Издевательства над женщинами 9 страница
Эти призывы звали не только к доносительству, — они санкционировали самый ужасающий произвол. Если Киевский Рев. Трибунал[224]призывал рабочих, красноармейцев и др. исполнять «великую» миссию и сообщать в следственный отдел трибунала (где бы вы ни были… в городе или в деревне, в нескольких шагах или за десятки верст — телеграфируйте или лично сообщите… немедленно следователи трибунала прибудут на место), то в том же Киеве 19-го июля 1919 г. губернский комитет обороны разрешает населению «арестовывать всех, выступающих против советской власти, брать заложников из числа богатых и в случае контрреволюционного выступления расстреливать их; подвергать селения за сокрытие оружия военной блокаде до сдачи оружия; после срока, когда оружие сдается, безнаказанно производить повальные обыски и расстреливать тех, у кого будет обнаружено оружие, налагать контрибуцию, выселять главарей и зачинщиков восстаний, конфисковывать их имущество в пользу бедноты».[225]
Нередко можно было встретить в провинциальных советских газетах объявление по нижеследующему типу: «Костромская губернская Ч.К. объявляет, что каждый гражданин РСФСР обязан по обнаружении… гр. Смородинова, обвиняемого в злостном дезертирстве… расстрелять на месте». «Ты, коммунист, имеешь право убить какого угодно провокатора и саботажника, — писал „т. Ильин“ во Владикавказе[226]— если он в бою мешает тебе пройти по трупам к победе».
Один из южных ревкомов в 1918 г. выдал даже мандат на право «на жизнь и смерть контрреволюционера». Какие-то рабочие союзы и красногвардейцы в Астрахани в июне 1918 г. объявляли, что в случае выстрела по рабочим и красногвардейцам заложники буржуазии будут расстреляны «в 24 минуты».
Произвол» Чеки
«Диких зверей просто убивают, но не мучают и не пытают их».
Я. П. Полонский.
Открывая широкий простор для произвола вовне, творцы «красного террора» безграничный простор установили внутри самих чрезвычайных комиссий.
Если мы проглядим хотя бы официальные отметки, сопровождающие изредка опубликование списков расстрелянных, то перед нами откроется незабываемая картина человеческого произвола над жизнью себе подобных. Людей официально убивали, а иногда не знали за что, да, пожалуй, и кого: «расстреляли, а имя, отчество и фамилия не установлены…»
В своем интервью в «Новой Жизни» 8-го июня 1918 г. Дзержинский и Закс так охарактеризовали приемы деятельности чрезвычайных комиссий:
«Напрасно нас обвиняют в анонимных убийствах, — комиссия состоит из 18 испытанных революционеров, представителей Ц.К. партии и представителей Ц.И.К.
Казнь возможна лишь по единогласному постановлению всех членов комиссии в полном составе. Достаточно одному высказаться против расстрела, и жизнь обвиняемого спасена.
Наша сила в том, что мы не знаем ни брата, ни свата, и к товарищам, уличенным в преступных деяниях, относимся с сугубой суровостью. Поэтому наша личная репутация должна быть вне подозрения.
Мы судим быстро. В большинстве случаев от поимки преступника до постановления проходят сутки или несколько суток, но это однако не значит, что приговоры наши не обоснованы. Конечно, и мы можем ошибаться, но до сих пор ошибок не было и тому доказательство — наши протоколы. Почти во всех случаях преступники, припертые к стене уликами, сознаются в преступлении, а какой же аргумент имеет больший вес, чем собственное признание обвиняемого».
На замечание интервьюировавшего сотрудника «Новой Жизни» о слухах относительно насилий, допускаемых при допросах, Закс заявил:
«Все слухи и сведения о насилиях, применяемых будто бы при допросах, абсолютно ложны. Мы сами боремся с теми элементами в нашей среде, которые оказываются недостойными участия в работах комиссии».
Это интервью лживо от первого до последнего слова, оно лживо и по отношению к тому времени, о котором говорили оба тогдашних руководителя.
Цинизм в казни
18 человек в Ч.К. решают вопросы о смерти! Нет, решают двое-трое, а иногда и один.
Смертный приговор имел право выносить фактически даже народный судья. По этому поводу между двумя подведомственными учреждениями в 1919 г. произошла даже своего рода коллизия. 20-го июня в киевских «Известиях» (№ 70) была опубликована следующая заметка:
«На запросы из уездов киевский губернский юридический отдел разъясняет, что народные суды ни в коем случае не могут выносить смертных приговоров. Смертная казнь, как нормальная мера наказания, не предусмотрена ни одним декретом и идет в разрез с социалистическим правосознанием. В данное же переходное время смертная казнь применяется революционными трибуналами и административными органами, исключительно, как орудие классовой борьбы».
Но через несколько дней мы могли прочитать уже почти противоположное:
«В виду запросов с мест о возможности применения Народными судами смертной казни Верховный Судебный контроль разъяснил: что в настоящее время при наличности массовых попыток контр-революции подорвать всякими способами Советскую власть, право применения смертных приговоров сохраняется и за Народными судами».[227]
«Мы судим быстро…» Может быть, так бывало в дни массовых расстрелов, может быть, эта быстрота в вынесении приговоров отличительная черта производства Ч.К., но… бывает и другое. Длятся месяцы без допросов, годы тянется производство дел и заканчивается… все же расстрелом.
«Нас обвиняют в анонимных убийствах…» В действительности, как мы говорили, огромное большинство расстрелов вовсе не опубликовывается, хотя 5-го сентября 1918 г., в разгар террора в советской России, советом народных комиссаров было издано постановление о необходимости «опубликовать имена всех расстрелянных, а также основания применения к ним этой меры». Образчиком выполнения этого распоряжения могут служить публикации, появлявшиеся в специальном «Еженедельнике» Ч.К., т. е. в органе, задача которого состояла в руководстве и объединении деятельности чрезвычайных комиссий. Мы найдем здесь поучительную иллюстрацию.
В № 6 этого «Еженедельника» (26-го октября) опубликован был через полтора месяца список расстрелянных за покушение с.-р. Каплан на Ленина. Было расстреляно несколько сот человек, фамилий опубликовано было лишь 90. Из этих 90 расстрелянных 67 фамилий опубликованы без имен и отчеств; 2 с заглавными буквами имен, 18 с обозначением приблизительного звания, например: Котомазов, бывший студент, Муратов — служащий в кооперативном учреждении, Разумовский — бывший полковник, и т. д. И только при 10 были обозначения, объясняющие причины расстрела: «явный контрреволюционер», «белогвардеец», «бывш. министр внутр. дел, контр-рев. Хвостов», «протоиерей Восторгов». И читатель сам должен был догадываться, что под «Маклаковым» расстрелян бывший министр внутренних дел. О последнем нетрудно было догадаться, но кто такие разные Жичковские, Ивановы, Зелинские — этого никто не знал, и, быть может, никогда не узнает.
Если так исполнялось распоряжение центральной власти центральным органом, то нетрудно себе представить, что делалось в глухой провинции, где террор подчас принимал исключительно зверский характер. Здесь сообщения (когда они были) о расстрелах были еще глуше: напр., расстреляно «39 видных помещиков (?), арестованных по делу контрреволюционного общества „Защита временного правительства“ (Смоленская обл. Ч.К.); „расстреляно 6 человек слуг самодержавия“ (Павлопосадская Чека); публикуется несколько фамилий и затем делается прибавка: и еще „столько-то“ (Одесса).
Так было и позже, когда окончились „хаотические беспорядки“, которые отмечал в В.Ч.К. никто иной, как известный чекист Морозов и в том же официальном органе (№ 6).
Убийства совершались в полном смысле слова анонимно. „Коллегия“, выносящая приговор, даже никогда не видит в лицо обреченного ею на казнь, никогда не слышит его объяснений. Мы же за малым исключением не знаем и имен убийц,[228]так как состав судей в Ч.К. не публикуется. Расстрелы без опубликования имен получают даже в Ч.К. технический термин: „расстреливать в глухую“ (Одесса). Какое же моральное бесстыдство надо иметь, чтобы дать ответ, подобный тому, который дал Чичерин корреспонденту „Чикаго Трибюн“ на вопрос его о числе расстрелянных „по приказу тайных трибуналов“ и о судьбе семьи императора Николая II. Комиссар иностранных дел ответил: „Тайных трибуналов в России не существует. Что касается казненных но приказу Че-Ка — то число их было опубликовано“ (!!!). Судьба дочерей царя — добавил Чичерин — мне неизвестна. Я читал в газетах (?!) будто они находятся в Америке…» (!!)[229].
«Собственное признание обвиняемого»… Сколько раз даже я лично наблюдал факты такого рода признаний под влиянием устрашений, угроз, под дулом револьвера! Сколько таких заявлений есть со стороны побывавших в стенах Ч.К.!
Все слухи о насилиях «абсолютно ложны»… Мы увидим, что скорее надо признать, что истязания и пытки, самые настоящие пытки, процветают в чрезвычайных комиссиях и не только где-нибудь в глухой провинции.
Да, человеческая жизнь мало стоит в советской России. Ярко это обрисовал уполномоченный Москвы в Кунгурской Ч.К. Голь-дин: «Для расстрела нам не нужно доказательств, ни допросов, ни подозрений. Мы находим нужным и расстреливаем, вот и все».[230]И это действительно все! Можно ли лучше охарактеризовать принцип деятельности чрезвычайных комиссий?
Проглядим однако некоторые мотивы расстрелов, насколько они официально или официозно опубликованы в советской печати. Мы найдем нечто весьма показательное. Среди этих официальных квалификаций мы найдем такие точные наименования совершенного преступления: «тонкий, неуловимый контрреволюционер», «(жена) была в курсе дел мужа», «ряд сыновей и дочерей разных генералов» (Петроград).
Иногда и вина такая, что только удивляешься бесстыдству публикаторов: «крестьяне Горохов и др. за избиение военного комиссара», «торговец Рогов за агитацию в своей лавке против советов», просто «расстрелян в порядке красного террора». Немного говорят и такие квалификации: 20 «явных белогвардейцев» (Орел), «Зверев, врач, белогвардеец» (Вологда), 16 «кулаков» (Себеж), «бывший член кадетской партии» (Москва), «контрреволюционные убеждения» и т. д. Эти примеры можно было бы умножить по имеющимся у меня вырезкам из официальных советских газет. Достаточно просмотреть хотя бы комплект «Еженедельника В.Ч.К.» (шесть номеров). Но вот одна публикация расстрелянных В.Ч.К. в Москве, волнующая по близости лиц, в ней перечисленных, по именам, известным всей образованной России: Н. Н. Щепкин, А.Д., А.С. Алферовы, А. А. Волков, А. И. и В. И. Астровы, Н. А. Огородников, К. К. Черносвитов, П. В. Герасимов (расстрелян под фамилией Греков), С. А. Князьков и др. Их было перечислено 66 в извещении, которое появилось в московских газетах 23 сентября 1919 г. Наша общественная совесть никогда не найдет примирения с казнью хотя бы А. И. и В. И. Астровых, о которых в официальных публикациях сказано: «шпион Деникина» и затем добавлено: «У Астровых при обыске найдены: проект реорганизации по свержении советской власти судов, транспорта, продовольствия и записка (?!) в добровольческую армию».
Морально не примирится она и с расстрелами по мотивам, выставленным в позднейшем гаганцевском деле по отношению к Н. И. Лазаревскому, кн. Ухтомскому и др. За что расстреляли этих людей? В официальной публикации (1-го сентября) о Н. И. Лазаревском сказано: «по убеждениям сторонник демократического строя», «к моменту свержения советской власти подготовлял проекты по целому ряду вопросов, как-то а) формы местного самоуправления в России, б) о судьбе разного рода бумажных денег (русских), в) о форме восстановления кредита в России»; о скульпторе С. А. Ухтомском: «доставлял организации для передачи за границу сведения о музейном (?!) деле и доклад о том же для напечатания в белой прессе». Тогда же был расстрелян и поэт Гумилев.
В публикации о деле Н. Н. Щепкина сказано: «Якубовская Мария Александровна, к. д., учительница, находилась в связи с агентом Колчака» — ее реальная вина была только в том, что она попала в засаду на частной квартире. Киевские «Известия» 29-го авг. 1919 г., почти накануне изгнания большевиков из Киева, опубликовали список в 127 расстрелянных «в порядке красного террора» в ответ «на массовые расстрелы рабочих и коммунистов в местностях, захваченных Деникиным и Петлюрой». Кто были эти расстрелянные в огромном большинстве случаев мы не знаем. Опубликовывались только фамилии, и надо было верить, что «Синюк Иван Пантелеймонович», «Смирнов Владимир Васильевич», «Сербин Митрофан Александрович», «Серебряков Александр Андреевич» и т. д. все это «заклятые враги рабочих и беднейших крестьян».
Приведу еще несколько примеров из зарубежной прессы, заимствовавшей их из советских газет юга России. Они аналогичны тем, которые отмечены для центра. Возьмем хотя бы Одессу: — мировой судья Никифоров, служивший сторожем на заводе одесского О-ва Парох. и Торговли, расстрелян за то, что, «уклоняясь от мобилизации и отказываясь работать на благо советской России, поступил на завод для шпионажа и агитации среди несознательного пролетариата»; старушка Сигизмундова, получившая письмо из Варны от сына офицера, расстреляна «за сношения с агентом Антанты и ее приспешника Врангеля».[231]В Одессе в 1919 г. ген. Баранов в порядке «красного террора» расстрелян за то, что сфотографировал памятник Екатерины II, стоявший на площади против Ч.К.[232]
Мы уже видели, что даже трибуналы расстреливали за пьянство, незначительные хищения. В действительности расстреливали за найденные при обыске офицерские пуговицы, «за преступное получение трупа сына». Среди расстрелянных найдем мясника с Миусской плошади, осмелившегося публично обругать памятники Марксу и Энгельсу в Москве… Кронштадтских врачей расстреляли за «популярность среди рабочих». Что удивляться, если Иваново-Вознесенские коммунисты официально грозили расстрелом даже за несдачу (или только за незарегистрирование!) швейных машинок,[233]а владикавказский комендант Митяев обещал «стереть с лица земли» всех, виновных в продаже спиртных напитков. Бакинский комиссар почт и телеграфа в официальном приказе грозил расстрелом в 24 часа телеграфисткам, несвоевременно отвечающим на сигналы или отвечающим грубо.[234]
В.Ч.К. ведутся протоколы постановлений о расстрелах. Но неужели достаточными считает Дзержинский такие протоколы, какие велись, напр. в 1919 году в столичном граде Киеве? Мы опубликовывали в № 4 «На чужой стороне» образцы этих поистине изумительных протоколов Киевской Губернской Чрезвычайной Комиссии и Всеукраинской, во главе которой стоял Лацис, истинный творец и осуществитель красного террора на Украине. Протоколы эти с подлинными подписями и печатями, сохранившиеся в архиве Деникинской комиссии, заслуживают быть сфотографированными. В одно заседание Губернская Ч.К. ухитрялась рассмотреть 59 дел. О, смертные приговоры выносились легко! 19 мая 1919 г. Комиссия, помимо всякого рода очередных и хозяйственных дел, рассмотрела 40 личных дел и вынесла 25 смертных приговоров. Приговоры по протоколу чрезвычайно обоснованы — нигде даже не указало вины: Рудаков Петр Георгиевич; Вашин Иван Алексеевич; Рыжковский Викентий Романович и т. д. «применить высшую меру наказания и наличные деньги конфисковать». Мы указывали там же[235]до какого цинизма доходила Всеукраинская Ч.К. и в виде образца приводили журнал ее заседания, где имеется подпись Лациса и нет даже даты, а между тем какой-то несчастный Евгений Токовлодов за контрреволюционные деяния был приговорен к расстрелу с исполнением этого приговора в 24 часа… Мы указывали и на действительно ужасающую простоту в документах, относящихся к расстрелу в Харьковской Ч.К. Здесь чекисты Португейс и Фельдман расстреливали в 1919 г. уже без всяких протоколов: просто-напросто делали чернильным карандашом лаконические и крайне небрежные надписи: «Баеву как неисправимую преступницу, расстрелять».[236]
Очевидно на языке чекистов, презревших старую мораль, как буржуазный предрассудок, описанное относится к категории того, что в Одессе называлось «придать делу юридическую форму» и кончить «в духе расстрела». Такие предписания — утверждает до прашиваемый Деникинской комиссией следователь Одесской Ч.К., бывший студент новороссийского университета Сигал — постоянно шли от секретаря комиссии. Или предписывалось: повести дело так, чтобы 15 человек «приставить к стенке».
При неряшливом отношении к человеческой жизни расстреливали однофамильцев — иногда по ошибке, иногда именно для того, чтобы не было ошибки. Напр., известен случай, когда в Одессе расстреляли трех врачей Волкова, Власова и Воробьева.[237]В Одессе расстрелян некто Озеров. Следователь обнаруживает ошибочность и — расстреливается тот Озеров, который подлежал действительному расстрелу.[238]Такой же случай зарегистрирован Авербухом в книге «Одесская чрезвычайка».
Получен был донос о контрреволюционной деятельности некоего Арона Хусида, без точного указания его местожительства. В тот же день, согласно справкам адресного стола по предписанию следователя Сигала арестовано было 11 человек, носящих фамилии Хусид. И после двухнедельного следствия над ними и различных пыток, несмотря на то, что обвинялось одно лицо, казнены были два однофамильца Хусид, так как следствие не могло точно установить, кто настоящий контрреволюционер. Таким образом второй казнен был так себе, на всякий случай…
Авторитетный свидетель, которого нельзя заподозрить в сознательном искажении действительности, утверждает, что в Одессе был расстрелян тов. прокурора Н. С. Баранов вместо офицера с таким же именем; этот свидетель присутствовал в камере, когда требовали на расстрел: «Выводцев Алексей»; был в камере другой Выводцев К. М., получился ответ: «Имя неважно, а нужен именно этот Выводцев». Один из интеллигентных свидетелей Деникинской комиссии, агроном, говорит о том, как в той же Одессе расстрелян был крестьянин Яков Хромой из деревни Явкино — его смешали с крестьянином той же деревни Яковом, кривым на ногу.
Сколько людей бывало в таком же положении и, быть может, случайно спасалось в самый последний момент. Немало почти аналогичных фактов я лично знаю из деятельности московских розыскных органов. Свои личные наблюдения я в значительной степени оставляю пока в стороне — они войдут в готовящиеся к печати воспоминания. Такие факты имеются и в «Белой Книге», и в сборнике Че-Ка.
О расстрелах однофамильцев в Киеве рассказывает и Нилостонский (стр. 17).[239]
Сколько случаев расстрела по ошибке! Появляется даже особая категория «ошибочников» на жаргоне чекистов. В Москве в 1918 г. была открыта какая-то офицерская организация «левшинцев». После этого арестованы были все офицеры, жившие в Левшинском переулке. Они сидели в Бутырской тюрьме с арестованными по делу Локкарта. Из 28 сидевших остались в живых только шесть. В провинции было еще хуже. Вот выписка из документа: «в г. Бронницах (под Москвой) комиссарами расстреливались прямо все, чья физиономия им не нравилась. Исполком Совдепа на самом деле не заседал даже, а кто-нибудь из его членов говорил: „мы постановили и тут уже ничего сделать было нельзя“, Брали двух конвойных, арестованного, давали ему лопату и вели во двор Бронницкого манежа, там заставляли рыть себе могилу, затем расстреливали и „закапывали“».
Стоит ли вновь удивляться всему этому, если сам Лацис в своих статьях свидетельствует, что расстрел применялся на всякий случай — в целях воздействия на обывателей: «произвести должный эффект», «отбить всякую охоту саботировать и заговоры устраивать». В Ярославле заложников расстреливают вперед, так как готовится «кулацкое восстание».
«Большевики утверждали, что для предотвращения заранее всяких контрреволюционных движений в городе (Екатеринбурге) надо было таким способом терроризировать население» — пишет Эльстон Керзону 11-го февраля 1919 г.[240]
Самое все-таки неприемлемое остается расстрел заложников из членов семьи; нельзя морально примириться с сообщением, что в Елисаветграде (май 1920 г.) расстреляна семья из 4 девочек 3–7 лет и старухи матери 63 лет за сына офицера…
Почему «контрреволюционер» расстреливался в то или иное время? Это также непонятно. Царские министры расстреливались осенью 1918 г. Был когда-то царским министром внутренних дел Булыгин. Он остался жив в 1918 г., но его почему-то Чека судила 5 го сентября 1919 г. Судили за реакционную политику в 1905 г. Постановлено: «гр. Булыгина расстрелять, имущество, принадлежащее гр. Булыгину, конфисковать и передать в распоряжение исполкома для передачи рабочим государственного завода».[241]Не такие ли протоколы Дзержинский считал обоснованными в своем интервью?
Истязания и пытки
Если вспомнить все уже сказанное, едва ли явится сомнение в том, что в застенках чрезвычайных комиссий не только могли, но и должны были существовать пытки в полном смысле этого слова.
Едва ли было хоть какое-нибудь преувеличение в обращении к общественному мнению Европы Исполнительного Комитета членов бывшего Учредительного Собрания в Париже (27-го октября 1921 г.), протестовавшего против вакханалии политических убийств в России и применения насилия и пыток. Трудно бывает иногда даже разграничить пытку моральную от пытки физической, ибо то и другое подчас сплетается. В сущности длительной своего рода пыткой являются сами по себе условия содержания в большевистской тюрьме.
Все, что мы знаем о старых русских тюрьмах, о «русской Бастилии», как звалась обычно, напр., Шлиссельбургская крепость — место заключения важных политических преступников — все это бледнеет перед тюрьмами и режимом, установленным коммунистической властью в некоторых местах заключения. Разве не пыткой почти физической является содержание в таких тюрьмах, иногда месяцами без допроса, без предъявления обвинения, под постоянной угрозой расстрела, которая в конце концов и осуществляется. Возрождением пыток назвал П. А. Кропоткин в таких условиях институт заложников. Но этими заложниками фактически являлись и являются все вообще заключенные в тюрьмах.
Когда я был в заключении в Бутырской тюрьме, я встретился здесь с московским доктором Мудровым. Я не знаю, в чем он обвинялся. Но, очевидно, никаких значительных реальных обвинений ему не было предъявлено. Он был переведен из тюрьмы Чека в общую тюрьму и здесь находился уже несколько месяцев. Он обжился как бы в тюрьме, и тюремная администрация с разрешения следователя при отсутствии необходимого в тюрьме медицинского персонала привлекала Мудрова к выполнению обязанностей тюремного врача. В тюрьме была тифозная эпидемия, и доктор Мудров самоотверженно работал как врач. Его больше не вызывали на допросы. Можно было думать, что дело его будет ликвидировано, во всяком случае, ясно было, что прошла уже его острота. Однажды, во время исполнения Мудровым своих врачебных обязанностей, его вызвали на допрос в Чека. Он оттуда не вернулся, и мы узнали через несколько дней, что он расстрелян. Казалось, не было повода для такой бессмысленной жестокости. За что был расстрелян доктор Мудров — этого так никто и не узнал. В официальной публикации о нем 17-го октября в «Известиях» было сказано лишь то, что он «бывший член кадетской партии».
Я помню другую встречу, быть может, произведшую на меня еще большее впечатление. Это было уже летом 1922 г. Я был арестован в качестве свидетеля по делу социалистов-революционеров. Однажды меня вызвали из камеры на суд. Вели меня с каким-то пожилым изнуренным человеком. По дороге мне удалось перекинуться с ним двумя-тремя словами. Оказалось, что это был полковник Перхуров, участник восстания против большевиков, организованного Савинковым в Ярославле в 1918 г. Перхуров сидел в тюрьме Особого Отдела В.Ч.К., — полуголодный, без книг, без свиданий, без прогулок, которые запрещены в этой якобы следственной тюрьме. Забыли ли его, или только придерживали на всякий случай — не знаю. Вели его на суд также, как свидетеля, но… на суде он превратился вновь в обвиняемого. Его перевели в Ярославль и там через месяц, как прочел я в официальных газетных извещениях, он был расстрелян. Один офицер просидел полтора года в этой ужасной по обстановке тюрьме Особого Отдела и, быть может, еженощно ждал своего расстрела.
Я взял лишь два примера, которые прошли перед моими глазами. А таких сотни! И, если это совершалось в центре и в дни, когда анархия начала большевистского властвования сменилась уже определенно установленным порядком, то что же делалось где-нибудь в отдаленной провинции? Тут произвол царил в ужасающих формах. Жить годами в ожидании расстрела — это уже не физическая пытка. Такой же пыткой является и фиктивный расстрел, столь часто и повсеместно применяемый следователями Ч.К. в целях воздействия и получения показаний. Много таких рассказов зарегистрировал я в течение своего пребывания в Бутырской тюрьме. У меня не было оснований не верить этим повествованиям о вынесенных переживаниях — так непосредственны были эти впечатления. Такой пытке подвергались, напр., некоторые подсудимые в деле петербургских кооператоров, рассматривавшемся осенью 1920 г. в Москве в Верховно-Революционном Трибунале. Следствие шло в Петербурге. Одного из подсудимых несколько раз водили ночью на расстрел, заставляли раздеваться догола на морозе, присутствовать при реальном расстреле других — ив последний момент его вновь уводили в камеру для того, чтобы через несколько дней вновь прорепетировать с ним эту кошмарную сцену. Люди теряли самообладание и готовы были все подтвердить, даже несуществовавшее, лишь бы не подвергаться пережитому. Присужденный к расстрелу по делу Локкарта американец Калматьяно в Бутырской тюрьме рассказывал мне и В. А. Мякотину, как его, и его сопроцессника Фриде, дважды водили на расстрел, объявляя при этом, что ведут на расстрел. Калматьяно осужден был в 1918 г., и только 10-го мая 1922 г. ему сообщили, что приговор отменен. Все это время он оставался под угрозой расстрела.
Находившаяся одновременно со мной в тюрьме русская писательница О. Е. Колбасина в своих воспоминаниях передает о таких же переживаниях, рассказанных ей одной из заключенных.[242]Это было в Москве, во Всероссийской Чрезвычайной Комиссии, т. е. в самом центре. Обвиняли одну женщину в том, что она какого-то офицера спасла, дав взятку в 100 тыс. рублей. Передаем ее рассказ так, как он занесен в воспоминания Колбасиной. На расстрел водили в подвал. Здесь «несколько трупов лежало в нижнем белье. Сколько, не помню. Женщину одну хорошо видела и мужчину в носках. Оба лежали ничком. Стреляют в затылок… Ноги скользят по крови… Я не хотела раздеваться — пусть сами берут, что хотят.[243]„Раздевайся!“ — гипноз какой-то. Руки сами собой машинально поднимаются, как автомат расстегиваешься… сняла шубу. Платье начала расстегивать… И слышу голос, как будто бы издалека — как сквозь вату: „на колени“. Меня толкнули на трупы. Кучкой они лежали. И один шевелится еще и хрипит. И вдруг опять кто-то кричит слабо-слабо, издалека откуда-то: „вставай живее“ — и кто-то рванул меня за руку. Передо мной стоял Романовский (известный следователь) и улыбался. Вы знаете его лицо — гнусное и хитрую злорадную улыбку.
— Что, Екатерина Петровна (он всегда по отчеству называет) испугались немного? Маленькая встряска нервов? Это ничего. Теперь будете сговорчивее. Правда?» Пытка то или нет, когда мужа расстреливают в присутствии жены? Такой факт рассказывает в своих одесских воспоминаниях Н. Давыдова.[244]«Узнали сегодня, что… баронесса Т-ген не была расстреляна. Убит только муж, и не сколько человек с ним. Ей велено было стоять и смотреть, ждать очереди. Когда все были расстреляны, ей объявили помилование. Велели убрать помещение, отмыть кровь. Говорят, у нее волосы побелели».
В сборнике Че-Ка зарегистрировано немало аналогичных эпизодов. Все это свидетельства как бы из первоисточника. Вот все тот же Саратовский овраг, куда сбрасываются трупы жертв местной Чека. Здесь на протяжении 40–50 сажень сотнями навалены трупы. На этот овраг в октябре 1919 г. ведут двух молодых женщин и «у раздетых под угрозой револьверов над зияющей пропастью» требуют сказать, где один из их родственников. Тот, кто рассказывает это, видел двух совершенно седых молодых женщин.
«Хоть и редко, но все-таки часть несчастных, подвергавшихся физическим и нравственным мукам, оставалась жива и своими изуродованными членами и седыми, совершенно седыми не от старости, а от страха и мучений волосами лучше всяких слов свидетельствовала о перенесенном. Еще реже, но и это бывало — узнавали о последних муках перед расстрелом и сообщали те, кому удалось избежать смерти.
Так узнали об ужасной пытке над членом Учредительного Собрания Иваном Ивановичем Котовым, которого вытащили на расстрел из трюма барки с переломанной рукой и ногой, с выбитым глазом (расстрелян в 1918 г.)».[245]
А вот Екатеринодарская Чека, где в 1920 г. в ходу те же методы воздействия. Доктора Шестакова везут в автомобиле за город на реку Кубань. Заставляют рыть могилу, идут приготовления к расстрелу и… дается залп холостых выстрелов. То же проделывается несколько раз с неким Корвин-Пиотровским после жестокого избиения. Хуже — ему объявляют, что арестована его жена и десятилетняя дочь. И ночью проделывают перед глазами отца фальшивую инсценировку их расстрела.
Автор статьи в «Че Ка» дает яркую картину истязаний и пыток в екатеринодарской Ч.К. и в других кубанских застенках.
«Пытки совершаются путем физического и психического воздействия. В Екатеринодаре пытки производятся следующим образом: жертва растягивается на полу застенка. Двое дюжих чекистов тянут за голову, двое за плечи, растягивая таким путем мускулы шеи, по которой в это время пятый чекист бьет тупым железным орудием, чаще всего рукояткой нагана или браунинга. Шея вздувается, изо рта и носа идет кровь. Жертва терпит невероятные страдания…