Ну да, как же, надо было бежать и под танки ложиться. А может, это учения шли? Ты об этом не подумал? А я подумал, – хотя, если честно, ничего я тогда не думал. 3 страница

Чекуха целыми днями бродил по поселку и просил у всех по двадцать копеек. Его старались обойти стороной, а если не удавалось, то хотя бы отвернуться. Но не тут-то было, Чекуха обгонял беглецов и заявлял:

– Слышь? Ты зря отворачиваешься, я тебя не только в лицо знаю.

Все жители поселка знали и его неизменный тост: „С доброй душой!“ – других тостов он не признавал и вообще был немногословен.

Чуть менее известными личностями были два неразлучных мужичка раннего пенсионного возраста, чаще других упоминаемые в местных сводках, – Горыныч и Гладиатор.

Но все это было в центре поселка, куда я выходил редко. Моими соседями были десяток пенсионеров, Манька со своим сыном Вовкой и подполковник в отставке, которого местное население сразу повысило в звании, произведя в полковники, скорее всего, из-за более легкого произношения. Полковник несколько раз заходил ко мне с неизменной поллитровкой и с навязчивыми разговорами о политической роли Советской Армии в стране и в мире. Первого же посещения мне хватило, чтобы понять: он прошел весь путь от сперматозоида до „полковника“ строевым шагом и его мозги до сих пор маршируют.

Манька занимала активную жизненную позицию в части поисков личного счастья и заработка. Потому за неимением времени на поведение сына-пятиклассника смотрела сквозь пальцы. Вовка был белобрысым, хулиганистым и довольно любознательным мальчуганом. Учиться он не любил, но был склонен к философии:

– Нормальные люди задают вопросы, на которые не знают ответа. А ненормальные знают ответ, но все спрашивают и спрашивают – это наши учителя.

Вовка частенько заглядывал ко мне и рассказывал местные новости. Он знал, что ему непременно что-нибудь отколется. Манька поощряла наше приятельство – образованные люди плохому не научат. Меня она считала образованным, но немного не в себе, поскольку я не обращал внимания на ее пышные прелести и многозначительные намеки.

Вот в таком окружении и протекала моя жизнь, вошедшая после семейных передряг в спокойное русло.

ОБУСТРОЙСТВО

Прошло две недели, и все решилось самособой. Похоже, Снетков был ко всему и везунчиком. Несмотря на не очень лестную характеристику, охранником на завод его взяли. А еще приезжали мои соседи, у которых третий год пустовал дом. Опасаясь появившихся в поселке бомжей, они согласились пустить на временное жительство моего протеже без какой-либо платы. Условия были простыми: охрана, порядок в доме и восстановление запаса дров.

Снетков пришел в восторг:

– Я бы в таких хоромах согласился до самой смерти прожить!

– А сколько же ты лет себе отмерил?

– Я так решил, что мне вполне хватит и ста. Вопрос в другом: хватит ли мне на это здоровья?

Меня всегда удивляла способность Снеткова дать быстрый и четкий ответ, но без особой конкретности. Это мне напомнило Сократа. Однажды на вопрос одного из учеников, жениться ему или нет, мудрец ответил: „Как бы ты ни поступил, все равно будешь жалеть“.

На следующий день состоялся переезд. На дворе уже был декабрь, и первое, что нас интересовало, это печь и плита. Снетков со знанием дела провел внешний и внутренний осмотр, после чего сделал официальное заключение: отопительные агрегаты находятся во вполне удовлетворительном состоянии.

Мы быстро распределили обязанности: Василь идет за дровами и занимается растопкой плиты, а я тем временем – за водой. Через десять минут подойдя к крыльцу с двумя полными ведрами, я увидел открытую дверь. Войдя в дом, я уже ничего не видел, кроме дыма.

– Тяги нет, – сообщила голосом Снеткова едва просматривающаяся фигура, – видимо, труба промерзла. Но я знаю, что надо делать в таких случаях.

В коридоре в углу лежали журналы, привезенные хозяевами для растопки. Снетков покопался в этой макулатуре и вынул какой-то журнал:

– Вот! То что надо! – он показал мне юбилейный номер журнала „Коммунист“ за октябрь 1977 года.

Мы направились во двор, приставили к стене пятиметровую лестницу, и через минуту Василь был на коньке.

– Учись, студент, – бодро заявил он, поджигая несколько страниц. Подождав, пока огонь разгорится, он бросил бумагу в трубу. – Сейчас протянет!

Однако и после еще двух попыток ничего не произошло. Василь поджег обложку. Она медленно, как бы нехотя, занялась синеватым пламенем. И вновь без какого-либо результата.

Тут терпение Снеткова лопнуло, и он заглянул в трубу. В тот же момент столб сажи и дыма рванул вверх. Василь машинально дернулся и скатился с крыши в сугроб.

Все это произошло так быстро, что я не успел даже испугаться. Картина была контрастной: в белом чистом снегу сидел негр с абсолютно славянской внешностью и читал мне нотацию.

– Твою маму! От этих гребаных коммунистов одна подлость! Предупреждать надо, что весь дом марксистскими идеями пропитан!

– Ой! А кто это там? – у калитки с выпученными глазами стояла Манька.

– Домовой из трубы выскочил, Василь Петровичем зовут, – пошутил я.

– Врет! Нагло врет! – Снетков уже сообразил, на кого он похож. – Рекомендуюсь: Абрам Петрович Ганнибал! – Он стал выбираться из сугроба, бормоча что-то про подлости коммунистов и про баню, куда только вчера сходил.

– Может, полечить кого надо? У меня отличное средство есть, и для примочек, и для растираний, и для полосканий. Дешево и сердито.

– Уже оценили, – сказал Снетков, растирая снегом черное лицо. – Часа через два заходите. Я сначала сам над собой поколдую, а потом буду готов и к вашим процедурам.

– Так я уж и зайду, – по-деревенски кокетливо резюмировала Манька. – На новоселье.

Я кивнул. Снетков тоже. И Манька, довольная, что ей улыбается провести время в мужской компании, поспешила к себе.

Через час в доме стало теплее. Задымленность ушла. Василь просветил меня, что за час топки русской печи воздух в доме меняется тридцать раз и что печное отопление, не считая мелких неприятных моментов, самое лучшее из всех придуманных человечеством. Ему пришлось помыть голову под рукомойником, куда я подливал теплую воду, согретую на плите. Прихрамывая на ушибленную ногу, Снетков направился к зеркалу, пригладил свою вздыбленную шевелюру, внимательно осмотрел себя, поворачивая голову то вправо, то влево. Найдя свой вид вполне достойным, он веско произнес:

– Временная неудача лучше временной удачи – так утверждали древние греки, и я с ними полностью согласен.

Я тоже подошел к зеркалу. Снетков, наблюдая за мной, продолжил:

– Умное выражение лица достигается постоянными тренировками ума, а не лица перед зеркалом.

– Тоже древние греки сказали?

– Да нет, это уже я тебе говорю. С тобой в смысле воспитания и образования еще надо работать и работать!

– А не отправить ли тебя в баню вместе с Маней? Нет, ну и нажил я себе соседа…

Снетков улыбался. Он подбросил несколько поленьев в печь и занялся разборкой вещей. Все свое имущество новосел привез в сумке и чемодане.Сумку он вообще не открывал, и я понял, что именно там находится самое ценное. Но как повелось с нашей первой встречи, я не стал подгонять события.

НОВОСЕЛЬЕ

Я принес все, что у меня было к столу: картошку, хлеб, банку тушенки и бутылку самогона, которую в прошлый раз оставила Манька.

Картошка на плите уже звонко булькала.

– Бульба в первоначальном значении – водяной пузырь, – блеснул своими познаниями я.

– Консервы изобрели французы при Наполеоне перед походом на Россию, – отпарировал Снетков.

Открыли тушенку. Там действительно была тушенка. Я рассказал Снеткову, как однажды на улице купил по рублю пару банок солдатской тушенки. Банки были без этикеток и испачканы в солидоле, торгаш утверждал – с военных складов из стратегических запасов. Принес домой, обтер, открыл, а там оказался зеленый горошек.

– Во! До чего народ у нас смекалистый и доверчивый тоже. Всего и дел: снять бумажную этикетку, мазнуть солидолом, и зеленый горошек по 12 копеек превращается в целковый. Банок-то много там было?

– Коробок шесть.

– Хорошо вы его приподняли. Но помяни мое слово: то ли еще будет. Я же чую – грядут большие перемены, не одного из нас еще разденут! – И, услышав шаги, обрадовался: – Кажется, ко мне гости. Не заперто!

Я понял, что Василь уже вошел в роль хозяина.

На пороге показалась Манька, а за ней следом вынырнул Вовка в надвинутой на глаза шапке.

– А где негр? – оглядывая нас, спросил он.

– Он уехал, – нашелся я, – сказал, холодно тут у вас, здесь только такие, как Вовка, и могут выжить.

– Мамка, опять врешь? А меня всегда за вранье ругаешь.

– Действительно, несправедливость, – вступил в разговор Снетков, – ну ничего, дружок, вот-вот демократия наступит, тогда говори все что хочешь, хоть три короба наври, и ничего тебе за это не будет.

Он протянул Вовке руку:

– Будем знакомы – Василь Петрович, но только для тебя – дядя Вася.

– Вовка, – чуть замявшись, ответил малец и уже более твердым голосом добавил: – Трегубов.

– Вот, – сняв с него шапку и пригладив волосы на макушке, сказала Манька, – мое произведение. Решила познакомить. А то ведь все равно вокруг вашего дома будет крутиться, любопытный, да и скучно ему, почитай, один на нашем отшибе.

– Ну я пошел, – по-деловому осмотрев стол и поняв, что там ничего интересного, заявил Вовка, – ребята ждут.

Манька вынула из сумки запотевший пакет с пирожками, достала два и сунула ему. Вовка выскользнул за дверь.

Манька выставила на стол огурчики, сало и семисотграммовую бутылку водки „Смирнофф“. Снетков повертел ее в руках, безуспешно попытался прочесть английские надписи и поставил на место:

– Любой мало-мальски образованный человек знает, как очистить грязную воду от всяческой заразы: надо превратить ее в спирт. Сразу видно, что Маня у нас человек технически грамотный, за что с нашей стороны ей большое уважение.

Манька, сроду не слышавшая таких умных речей, слегка зарделась, что на нее было непохоже. Видимо, в душе ее происходило очередное зарождение чувств.

И тут Снетков достал из своей сумки бутылку шампанского.

– Вот, к празднику приготовил, но по такому случаю… Тем более что Новый год в моей жизни бывает все же чаще, чем новоселье.

На мои легкие возражения Снетков, войдя в раж и продолжая производить впечатление, заявил:

– Вино в расшифровке: высший институт народного образования, и у нас все хотят его получить – так сильна у нашего народа тяга к просвещению. Но не один же предмет все время изучать, – он кивнул на Манькину бутылку, – познания надо расширять и разнообразить.

Дальше все пошло обстоятельно и весело. Я уже успел заметить, что там, где заправлял Снетков, все становилось просто и ясно. Василь галантно ухаживал за Манькой, восхищенно принимавшей его комплименты. Под картошку и огурчики налили уже крепкого.

– Ну как? – спросила Манька, намереваясь узнать качество своего первача. Задержав дыхание и помахав на свой рот, Снетков заявил:

– Сейчас желудок что-нибудь скажет, и я вам переведу. – Потом он взглянул на Маню и провозгласил: – Ну хороша!

Двусмысленность выражения легко читалась.

Манька смеялась весело и натурально. Разгоряченная, она и впрямь была хороша. Снетков продолжал рассыпать комплименты, а я смотрел на них, и мне было хорошо. Может, это Манькино „лекарство“ так подействовало, а может, окружение… Впрочем, какая разница – было хорошо, и все тут.

Поначалу я тоже участвовал в разговоре, рассказал пару анекдотов, как мне казалось, к месту. Но мое красноречие гасло на фоне искрометного юмора Снеткова. Я пересел на диван, где потихоньку, разомлев от тепла, придремывал. Да и усталость после трудовой недели одолела. Поэтому могу только догадываться, как развивались события дальше. Конечно, можно было бы для пущего интереса много чего напридумывать, но мое кредо – писать лишь о том, что я видел собственными глазами и слышал собственными ушами. Поэтому честно скажу, что новоселье для меня закончилось на не очень мягком и запыленном диване в каком-то закутке и это меня совершенно не трогало.

ПЕРВЫЙ МЕСЯЦ

После переезда наше общение со Снетковым стало постоянным. Постепенно стали вырисовываться черты характера и жизненные принципы Василя.

Внешне Снетков ничем не выделялся – ни ростом, ни красотой. Да и вообще к своему внешнему виду он относился пренебрежительно, но брюки у него всегда были выглажены, а ботинки блестели. Эту особенность своего гардероба он мне объяснял так:

– Моя верхняя половина, Алекс, значительно превосходит нижнюю; приличная шевелюра, приятный взгляд, обворожительная улыбка – все это притягивает взор. Но только тех, кто начинает осмотр сверху. А чтобы не смазать впечатление у тех, кто начинает осмотр снизу, приходится нижнюю часть держать в образцовом порядке.

Зная неуживчивый характер и оригинальное отношение к работе, через несколько дней я поинтересовался у Снеткова, как прошли первые дежурства на новом посту.

– С одной стороны, работа почти бесполезная, а с другой, вроде и нет. Мы оберегаем социалистическую собственность от внешнего посягательства, в то же время не можем защитить ее от внутреннего. Знаешь, какой основной девиз у работников завода?

Я отрицательно мотнул головой.

– Ты здесь хозяин, а не гость – не взял доску, возьми хоть гвоздь! Вот эти гвозди меня и заставляют отбирать у работяг; я их сдаю на склад, а потом главный кладовщик по официальному пропуску шефу на строительство дачи их отпускает. Однако ж производство работает хоть бы что. Потому что эти гвозди либо были заказаны с учетом, что пойдут налево, либо в каждую доску на один гвоздь меньше забьют. Схема отработана годами и десятилетиями. А если внешнюю сторону смотреть – не будь охраны, охотников до гвоздей уйма набежала бы. Так что поработаю пока, коллектив вроде неплохой, столовая дешевая, зарплата не меньше моей прежней будет. Опять же – спецодежду выдали теплую. Да и с Трезором подружился – лучший мой напарник теперь. Хороший пес, один недостаток – верит людям.

– А мой Шмон никогда не верит, что мне ему нечего дать, он лично проверяет сумки и холодильник.

– Не дурак он у тебя, не дурак… Вам, я вижу, не скучно. Если честно – очень не люблю дураков. А они вот на меня просто косяками прут. Что удивительно – особенно много их среди начальства. Вот я иногда их подставляю так, что вся начальственная дурость напоказ.

– Опасный ты человек, Василь…

– Во-во, – засмеялся он, – дурак первым замечает, что много умных развелось.

Я пропустил этот выпад, не желая вступать в словесную дуэль.

К теме дураков мы вернулись через пару дней. Как бы невзначай начал Василь:

– Долгое время для меня было большой загадкой, как они в начальничьи кресла пробираются. Хотя чего тут удивляться – наша система к этому располагает.

– Но они же вроде как все с образованием и, по идее, не должны быть тупыми.

– Даже обезьяна способна к подражанию. А дурак все же человек. У нас в стране важнее ума что? Верность и преданность идеалам. Таким везде помогают, даже в тех же институтах и университетах, там ведь тоже партийцы управляют. Ум предполагает пытливость. А пытливость – это лишние вопросы. Но кому это надо? Помнишь строчку из революционной песни: «И как один умрем в борьбе за это». У нас один умник в институте спросил, за что конкретно ему помирать предлагают.

– И что потом?

– Потом этого студентика никто не видел, домой без диплома отправили. И вообще у дураков с корочками больше шансов сделать карьеру. Они, как правило, дальше своего носа не видят. Помнишь, как Ходжа Насреддин своим упрямым ишаком управлял? На прутике держал пучок травы перед носом: прутик влево – ишак влево, прутик вправо – ишак вправо.

– Все равно руководителю образование необходимо.

– Ты, Алекс, считаешь, что образованный дурак лучше, чем необразованный? Здесь-то и кроется причина нашего экономического и политического развала. Дипломированный дурак – это не только затраты на обучение, но и огромные расходы на его непредсказуемые действия. Чем выше сидит дурак, тем страшнее последствия.

Возразить было нечего. Я мысленно перебрал всех своих бывших начальников. Вывод получился неутешительный. Василь был стопроцентно прав, и я решил „дурацкую“ тему не развивать.

Мне нравилось, что Снетков не упирался в каком-либо одном вопросе, предпочитая накопить аргументы и продолжить спор позже. У нас вообще оказалось довольно много схожего. Главным достоинством моего приятеля был его житейский философский ум. А еще Василь был отменным импровизатором, умел не только поставить какой-то заковыристый вопрос, но и сам на него с блеском ответить.

БУДНИ

Все постепенно входило в свою колею. Мне-то было не привыкать, я уже вторую зиму коротал в таких условиях, а Снеткову приходилось приноравливаться. Но он не жаловался и, похоже, был доволен своей жизнью.

От предложения в самые холода пожить на одной жилплощади он отказался. Мои доводы относительно экономии топлива не принимались. Думаю, такие намеки уже поступали ему и от Мани, но Снетков предпочитал свободу и одиночество, и я догадался почему.

Мне импонировала такая скромность. С объявлением гласности из всех щелей полезли новоявленные писатели и поэты от а-ля Есенин до а-ля Барков. Но у Василя никакого а-ля не должно было быть, слишком оригинален был мой новый сосед. А главное, в отличие от большинства доморощенных писак он не жаждал славы.

Однажды я зашел справиться о его здоровье, он немного простыл, а заодно спросить, не надо ли ему чего привезти из города. Дверь, как всегда, была открыта. Снетков сидел на диване, просматривал какие-то записи. Пытаясь скрыть свою заинтересованность, я спросил безразличным тоном:

– Что-нибудь свеженькое?

– Если бы свеженькое… – не выходя из задумчивости, произнес Василь.

Я все-таки растормошил его и попросил прочесть хотя бы пару строк.

– Хорошо, – сказал он, встал и с выражением продекламировал:

Мне подарила курица яйцо,

Я съел, и в задней части загудело,

Тогда я плюнул ей в куриное лицо,

Что, впрочем, мало за такое дело!

Затем он выразительно поклонился и посмотрел на меня, ожидая реакцию.

– Здорово! – сказал я, – только вот насчет лица как-то…

– А ты хочешь сказать, у курицы морда, что ли? Тоже мне критик нашелся. И вообще, я пишу не для таких...

– А для кого же?

– Для потомков! Они будут образованнее, культурнее и с большим, нежели у тебя, Алекс, кругозором. А такие критики с поселковыми замашками, как ты, входят без стука и вдохновение отпугивают.

В этот момент скрипнула дверь, ввалился запорошенный снегом Вовка. Не здороваясь, он бухнул на стол бутылку молока:

– Вот, мамка от соседской козы передала.

– Так, понятно. Коза мамке передала молока для меня, и ты мне принес. Я правильно понял? – на полном серьезе спросил Снетков.

Вовка опешил.

– Да нет, – прокручивая в голове вопрос, промямлил он, – молоко козье, а передала мамка.

– Не обращай внимания, – успокоил я Вовку, – ему тут уже курица яйцо подарила, так пусть уж и коза молоко передаст до кучи.

Снетков, внешне не реагируя на иронию и как бы игнорируя мое присутствие, переключил внимание на мальца:

– Как дела у нашей смены в школе? Умнеешь потихоньку?

– Нет, – печально сообщила наша будущая смена.

– Это почему?

– Училка у нас тупая.

– А чего ж вы ее сами не учите, не подтягиваете, не воспитываете?

– Пусть ее директор воспитывает. Он ее каждый день к себе в кабинет вызывает и там воспитывает, она всегда красная и растрепанная оттуда выходит.

– Если красная и растрепанная, то ты, Вовка, возможно, года три ее не увидишь. Глядишь, восьмой класс без ее дурного влияния успеешь закончить, – заключил Снетков.

– Врете вы все! – сказал Вовка и выскочил на улицу.

Василь взял со стола бутылку:

– Будешь?

– Тебе же прислали. Завтра я еще меду привезу, лечить тебя надо, а то про учительниц плохо думаешь.

– Опять гости, – Снетков услышал скрип двери, – ну и квартирку ты мне нашел, здесь не только поболеть, помереть спокойно не дадут.

– Здравия желаю! – прозвучал с порога строевой голос полковника. Он был в офицерском бушлате и военной шапке-ушанке без кокарды.

– Слышал, Василь, ты болеешь? Вот я тут лекарство принес, – и вынул из внутреннего кармана бутылку водки.

Зная, что это кончится разговорами о доблестной Советской Армии и воспоминаниями полковника о своих боевых подвигах, я сослался на дела и стал прощаться, пожелав им приятно провести вечер.

– Я верю в твою искренность, – Снетков осуждающе посмотрел на меня, но удерживать не стал.

ОТСТУПЛЕНИЕ № 1

По мере общения я постепенно узнавал о прошлом Снеткова. Как он сам сказал, образование у него было „среднее специальное, но без диплома“. На преддипломной практике вляпался в какую-то историю, где он, само собой, стоял за правду и справедливость. Начались разборки. Особенно возникал комсомольский секретарь, которого Снетков охарактеризовал так: „Линии жизни и судьбы на его ладони сливались в одну, которая четко совпадала с линией партии“.

На защиту Василя встала „комсомолка, спортсменка, и красавица“ Зоя Бессмертнова. Предлагала взять его на поруки. „Но это все были бредни – просто в меня втюрилась“, – пояснил Снетков

Он не хотел вдаваться в подробности той истории, но, как я понял, уже тогда Снетков вошел в разряд людей, не умеющих приспосабливаться да и не стремящихся к этому.

Зоя все же взяла его на поруки, вернее, он взял ее на руки и отнес в ЗАГС. Они уехали в областной центр и устроились на завод.

Сначала жили спокойно. Но Зоя была умная и активная, порой даже чересчур. Решив сделать карьеру на идеологическом фронте, она с отличием окончила высшую партийную школу. Все чаще их разговоры переходили в плоскость марксистко-ленинской философии, с уклоном в ее ленинскую ветвь, для которой Снетков придумал свое название – „ленинский сук“. И у плиты и в кровати Зоя просто сыпала цитатами из классиков коммунизма. Снеткову это надоело, и он тоже покопался в этой белиберде, где сразу же натолкнулся на ряд несоответствий. Тогда копнул глубже и нашел, где собака зарыта.

Однажды, когда жена довела его до белого каления, он заявил:

– Вся эта революция – месть царю за еврейские погромы внуками тех, кого громили. Они пришли и заменили народовольцев, спрятавшись в подполье и выжидая подходящий момент. Момент наступил, а чтобы никто не догадался об этой мести, в последний момент вытащили из Разлива Ленина, где он скрывался. Ленин хоть и трусоват был – одних псевдонимов больше ста имел, – все же из-за непомерного тщеславия согласился. А еще вождь мирового пролетариата был отменным плагиатором, свои перлы „Россия – колосс на глиняных ногах“ и „Учиться, учиться и учиться“ у французских демократов тиснул.

Зоя впала в истерику на целую неделю. Василь из дома ушел. Позже попытался было забрать пятилетнего сына, но отступил под угрозой жены сдать его за антипартийную пропаганду куда следует. Зоя принципиально отказалась от алиментов, заявив, что его деньги будут пахнуть идейной отравой и на пользу сыну не пойдут.

Через несколько лет, „будучи в здравом уме“, Василь снова решил завести семью. Его приятель расхваливал семейную жизнь со своей „дурочкой“ – так он ласково называл жену, которая слушала его, раскрыв рот. Василю было за тридцать, неприкаянность надоела. По словам Снеткова, это был последний раз, когда он пошел на поводу у общества. Галя обладала всеми внешними прелестями и достаточно покладистым характером. Она не очень сильно приставала с разговорами, больше напирала на супружеский долг. За день они всего два-три раза перекидывались словами. Но дальнейшее Снетков пояснил в своем стиле: „В отличие от людей, которые мучились ночными кошмарами, мне вполне хватало дневных“.

Через два с половиной года Василь дал деру из этой, как он сказал, „берлоги невежества“. Там он тоже оставил все: и небольшую квартирку, и большеголового мальчугана со своей довольно редкой фамилией. Василь подвел итог этого супружества так:

– После свадьбы я был счастлив почти месяц, а после развода года полтора.

На все эти житейские темы я раскрутил Василя, намекая на Манькину симпатию к нему. А когда упомянул ее кулинарные способности, тут же получил разъяснение:

– Ты за Маньку не беспокойся, женщина, умеющая готовить, всегда найдет мужика, который умеет есть.

Насчет брака позиция у него была своеобразная:

– Две попытки я уже использовал, а третью, финальную, приберегаю на очень крайний случай, когда уже выхода не будет. Да и чего ты пристал! Хочешь, чтоб я ходил по дому, как призрак, и бренчал супружескими цепями?!

И он изобразил из себя призрака, опутанного цепями. Но с его фигурой это больше смахивало на насильника, бредущего на каторжные работы.

ПРАЗДНИКИ

(преддверие)

Совместными усилиями мы поставили Василя на ноги. Через три дня он уже бодро шагал на работу. А до Нового года оставалось всего пять дней.

У Снеткова было свойство притягивать к себе людей. Каждый видел в нем своего человека, и все наше окружение стало одолевать его вопросами о празднике в нашем закутке.

Вечерком Василь заглянул ко мне:

– Слышь, Алекс, тут местное общество вяжется с празднованием Нового года. А я же в доме не хозяин, и так уже все эти посетители порог стоптали. Чую, пора заканчивать с панибратством, но ведь не резко же, Неудобно... Как ты смотришь, чтоб у тебя организоваться? Тут еще Юрка Гвоздев позвонил, ты же понимаешь, что нашему революционеру ни с кем не по пути, кроме нас. Кстати, ты произвел на него хорошее впечатление, хочет почитать тебе что-нибудь свое.

Я прикинул в уме, что будет человек шесть, а с Вовкой и котом – восемь, приличная компания. А где взять посуду? И кто ее будет мыть? Видя мои колебания, Снетков добавил:

– У Нового года есть особенность: он как до нас приходил, так будет приходить и после нас, но игнорировать его приход только по этой причине не стоит. Так что принимай вызов, мы поможем.

Честно скажу, отказать ему в чем-либо было невозможно.

– Ну что ж, – сказал я, – надо начинать готовиться; как говорил Владимир Ильич, не откладывай на завтра, что можешь сделать сегодня.

– Лабуле.

– Что?

– Для не образованных поясняю: это затрепанное выражение вождь мирового пролетариата сдул у французского публициста Лабуле.

Снеткову можно было верить. Я уже как-то проверил его удивительную память. Как-то он процитировал Сенеку: „У кого что болит, тот о том, естественно, и говорит“. Я не поленился заглянуть в энциклопедию. Там слово естественноприсутствовало.

Через пару дней я зашел к Василю определиться с составом участников и решить, по сколько скидываемся.

– Мыслями мне делиться легче, чем деньгами, – сказал он со вздохом и полез в свой тощий кошелек.

Праздничная компания получилась достаточно разношерстной, но в этом Снетков нашел некий глубинный смысл:

– Надо, надо нашей творческой интеллигенции общаться с народом, иначе невозможно писать для него.

К творческой интеллигенции он относил себя, меня и Юру Гвоздева. За народ выступали полковник, Манька и ее подруга Светка. Вовочка был запасным гостем, а кот Шмон сам по себе – не народ и не гость.

ПРАЗДНИК

(начало)

До Нового года оставалось меньше трех часов. Манька со Светкой, долговязой пергидрольной блондинкой неопределенного возраста, суетились вокруг стола. Я нарезал хлеб. На плите тушилась картошка с мясом. Между плитой и столом курсировал обалдевший от запахов и наплыва гостей Шмон.

В дом ввалились представители интеллигенции Гвоздев и Снетков. Снетков потянул носом и выдал:

– Древние говорили так: рано приходящим – слюни, поздно приходящим – кости. Придется поглотать слюни.

Он сбросил пальто, взял из рук стоявшего столбом Гвоздева торт и шампанское и приступил к представлению:

– Дамы и господа, наш гость, знаменитый пока только в пределах нашего района поэт Юрий Гвоздев. А это вот, Юра, первая красавица нашего отшиба Маня, – он дружески хлопнул ее по мягкому месту, – и богиня телефонной связи Света. Ну а Алекса, критика и буквоеда, ты уже знаешь.

Шмон подозрительно обнюхал штанины Гвоздева, чувствуя в нем чужака, с явным намерением превратить его в местного. Зная подлые замашки своего кота, я сунул ему под нос кусочек колбасы и приоткрыл дверь. Шмон чуть не попал под ноги ввалившемуся полковнику. Ради праздника он надел папаху, на что Василь мне на ухо глубокомысленно заметил:

– Не понимаю, какой резон было снимать шкуру с одного барана и надевать на другого.

Полковник принес мандарины, водку и чахловатый букетик, который, смущаясь, вручил Мане. Все на нашей окраине знали о неразделенной страсти полковника.

Сбор был полным. Вовку не без труда Маня сбагрила невестке, жившей в центре поселка. Снетков рассадил всех по своему усмотрению: Светку с Гвоздевым, Маньку меж собой и полковником, меня поближе к двери, видимо, чтобы шустрее бегал на кухню.

Проводили старый год и налегли на закуски. Гвоздев не уставал подкладывать в свою тарелку грибы.