожилого возраста, они тихо переговаривались, бросая взгляды на угощение. Одеты все были просто и неброско – многие приехали из близлежащих деревень. Кажется, двое были из нашего поселка. Все они уже заняли места поближе к руководству мероприятия. Мы присели за крайний столик, хотя было заметно, что количество угощений резко убывало по мере удаленности от руководящего стола.

На скромном фоне выделялся моложавый мужичок невысокого роста с экстравагантной бородкой и платком на шее. Его физиономия четко соответствовала ответам на все вопросы анкеты из 30 пунктов. Это и был Жорж Лохнесский.

– Банальность, отрастившая бороду, остается все той же банальностью, – задумчиво произнес Снетков.

Тем временем Жора носился по залу, отдавая распоряжения и галантно приветствуя вновь прибывших. Установив вазу с цветами на главном столе и поправив скатерть, он нехотя подошел к нам и доложил, скольких трудов ему стоило выбить денег на данное мероприятие и закупки в тресте столовых.

– Будет второй секретарь, – доверительно сообщил он, – так что без самодеятельности.

– Ты и его обязательно предупреди, – Снетков кивнул в сторону вошедшего в зал Гвоздева, – ему же все равно, что второй, что первый.

Лицо Лохнесского слегка скривилось, и он быстро исчез. Гвоздев пришел с сияющей Светкой, у которой в руках была веточка мимозы.

– Как хороши и свежи были розы, но я сдержался и купил жене мимозу! – вместо приветствия подколол его Василь. Тот пропустил это мимо ушей – Юра, как и я, на Снеткова не обижался.

В этот момент в зал вошел второй секретарь горкома. Он был невысокого роста, в импортном дорогом костюме. Сзади семенил Слава Добровольский и что-то горячо ему втолковывал. Лохнесский бросился навстречу гостю, оттеснил Славу, и указав на свободное место за нашим столиком.

– Вечно второй, – указал Снетков на главного гостя, – чтобы первым стать – стати не добрал. У нас руководитель должен быть крупным и харизматичным, а этот…

– Харей не вышел, – вклинился Гвоздев, – килограмм этак тридцать в дефиците. У нас с диких времен это повелось, когда вождями были сильные и здоровые. В продвинутых странах давно сообразили, что внешние показатели не самое главное, а мы все еще за главное качество мордатость держим.

Тем временем Лохнесский открыл, по его выражению, заседание, сказал, что дорогого гостя представлять не надо, но, учитывая присутствие нескольких новых членов, то есть любителей поэзии, – он взглянул на наш столик – мы его представим. Тут пошло нудное перечисление званий, должностей и заслуг второго секретаря. Я наклонился к Светке и сказал шепотом:

– Слышала? Нас с тобой тоже в члены зачислили, можешь теперь этим гордиться. Потом Маньке похвастаешься членством.

В этот момент вечно второй поставленным голосом начал свою речь:

– Дорогие товарищи!

Похоже, надолго, – подумал я и не ошибся. Докладчик остановился на рыночных реформах, которые идут тяжело. Дальше он попросил мыслящую и творческую интеллигенцию в нашем лице не поддаваться на провокации „демократов“, призывающих распустить все республики, и без того распущенные в своих амбициях. На предстоящем референдуме надо сказать твердое „да“ за сохранение СССР. А на вопрос, нужен ли России свой президент, надо ответить „нет“, так как на этот пост жаждет прорваться партийный отщепенец Ельцин. При этом оратор доверительно сообщил, что из достоверных источников знает о слабости Бориса Николаевича и что он Россию непременно пропьет.

Наконец второй перешел к культуре, которой партия уделяет большое внимание, и мы по-прежнему в области балета впереди планеты всей. В одном нашем районе… – тут последовало перечисление художественных коллективов, их заслуг, наград и званий.

В заключение второй поздравил советских женщин и пообещал закончить ремонт родильного дома раньше намеченного срока.

На этом деловая часть „заседания“ была завершена, и бразды правления вновь взял Лохнесский.

ПОЭЗИЯ В НАТУРЕ

Жора хотел было дополнить речь второго секретаря, но, видя бегающие глаза и сведенные скулы большей части присутствующих, решил сделать перерыв и дал команду к чаепитию.

Пока мы пили чай, Добровольский рассказал нам, как он успел выставить ряд претензий к партийному руководству города на его наплевательское отношение к работе общественной бани и пригласил второго секретаря посетить ее, чтобы убедиться, что пара в парилке действительно не хватает.

Светка с любопытством оглядывала зал:

– Как интересно...

– Интересно будет потом, – поведал ей Снетков, – когда Колю запустим.

Лохнесский попросил внимания и предложил приступить к чтению того сокровенного, что родилось в умах и сердцах его коллег по поэтической стезе. Определил регламент в пределах пяти минут на каждого. Для начала Жорж предоставил слово ветерану с тридцатилетним стажем как в партии, так и в поэзии.

Мы прослушали воспоминания о детстве и юности, благодарности за полученную когда-то после войны специальность и полученную недавно первую пенсию.

Дальше выступила крупных габаритов дама раннего пенсионного возраста. Она без утайки поведала о всепоглощающей страсти, озарившей ее когда-то на танцплощадке. Мы узнали, что зарождение любви происходило под аккомпанемент граммофона, из которого слышались сначала вальс, потом танго, а затем фокстрот, танцуя который, они с партнером потеряли головы.

– Не у каждого, видимо, хватало мужества ей отказать, – намекая на габариты поэтессы, прокомментировал Снетков. – Интересно, нашел ее ухажер свою голову или нет?

Следом выступил поэт Кочетов, домовитый хозяин и орнитолог-любитель в одном лице. Он, неестественно размахивая руками, изложил нам свои наблюдения, из которых я запомнил несколько строк:

Теплее дни, светлее небеса,

Птиц возбужденных звонче голоса,

Воркует голубь, во дворе петух

Горланит кукареку во весь дух!

Следующей была поэтесса-натуралистка, бывшая учительница, которая в рифму перечислила дары леса, собранные на прогулке. Решив, что этого мало, она стала перечислять и все то, что она там оставила: голубое небо, шумящие сосны, темное болотце с притаившимся в нем лешим.

Чай мы уже допили, становилось все скучнее и скучнее. Но тут слово дали совхозному передовику, печатающему свои бравые стихи и басни в „Нашей правде“. Это был заочно известный мне Егор Копытов. Соединив воедино в своем произведении тему праздника и тему пьянства, он выдал разоблачающую оду. Я успел запомнить только одно выдающееся четверостишие:

Ни для кого сегодня не секрет:

На женских плечиках лежит вся тяжесть быта.

И бремя это они тащат много лет,

А совесть мужа спит или пропита!

Присутствующие встрепенулись, скинули полудрему и встретили такой развернутый подход к женскому дню ободряюще. Аплодисменты были уже не такими жидкими, как предыдущие, – погуще. Многие стали интересоваться у поэта, как в их совхозе сейчас обстоят дела со снабжением алкогольными напитками и что пьют механизаторы и доярки.

Лохнесский сгладил момент, переведя разговор вновь на литературную тему. Он посетовал на то, что в городе нет ни одного члена союза писателей, пора бы хоть кого-нибудь туда выдвинуть. Жорж начал читать свои стихи; это был явный намек, кто именно должен быть этим выдвиженцем. Стихи были ни о чем и обо всем сразу:

Моей издерганной душе,

Горящей медленным огнем,

Есть дело до всего вообще,

И я страдаю обо всем.

По сценарию именно Жорж и должен был закончить встречу. Под аплодисменты Лохнесский уже направился к своему месту и стал выдерживать паузу, собирая на себя внимание аудитории, но…

ВНЕПЛАНОВЫЕ ВЫСТУПЛЕНИЯ

Жорж уже собрался объявить о закрытии заседания, и тут встал Снетков:

– А что же, если мы сидим на задворках, то нам и слова не дадут?

Все повернулись к нашему столику.

– Слово предоставляется всем вам известному Вячеславу Добровольскому, – поставленным голосом объявил Василь и, хлопнув того по плечу, подбодрил:

– Слава, объясни-ка им свою позицию.

Слава, видимо, не был готов к выступлению, но природный дар выкручиваться из любых ситуаций подсказал, что надо взять нейтральную тему. Ссориться он, как я потом понял, ни с кем не хотел. Он что-то пролепетал о том, что надо больше радоваться жизни во всех ее проявлениях, беречь экологию, упомянул о задачах природоохранных ведомств. И прочитал небольшое стихотворение:

Иду, флюиды я ловлю,

Свои вокруг распространяю,

Земля, как я тебя люблю,

Порой ты даже и не знаешь.

Я поглощаю кислород

Без всякой, я скажу, корысти,

Взамен даю я углерод –

Дышали чтоб трава и листья.

В больших объемах воду пью,

Но тоже ведь не меркантильно,

Ее сполна я отдаю

И регулярно, и обильно.

От первого столика послышалась ехидная реплика одного из подпевал:

– Так мы то же самое делаем, может, даже качественней и в больших объемах.

По залу прокатился смешок. Снетков пренебрежительно посмотрел на Славу. Тот уже с виноватым видом сел, как бы показывая – накладочка вышла. Василь взглянул на меня, я отрицательно мотнул головой, дескать, не готов.

В это время вечно второй встал, поблагодарил Лохнесского за приглашение на встречу с творческой интеллигенцией, сославшись на дела, предложил продолжить без него и покинул зал.

– Умение вовремя слинять освобождает от ударов и пинков, – вполголоса резюмировал Снетков и решительно продолжил: – Товарищи, долгими речами мы вас мучить не будем, представлять вам его не надо, вы все его и так знаете. Юра, – негромко обратился он к Гвоздеву, – выдай-ка что-нибудь.

Во взгляде Лохнесского легко читалось: „Эх, жаль, не те времена, я бы тебе слово дал!“

Но Юра уже встал и начал:

– Стихотворение называется „Прорвемся“.

Какая к черту перестройка?

Какой там к дьяволу застой?

Идет российская попойка

И всесоюзный мордобой!

Чего мы, братцы, разгулялись?

Чего на митингах орем?

Вчера с соседом лобызались,

Ну а сегодня морду бьем!

С чего мы все такие стали?

С чего вдруг так на нас нашло?

Как будто бы не то сожрали

И нас чего-то понесло!

А может, дух противоречий,

А может, планов всех размах

Вдруг принесли нам всем увечье

И сдвиг в разреженных мозгах?

Потопом, может, все исправить?

Геенной, что огнем палит?

Навряд ли – мы умеем плавать,

И шкура наша не горит!

Снетков зааплодировал, Светка и я тоже. Нас поддержал и соседний столик. Видимо, за столиками, ближними к руководству, затаились и ждали оценки от руководящего стола. Один из боевых подпевал все-таки задал вопрос:

– Молодой человек, а что конкретно вы имели в виду?

Юра пожал плечами:

– Да, собственно, только одно – прорвемся!

РАБОЧИЕ БУДНИ С ПРИЛОЖЕНИЕМ

Жизнь продолжалась, люди медленно стали осознавать, что государство, то в котором они живут, оказывается не такой уж и гарант их существования. Основная масса населения находилась в полной растерянности. Выставлять государству свои претензии и требования после десятилетий молчаливого повиновения сознание людей полностью исключало. Общество начало делиться на тех, кто надеялся на чудо, и тех, кто предпочитал надеяться на себя.

Еще в застойные времена, чтобы отвлечь городское население от ненужных мыслей, стали организовывать мелкие и крупные садоводческие товарищества. Каждому члену-товарищу выделялся участок в шесть соток. А чтобы было совсем не скучно, земли давались болотистые, труднодоступные и у черта на куличках. Но все недостатки скрашивали названия: „Мечта“, „Магистраль“, „Малиновка“ и т. п.

Народ с большим энтузиазмом начал строить „дачи“ и городить огороды в ущерб основному производству. С огромным усердием он тащил с работы все, что могло пригодиться в личном хозяйстве.

Как строителя меня особо обескураживало, что под свои времянки садоводы грохали бетонный фундамент, который мог бы выдержать даже четырехэтажное кирпичное строение. Короче, если взять по всей нашей стране, то эти „целинники“ закопали в землю не один годовой план по производству цемента. Это я к тому, как нас вели к светлому будущему и куда что подевалось.

В связи с переходом на рыночную экономику нашему ПМК было разрешено оказывать платные услуги населению. Имея приличный парк техники – самосвалы, автокраны, экскаваторы и бульдозеры, мы держались на плаву. От частных заказов в весенне-летний период не было отбоя. Сэкономленные на продуктах и товарах деньги население пускало на развитие личного подсобного хозяйства. Садоводческие товарищества стали нашими заказчиками.

Однако стали появляться заказы и от частных лиц, половина из которых были люди нужные или свои, работали мы на них за символическую плату или вообще даром. Большинство из „нужных людей“ работало в торговле, в правоохранительных органах и ГАИ, дальше шли главврачи, директора школ и т. д. Но первыми в этом списке по-прежнему оставались руководители города и района.

Позже было выявлено, что самым раздражающим фактором в преддверии развала СССР были именно привилегии руководства. Среди интеллигенции ходил такой анекдот: встречаются два школьных приятеля, пятнадцать лет не виделись.

– Где работаешь?

– Только между нами – в КГБ.

– А что же вы там делаете?

– Занимаемся недовольными советской властью.

– Ха! А что, есть довольные?

– Есть, но ими занимается отдел по борьбе с расхитителями социалистической собственности.

Все знали, что в одном строительном ПМК была бригада, которую именовали „бригадой коммунистического труда“. Ремонтировали квартиры высокого руководства (коммунистов) – отсюда и название бригады. Потом она стала работать и на „нужных людей“. Зарплату получали в два, а то и в три раза больше тех, кто работал их на объектах народного хозяйства. К началу 90-х принцип „ты мне – я тебе“ стал самым приоритетным.

Вот одному такому „нужному человеку“ из исполкома в очень отдаленной деревне понадобился пруд для разведения карпов. Меня отправили на место определить объем работ и состояние дороги, ведь надо было гнать туда тяжелую технику.

Директор выделил уазик, и через час мы были на месте. Пруд должен был примыкать к личному участку хозяина площадью не меньше шестнадцати соток. На нем уже возводился двухэтажный коттедж с несуразными башенками и прочими архитектурными излишествами, внешне напоминающий замок феодала. Но меня слегка шокировало то, что к этому „шедевру“ архитектуры примыкал порядочный по размерам свинарник. Такое соседство взаимоисключающих объектов вызывало подозрение в умственных способностях заказчика. Но это было не мое дело.

„Слуга народа“, видимо, имел большие заслуги, раз ему под будущий пруд местный совхоз выделил еще соток двадцать отличной пахотной земли.

ПРИЛОЖЕНИЕ

Я уже почти закончил разметку, когда увидел стоявшего рядом с машиной Юру Гвоздева.

– Привет, – сказал он, – и ты туда же…

Я выбрался на дорогу, счищая приставшую к сапогам глину.

– Привет! А ты-то как здесь оказался?

– Так это ж моя вотчина, здесь у меня мой форпост достраивается. А ты, как я понял, этому хапуге обживаться помогаешь?

– Нам, татарам, все равно, что малина, что… Если есть заказчик и работа – есть и заработок.

– Щас! Держи карман шире, так он вам и заплатит! Такие сволочи у нас уже при коммунизме живут – каждому по потребностям. Этот битюг в исполкоме торговлей ведает, а это тебе не хухры-мухры – торгашам из кооперативов разрешение на торговые точки выдавать. Ты ради любопытства поинтересуйся, сколько его подпись стоит.

– Поинтересуюсь. Ты бы мне хоть дом свой показал, а то Василь в гости к тебе собирается, а так как я при нем вроде ординарца, то должен всю подготовку к приему высоких гостей проверить.

Я сам немного удивился, как это у меня про ординарца вырвалось. Получается, что я вроде бы Василя уже старшим по званию признал, хотя в наших отношениях мы сохраняли полный паритет.

Пройдя по улице, мы свернули в проулок, где среди деревенских домов стоял небольшой двухэтажный деревянный домик современного вида под блестящей серебристой крышей. Ниже, у ручья, стояла аккуратная банька. Молодые яблоньки занимали половину участка. Юрий в дом не пригласил – рано еще, а то потом должного эффекта не будет. Зашли во времянку. На видном месте среди фотографий молодого Гвоздева в тельняшке на самодельном плоту висела половина ватмана. Я прочел:

О прославленном скажут: „Спесивая знать…“

О смиренном святом: „Притворяется, знать…“

Хорошо бы прожить никому не известным,

Хорошо самому никого бы не знать. (О. Хайям)

– Вот писал человек, – сказал Гвоздев, – он мои мысли за 900 лет вперед предвидел.

Юра рассказал о своих планах по строительству, посетовал на отсутствие женских рук, которые и приготовят, и уберут, и приласкают:

– А то ведь в деревне одни бабки остались. Вымирает деревня. Есть одна молодуха, нет-нет да и стрельнет глазками, так ее сразу двое пасут – зверем смотрят.

– Так мы к тебе Светку командируем.

– Светку можно, да она и сама обещала приехать, у нее отпуск в августе.

Мой уазик уже сигналил – водитель нервничал. Пообещав, что мы к концу лета нагрянем по грибки да по ягоды, я попрощался и направился к машине.

– Снеткову привет, и всем нашим, кого увидишь! – крикнул мне вдогонку Гвоздев.

Я обернулся и помахал рукой. Мне было немного жаль этого длинноногого отшельника, сиротливо стоявшего у калитки.

Проезжая окраину деревни, я увидел на дереве большое гнездо, которое обживали только-только прилетевшие аисты.

– А что, – подумал я, – может, деревня и не погибнет, возродится, раз аисты сюда прилетают.

ТРУДОВЫЕ ПОДВИГИ

Даже постоянная подписка на „Нашу правду“ не спасла меня от парторга. В преддверии Ленинского субботника он попытался вовлечь меня в общественную работу по созданию „Боевого листка“. Сам он, кроме провозглашения лозунгов и призывов, ни к какому делу способен не был. Правда, отмечая социалистические праздники, Митрофаныч крепко и высоко держал стакан, восславляя партию, которая обеспечила народу хорошую жизнь. Он всегда подразумевал под народом самого себя.

Зная мою грамотность и аккуратность, парторг уже однажды привлекал меня к общественной работе: накануне ХХVIII съезда партии просил дорисовать палочку на старом плакате „Решения ХХVII съезда КПСС – в жизнь!“ Плакат был написан еще к двадцать шестому съезду, и предыдущую палочку он рисовал сам, так что мне пришлось рисовать новую и подправлять старую. Получилось немного лучше, но цвет к потускневшей краске в точности подобрать не удалось. Однако Митрофаныч был и этим доволен.

На сей раз я увильнул. Но Митрофаныч не отставал.

– Слышь, Алексей, – увязался он за мной в коридоре, – ну ты хоть напиши стишок-воззвание, заряжающий на энтузиазм.

– Нет, не смогу. У меня по части призывов все время какой-то стеб получается. Вам же этого не надо.

– А вдруг получится? – нудил он.

Надо было срочно от него отвязаться и, подумав несколько секунд, я выдал:

Активно на субботнике тружусь

И свой народ всегда я этим славлю,

А заодно и сам собой горжусь,

Ведь на субботнике обычно не халявлю!

По внимательному взгляду Митрофаныча я понял, что он обо мне подумал.

Часа через два парторг вновь перехватил меня в коридоре и на сей раз попросил помочь повесить вместо стенда передовиков производства копию картины „Ленин на субботнике“. Шагая за Митрофановичем, я почему-то вспомнил где-то услышанный стишок:

Вспоминаю, как давно,

Самокруткою смоля,

Нес я с Лениным бревно

По окрестностям Кремля.

С алым бантом на груди,

Твердой поступью вождя

Ленин топал впереди,

С самокруткой сзади я.

Мы подошли к кабинету, который значился ленинской комнатой. Здесь Митрофаныч хранил свои реликвии, в том числе скульптуру Сталина в полный рост с трубкой в руке. Правда, полный рост у этого гипсового „шедевра“, покрашенного темно-зеленой краской, составлял примерно метр с кепкой. Стоял он за тумбочкой рядом с окном. Как пояснил хозяин кабинета, нашел он Сталина на чердаке и тайком перенес сюда. До начала перестройки он стоял в уголке, прикрытый тряпкой. А картина – это подарок партийного руководства города по случаю переезда из старого здания горкома в новое.

Шедевр местного художника был впечатляющего размера – 1,5 на 2 метра. Вывешивание этой картины было ежегодным ритуалом. Митрофаныч снял прикрывающие полотно от пыли газеты, отступил на шаг и замер.

– Вот это, я понимаю, реализм! – ностальгически вздохнув, произнес он.

Насчет реализма меня брали сомнения. Еще раньше, видя иллюстрации этого произведения во всевозможных журналах – от „Огонька“ до „Охотничьих просторов“, я обратил внимание, что бревно, нагруженное на вождя, несколько великовато. Здесь же оно выглядело еще более внушительно. Похоже, местный художник особенно вдохновенно работал именно над этой деталью. В отличие от всей картины, бревно смотрелось очень объемно и естественно. Солидность и вес картине придавал и добротный позолоченный багет.

Не знаю, то ли этот багет был такой тяжелый, то ли бревно так давило, но мы вдвоем на полусогнутых с трудом спустили картину со второго этажа. С помощью вахтера и подвернувшегося активиста Феди водрузили ее на стену, где специально для нее был забит надежный крюк. Митрофаныч, довольный проведенным мероприятием, залюбовался. Федя сплюнул и сказал мне вполголоса:

– Сколько здесь работаю, к каждому субботнику нам это бревно показывают. – Хорошо, что в этом году Пасха уже прошла, а то в прошлом она с субботником совпала, так вместо того чтобы яйца красить, пришлось это бревно таскать.

– Ладно-ладно, – успокоил я Федю, – скоро все это кончится, мне один очень умный человек говорил, – я поймал себя на мысли, что имею в виду Снеткова.

Уже уходя домой, я увидел рядом с картиной „Боевой листок“, где прочитал призыв к коммунистическому празднику:

От хлопот никуда нам не деться,

И нельзя нам сейчас лениться,

Чтобы было во что одеться,

На субботник всем надо явиться!

– Почему-то про одежду есть, а про жратву ничего, – подумалось мне.

Чуть позже я узнал, что до нашего управления Митрофаныч работал парторгом на трикотажной фабрике. Видимо, этот призыв был тоже из его запасников.

ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ ИЛЬИЧА

(начало)

После субботника, отработанного без обеда до двух, на понедельник я взял отгул. Мне надо было отвезти в ремонт свой телевизор с красочным названием „Радуга“. Небесное оптическое явление второго поколения имело приличный вес – шестьдесят килограммов. Я уже договорился с полковником, у которого был жигуль первой модели. Снетков тоже предложил мне свою помощь, в тот день он был после смены.

Выезд наметили на одиннадцать, но жигуленок после зимней спячки никак не хотел заводиться. Пока полковник измывался над педалями, продувал свечи и разговаривал с машиной на армейском языке, мы стояли на дороге, метрах в десяти от гаража.

– Вон уже и Вовка с „работы“ идет – указал я на самого молодого жителя нашего отшиба.

– Здравствуйте, – поздоровался Вовка и стал заинтересовано поглядывать из-за нас в двери открытого гаража. – А вы это куда собрались ехать?

– В город, но места нет, все телевизор займет, – ответил я, сразу же отшибая возможный хвост.

– А-а-а… – разочарованно протянул он, – а чего, не заводится?

– Да вот, – сказал Снетков, – специалист у нас сейчас разбирается. Я тебе, Вовка, говорил, что сейчас главное в жизни?

– Не-а.

– Главное в жизни – это быть специалистом! Ты не ленись, учись, потом получай специальность. Я тебе только один пример приведу о преимуществе специальности: в начале века тысячи специалистов строили гигантский корабль „Титаник“ – слышал о таком? Чтобы потом тысячи неспециалистов на нем утонули!

Василь был в своем репертуаре, его парадоксальные примеры мне всегда нравились.

– Но чтобы стать хорошим специалистом, – продолжил Снетков, – надо знать математику. Как у тебя сегодня по этой дисциплине?

– А сегодня ее отменили, – довольным голосом сообщил Вовочка, – сегодня у нас был ленинский урок.

– И что же вам рассказывали?.

– О том, что Ленин любил детей. Он даже не разрешил детям хоронить его, было очень холодно, и он боялся, что они замерзнут.

– Это вам растрепанная училка так сказала? – спросил Василь.

Вовка кивнул.

– Ну вот, – Снетков кивнул на меня, – а некоторые ее защищали. Знаешь, Вовка, ты был прав, с ней точно не поумнеешь.

– А я стишок знаю про Ленина, нам Владик Мигалкин рассказал.

– Ну-ка, ну-ка – подбодрил его Василь.

Призвав народ под знамя красное,

Он звал в грядущее прекрасное.

Но не пошли народы – лень им,

И умер с горя мудрый Ленин.

– Продвинутый у вас Владик.

– Он у нас очкарик – очкарики все продвинутые, – заключил Вовка.

Он крутился возле нас почти час, пока с урчанием бульдога на дорогу не выехал „лимузин“ полковника. Ему пришлось заменить масло и прикрутить два потерянных винтика.

– Самый опасный дефект машины, – тихо сообщил мне Снетков, – нехватка винтиков у того, кто за рулем.

Вовка убедился, что на самом деле места в машине нет, так как заднее сиденье заняли телевизор и я, плотно прижатый им к двери.

Воспользовавшись тем, что бежать пассажирам не было никакой возможности, полковник всю дорогу рассказывал нам об армейских буднях. Он перечислил добрый десяток своих подвигов, свершенных на службе отечеству.

Подъехали только к двум часам. Вот-вот ремонтное ателье должно было открыться с обеда. Мимо нас прошли три симпатичные девушки, взявшись под руки. Были они как на подбор, стройные, высокие, в коротких юбчонках.

– Красиво идут, – глядя на эту демонстрацию ножек, сказал Снетков.

– Могли бы еще красивее, – буркнул полковник, – вон та, слева, не в ногу идет.

Снетков как-то сдержался, а я прыснул. Полковник удивленно взглянул на меня, потом посмотрел по сторонам, надеясь увидеть что-то смешное, но не увидел. Я быстро успел принять серьезный вид и указал на двери ателье – они открылись. Мы занесли ящик и оформили заказ. Сославшись на кое-какие дела в городе, мы отказались возвращаться с полковником, и он уехал. Нас это вполне устроило. Снетков прочитал мои мысли: