Именной высочайший указ, данный правительствующему сенату 20 июля (2 августа) 1914 года 5 страница

«Ничего, ничего, мой ангел, - Николай Николаевич тщательно обдумал то, о чем будет писать жене. - Все идет хорошо. Вскоре мы встретимся, ведь враг бежит от нашего натиска, и победа близка…»

* * *

- Почему отстали?! Почему слопали запас?

- Ваше благородие, мы…

- Молчать! Два часа с полной выкладкой каждому!

Степенский резко отчитал солдат, решивших полакомиться неприкосновенным запасом из консервов, но легче от этого почему-то не стало.

- До чего же скверно, - негодовал штабс-капитан. - Мы идем, останавливаемся, снова идем, а боя все нет и нет. Вот и граница уже близко, а у нас позади и рядом лишь кабак и маниловщина!

Негодовал Степенский не напрасно. Шел третий день как полк находился в походе, а в тылах уже наметилась неразбериха с обозами, хлебопекарнями, фуражом. А ведь это только начало. Плохо будет, если подобное продолжится и на вражеской земле.

Вот только эти походные опасения, к сожалению, заботили далеко не всех офицеров. Офицеры предпочитали обсуждать недавний подвиг простого донского казака Козьмы Крючкова из соседней, 1-й армии. Тот (если верить прессе и слухам) один убил одиннадцать германских улан, получив шестнадцать ран пикой в себя и одиннадцать в лошадь. Так это было или не так неизвестно, однако в спорах господа офицеры иной раз доходили до откровенного шутовства, еще более подкрепляемого цветастыми открытками и лубками. На них Крючков был изображен и вовсе сказочным богатырем-великаном, на полном скаку лихо насаживающим на пику десяток маленьких, словно гномы германцев.

«К чему из героя делать карикатуру? - думал Степенский. - Не понятно. От подобного представления еще больше может показаться, что вся эта история лишь выдумка… Или все же не выдумка?»

От мрачных мыслей штабс-капитана отвлек усиливающийся гул над головой. В небе появился аэроплан. Солдаты тут же потянулись за винтовками.

- Не стрелять! – Степенский быстро схватил бинокль. - Открывать огонь только по моей команде!

Подобная острожная предусмотрительность сейчас была крайне необходима. Воздушные гости появлялись редко, но неизменно подвергались самому энергичному обстрелу без разбора «свой» или «чужой». А стрельба иной раз приводила к трагедии. Как в соседней роте капитана Карныша. Там вчера тоже вздумали пострелять по аэроплану, а в итоге: двое рядовых убито, один офицер ранен, а аэроплан оказался «своим»!

Разумеется, уже вышел приказ по армии, дабы исключить подобные недоразумения. Согласно ему командирам следовало проводить разъяснительную работу среди нижних чинов по опознавательным знакам на аэропланах. Если на крыльях черный, германский крест – то это враг. Если трехцветный круг Российского Императорского военно-воздушного флота (белый, синий, красный) – то «свой».

Но всего этого солдаты впопыхах могут и не увидеть, а рисковать Степенский не хотел. Он впился взглядом в небо! Кто ты незваный гость?.. Трехцветный круг на крыльях! Все ясно – аэроплан русский:

- Не стрелять! Свой!

Солдаты опустили винтовки, послышалось недовольное ворчание, потянулась прежняя, походная рутина.

- Сухов! – позвал Степенский. Тут же к штабс-капитану подбежал его ротный фельдфебель Федор Сухов – заслуженный и бывалый воин, видевший в свое время и китайский поход, и японскую компанию.

- Вот что, братец. Предупреди всю роту, чтобы были готовы. Граница близко.

- Слушаюсь, ваше благородие!

В том, что Сухов не только предупредит, но и самым тщательным образом проследит за выполнением приказа, Степенский не сомневался. Фельдфебель хоть и был родом из самарской деревеньки, зато находчивости и убеждения у него имелось побольше, чем у любого городского. Великая вещь привычка.

* * *

Как только поезд подошел к Люблину, Егор Савельевич приготовился к привычным трудностям военного тыла. Как оказалось, не напрасно. Из-за беспорядков на путях и перепутанных графиков тут уже успела образоваться большая железнодорожная пробка, так что люблинский вокзал всем своим видом более всего сейчас напоминал рассерженный улей.

Особенно ворчал старый шмель Солоухин, тщетно пытавшийся отыскать во всей этой неразберихе адрес своего полкового госпиталя. В конечном итоге все же нашел, спешно утащив туда и Шварценгольда - им обоим еще предстояло найти квартиры в этом красивом городе.

А вот у Зничева проблем с квартирой не возникло, и дело тут заключалось даже не столько в «особом пропуске», добытом по старой дружбе и способном открывать очень многие двери и развязать очень многие языки. Дело в элементарном мужском везении. Во время поиска Зничеву удачно подвернулась одна хорошенькая молодая полька, непонятно каким образом умудрившаяся все это время жить одна в переполненном русскими офицерами и солдатами Люблине. Но об этой жилищной странности Егор Савельевич допытываться не стал. В конце концов, имеет право пани Зося хранить свои женские секреты, даже от приглянувшегося ей мужчины. Ну а что до квартплаты, то Егор Савельевич слишком хорошо видел, на какой именно «тариф» следует обращать наибольшее внимание. Женский взгляд, движения, слова – все это так знакомо и ясно.

«Ну что же, сударыня, значит, будем рассчитываться по вашим требованиям. И, судя по всему, «аванс» нужно уплатить уже сегодня…» - Зничев положил на столик шоколад, фрукты и вино «з Варшавы», наблюдая за кошачьим блеском в глазах Зоси. Граммофон, изливающий звуки какой-то незнакомой мелодии, ничуть не помешает, а только поспособствует более тесному знакомству…

Наступившее утро рассеяло сладострастное очарование ночи, но не рассеяло воспоминание. Глядя на спящую, обнаженную Зосю, Зничев подумал о том, как же та была похожа на Ксению. Жену уже давно отняло время… и детей, и внуков… Живы ли правнуки? Егор Савельевич не знал, но что–то внутри подсказывало, что те живы.

Но даже если бы он точно знал, где их искать, стал бы он это делать? Нет, нет и еще раз нет. Кто он для них? Миф, семейное предание, странный предок, однажды таинственно пропавший без вести и всецело посвятивший себя долгу, который превыше семейного. А долг меж тем заставляет открыть небольшое письмо, неведомо как (но только не для Зничева) нашедшее адресата. Письмо оказалось забавным. Похоже, что после нападения в поезде, враг решил поиграть в ненужное рыцарство. Вызов прислал, но, скорее всего, на бой явится не сам, а подошлет очередного подручного (возможно даже с предметом). Егор Савельевич, конечно, мог бы, и плюнуть на всю эту мелочь, сконцентрировавшись на главной своей цели, ведь судя по тому, что показывает (жаль, что не четко) «магическое зрение», тот, кого он ищет, уже здесь в Люблине, но доктор все же решил устранить еще одну «малую угрозу». У «прозрачных» много слуг и каждый из них в той или иной мере опасен.

К тому же Зничева не покидало ощущение того, что ему предстоит скорая встреча с еще одним старым знакомым, уже натворившим немало бед в прошлую войну и избежавшим возмездия. А оно должно свершиться. Старые обещания нужно выполнять.

* * *

Кинжалы ярко сверкали, отражая лучи восходящего солнца. Зничев стоял на коньке крыши и осматривал просыпающийся город. Доктор не боялся поскользнуться и упасть – его приучили не только стоять, но и сражаться на куда более узких и неудобных поверхностях. А еще приучили мгновенно выхватывать взором любое постороннее движение вокруг. Выработанное много лет тому назад умение как всегда не подвело и на сей раз. Когда с купола стоящего неподалеку Спасско - Преображенского собора разлетелась в разные стороны стая голубей, а затем вниз скользнула человеческая фигура, Зничев лишь ухмыльнулся. Фигура, на несколько секунд скрывшаяся из вида, возникла вновь уже на крыше другого здания и резво побежала по черепице, растопырив руки в стороны как птица. Прыжок – приземление - пробежка, прыжок – приземление – пробежка. Словно паук! Все ближе и ближе!

Когда прыгун очутился на одной крыше со Зничевым, воздух тут же рассекли четыре металлические шестиконечные звездочки, пущенные разом и без замаха. Отбиты они были тоже разом – одним веерным ударом кинжалов. Прыгуна, однако, эта неудача ничуть не смутила. В его раскосых (не разноцветных), азиатских глазах сохранялось прежнее ледяное спокойствие. Руки потянулись за длинной цепью, на конце которой крепился острейший серп.

Воздух снова загудел от рассекающего его металла. На сей раз оружие шло по гораздо более сложной траектории. Восьмерки, петли, дуги – но все закончилось опять же одним веерным ударом. На свете нет таких веревок и цепей, которые невозможно было бы перерубить.

Зничев крутанул кинжалы в руках, когда его противник взялся за рукоятку меча. Вот теперь-то настал черед настоящего боя, который оказался довольно скупым на движения. Ожидание… удар – уклон – контрудар – отбив… снова ожидание! Но и оно длится недолго! Ошибка все решит!

Зничев сделал короткий выпад, уклонился от встречной рубящей атаки, ложно замахнулся и тут же сдвоенным ударом полоснул кинжалами по незащищенному животу, а затем, не прерывая начатого движения, сбросил противника с крыши зацепом ноги.

- Прости, паучок, но я не занимаюсь насекомыми. С этим обращайся, пожалуйста, к господину Чадову, - съязвил Зничев, быстро и незаметно спустившись вниз, на каменную мостовую. Редкие прохожие уже собиралась в толпу. Кто-то заголосил, кто-то стал запоздало звать доктора, а кто-то своевременно полицию. Какой-то бойкий юноша (должно быть, из «правицы»¹) тут же начал громко выкрикивать крамольные речи об отсутствии порядка, но, завидев бегущего к толпе городового, резко скрылся из виду. Зничев предпочел сделать то же самое. Он нырнул за угол, спрятал в чехол даже не испачканные кровью кинжалы, прицепил шашку и отправился к себе на квартиру. Зося, наверное, уже встала и приготовила завтрак.

Насчет первого предположения Егор Савельевич угадал, а вот насчет второго несколько ошибся.

* * *

- И ты тоже? – Зничев посмотрел на застывшую у окна Зосю с дамским «браунингом» в руке. Та не ответила, а спустила курок!

За миг до выстрела Зничев резко качнулся в сторону, подхватив со стола подсвечник и швырнув его в девушку! Подсвечник выбил пистолет из руки Зоси, но красавица полька и не думала сдаваться! Словно пантера она метнулась к стене, сорвав висевшую там старинную шляхтицкую саблю! Однако воспользоваться клинком Зося не успела – влетевшая в открытое окно винтовочная пуля вонзилась ей прямо в голову!

Зничев одним длинным прыжком с перекатом преодолел расстояние от двери до оконного проема и вжался в стену, выхватив уже свой «браунинг»! Отстреливаться, однако, не пришлось. На соседней улице с балкона одной из квартир уже исчезла фигура в военной форме, оставив на каменном полу лишь винтовку и стрелянную гильзу. Внизу послышался звук удаляющегося автомобиля.

- Плохо! Очень плохо! – Егор Савельевич посмотрел на обезображенный труп Зоси, но медлить и горевать дальше не стал. В коридоре начали раздаваться шаги и голоса квартирантов, разбуженных шумом. Нужно было что-то делать. Зничев быстро закрыл входную дверь на ключ, схватил свой чемодан, наскоро покидав в него вещи, защелкнул. Все. Теперь снова предстоит заметать следы, а заодно догонять врага, который продолжает подкидывать доктору все новые и новые сюрпризы чрезвычайно кровавого и грязного свойства.

«Эх, Зося, Зося, - Зничев подбежал к окну, предварительно подпалив кровать, - нет границе женскому коварству и наивности…»

Еще одна спичка подожгла занавеску, которая вспыхнула словно факел. Квартира мгновенно наполнилась едким дымом:

- Пани Зося, откройте! Немедленно откройте! – послышалось за дверью по-польски, и кто-то отчаянно начал тарабанить по ней кулаком. Вскоре эта дробь стихла:

- Пожар! Горим! Спасите! – заверещал уже другой голос - женский. Однако всего этого Зничев уже не видел и не слышал. Благодаря урокам отца и деда он мог по желанию побыть, ну, например, котом - ловко, быстро и главное незаметно скрыться из виду, чтобы затем с будничным выражением на лице наблюдать со стороны за тем, как люди борются с огненной стихией, еще не успевшей как следует разыграться. У каждого свои цели. У одних всего лишь потушить пожар, а у других гораздо более сложная и опасная работа.

* * *

Границу полк пересек вполне благополучно, даже, несмотря на солнечное затмение, оставившее у всех в душе самые разные впечатления. Офицеры не особо удивились – обычное хоть и редкое природное явление. А вот солдаты! Солдаты с суеверным страхом наблюдали за тем, как черный диск закрывает солнце, крестились и творили молитву.

- Спаси, Господи, люди твоя… Спаси, Господи!

Но ныне все это уже было далеко позади, а впереди простиралась лишь чужая земля. Она казалась Степенскому каким-то призрачным краем, где нет людей. Наступление шло наскоками, как-то нервно и спешно. Враг огрызался арьергардными боями, но отступал вглубь территории, оставляя за собой не только прекрасные шоссе с асфальтом и аккуратно высаженными фруктовыми деревьями по кроям, но и города и хутора с перепуганными жителями, каждый третий из которых на поверку оказывался либо шпионом, либо переодетым военным. Наступление все больше и больше походило на какой-то быстрый марш-бросок, только ускорившийся после получения известий о громкой победе соседей из 1-й армии под Гумбиненом. Там тоже идет преследование, полки и батальоны где штурмом, а где и без боя берут разрушенные часто самими отступающими немцами города и городки. Аналогия. Сплошная аналогия, господа офицеры.

- Все, как и у нас, - скупо заключил Степенский, идя по улице одного из таких вот городков, подвергнутого артобстрелу и представлявшего из себя жалкое зрелище. Повсюду воронки, выбитые взрывами окна и двери, груды обожженного кирпича и, разумеется, грабежи.

- Дождались голубчики наживы. Дорвались до бесплатного, - Степенский видел, как в один из двухэтажных особняков резво вбежало несколько казаков, предварительно легко высадив плечом хлипкую дверь.

К этой лихой вольнице из «иррегулярных войск» у штабс-капитана отношение всегда было неоднозначное. Во время боя казаки становились отважными воинами, готовыми порой лезть в такое пекло, куда и не каждый прожженный пехотинец сунется, но вот во время захвата вражеских городков и селений в казаках как будто пробуждался ордынский, разбойный дух. Нагайцами натуральнейшими становятся! Не жалеют ничего и никого, ведь чужое же, не свое!

Вот и на сей раз, привычке не изменили. Степенский услышал, как из окон доносились громкие возгласы, брань и грохот:

- Зиновий! А ну-ка подсоби!

- Погодь, Милентий, погодь! И-э-э-х!!! Тяжеленный сволочь!

- Быков! Зубков! – со второго этажа раздался хриплый голос. - Чего там возитесь?! Тут золотишко есть! Айда брать!

- Тише ты, сатан!! Тише!!..

Топот ног на лестнице, опять возня, звон посуды, разбивающейся об пол. Одно из верхних окон треснуло, и из него вылетели часы. Жалобно взвизгнув на прощание, они разлетелись на части, ударившись о землю.

«Какой печальный итог», - Степенский с грустью вздохнул и подошел к уничтоженной работе неизвестного мастера. Посмотрел на позолоченный циферблат и уже хотел, было идти дальше, но тут неожиданно разглядел среди деревянных обломков небольшую металлическую фигурку в форме павлина. Что-то в ней показалось штабс-капитану знакомым:

«Она точно из такого же серебристого металла, как и у Мансурова», - неожиданное заключение пришло само собой, после череды воспоминаний о недавних событиях. Степенский присел, протянул руку и ухватил фигурку – та оказалась холодной на ощупь.

«Странно. И что бы это значило?»

На сей раз раздумья длились подольше и прервались только во время ужина, когда один из младших офицеров роты подпоручик Гульдвер, вдруг переменился в лице, глядя на сидящего напротив Степенского. Тот рассматривал свою недавнюю находку.

- Господин штабс-капитан! Константин Арефьевич, что с вашими глазами?!

- А что с ними может быть не так, подпоручик?

- Они сделались разноцветными!

Степенский выбрался из-за стола, быстро подошел к зеркалу и убедился, что Гульдвер прав.

«Как у Мансурова!.. Не слишком ли много совпадений?!»

Мистиком штабс-капитан никогда не был, но вся эта история буквально взбудоражила его. Он, еще с гимназических времен привык решать сложные задачи. И эту надеялся со временем решить. Пусть не сразу, но решить.

* * *

Не было на белом свет края хуже и гаже чем Галиция. Так Федька решил сразу же после того, как полк вместе со всем Гренадерским корпусом 4-й армии вступил на эту землю, двигаясь из Бескутице и дальше до Домбе-Горжков. Все тут дышало каким-то беспросветным унынием. Грязно, жарко, пыльно, воняет и повсюду эти мерзкие, унылые рожи. Десятки и сотни мужиков с коровами; бабы с распущенными волосами, как будто растрепанными ураганом; сидящие на узлах старухи с дитятями – беженцы двигались по дороге нескончаемым потоком. И этот русинский поток не вызывал жалости у гренадер. Даже у тех из них, кто и сам был от крестьянской сохи:

- Чего их жалеть? – более других негодовал кто-то. - Разве это люди? Ленивы они что ли, али дурные какие, а только поглядишь, - поле лопатами капают, трудятся так, что аж страшно смотреть на них, а вот хотя бы землянки построили себе, как мы строим, так нет же. Как свиньи какие живут в шалашах, в грязи валяются, живого места на теле ихнем не найдешь; вши заели, не моются никогда. Голодные: одну картошку лопают всю свою жизнь. Прости господи, никак не понять, что за люди такие?..

Остальные гренадеры не отставали в критике, все больше поглядывая на своих офицеров.

- У, шпионы! - сквозь зубы с ненавистью бросали те вслед толпе.

- Побежали паны и хамы! - вторили офицерам солдаты, но не столько из ненависти, сколько для порядку подражая начальству.

Федька тоже бранился, как и все, смотря красными, постоянно слезившимися глазами на серые галицийские пейзажи. Однако ему было не привыкать к трудностям. У гренадера-пулеметчика они свои, особенные. У гренадера-пулеметчика все по номерам. Не только «максим» пронумерован, но и те, кто у него. № 1 – наводчик пулемета – младший унтер-офицер Рязов, № 2 – помощник наводчика – рядовой Бибиков, № 3 и № 5– подносчики патронов – рядовые Кравцов и Матыгин… и Федька.

Ох, и долго же все не могли уразуметь, почему Федьку полковое начальство к команде приставило. Неслыханное дело! Отродясь в полку малолетние не служили, а тут на тебе! Но делать нечего – нужно исполнять приказ. А раз малец так выпячивается, то и спрос с него должён быть большой. Не только коробки с патронами пущай таскает, но и банки с водой и маслом, запасные части к пулемету, прибор для набивки. Глядишь, и наловчится, научится. Вон и № 4 – дальномерщик-наводчик Капустин его хвалит за усердие, и № 6 – двуколочный - Акимкин, и № 7 – запасной - Болотов.

И Федька старался оправдать доверие даже тогда, когда после беспрепятственной переправы через речку Пор полк расположился на ночлег, и у костра начались разговоры:

- Успеет ишшо настреляться. Погодь.

- Твоя правда Фрол. Куды ему спешить-то. На войне спешка не надобна.

- Э нет, братцы, а по мне так глупости все это. Не должён малый воевать. Не должён.

- А ты поспорь, поспорь с начальством-то! Раз решило оно, знать так тому и быть. А война – что война? Рядом уже, недалече…

Федька часто задумывался над тем, какая же она война. В его понимании она казалась чем-то героическим, чем-то мгновенно отделяющим сопливого мальчишку от настоящего воина, чем-то благородным. Когда Федька Гвоздикин столкнулся с войной нос к носу, его ожидало большое и горькое разочарование. Только тогда он по настоящему понял, почему его так настойчиво хотели отправить в тыл.

* * *

- Рязов! Бери пулемет и за мной, вон к тому картофельному полю!

- Слушаю-с! Бибиков, Кравцов, Матыгин, Гвоздикин – ко мне!!..

Федьке показалось, что он очутился в каком-то кромешном аду. Кругом уже кипел бой, слышалась отчаянная пальба, крики, приказы. Бой случился встречным и упорным. Австрийцы явно не собирались сдаваться и напирали всей своей пехотной массой. По такому случаю, поручик Элиот только что отдал приказ: взять из 4-го взвода пулемет и занять позицию на скате, уступом за правым флангом полкового боевого участка для обеспечения его от отхода противника. А поскольку на картофельном поле за счет ботвы очень удобно маскироваться, то трудностей с выполнением приказа возникнуть не должно. Но и медлить тут нельзя:

- Быстрее!! Быстрее!! Боровы неповоротливые!! – по привычке ругался сквозь зубы Фадеев, потрясая огромным кулачищем, хотя и знал, что подгонять никого не надо: пулемет уже установлен, и взоры устремились на взводного:

- Зря патроны не расходовать! – приказа тот. - Открывать огонь только по моему приказанию!

Фадеев повернулся к Капустину, который, глядя в дальномер, уже вел отчет:

- Девятнадцать… восемнадцать… семнадцать…

«Прицел девятнадцать… прицел восемнадцать… прицел семнадцать…» - считал про себя Федька, а рядом уже изготовился к стрельбе Рязов:

- Ну, держись, братец! - сказал он, по уставу подняв руку вверх и показывая тем самым, что пулемет готов к стрельбе. - Сейчас пойдет потеха! Наш взводный с пятнадцати бить горазд!

Рязов не солгал. Едва Капустин произнес «пятнадцать», прозвучала команда «огонь!». Пулемет «затакал», скашивая свинцовым ливнем наступающие цепи в голубых мундирах. После неудачной атаки австрийцы осеклись и залегли, но затем снова поднялись.

- Не замай!! Подходи!!! – рычал Рязов сделавшийся от боевой злости до того страшным, что смотреть без содрогания было нельзя. Но Федька слово и не замечал этой перемены. У него не осталось ни мыслей, ни чувств. Он носился туда-сюда как угорелый: подносил ящики, набивал патронами ленты, немыслимым образом уходил от свистящих вражеских пуль. Вскоре австрийцы, как следует умывшись кровью, окончательно отступили и больше не атаковали.

- Вроде все! – шумно выдохнул Фадеев, стирая пот со лба и весело глядя на Федьку. - Жив курилка?!

- Жив, господин взводный! – Федька, похожий на взъерошенного воробья, почувствовал, как разом наполнились свинцом руки и ноги, а тело отчаянно запросило отдыха. Фадеев сразу же заметил перемену:

- Притомился, сынок?! Это ничего, скоро уже конец! Крепко мы австриякам дали – теперь не сунутся!..

Взводный унтер-офицер Степан Фадеев всегда всецело доверял своему «пулеметному чутью», хотя иной раз и оно ему изменяло. Как сегодня, например.

* * *

Неприятности начались с того, что в небе появился австрийский аэроплан. Покружил и улетел, разбрасывая в воздухе какие-то цветастые флажки.

- У, шпион проклятый! – погрозил ему в след кулаком Рязов. - Не иначе своим пушкарям знать дает, где мы сидим?!

Начальник пулемета не ошибся в своих предположениях. Через десять минут по полю заработала вражеская артиллерия. Все вокруг стало сотрясаться от разрывов, поднимавших в воздух столбы черной земли вперемежку с клочьями картофельной ботвы и клубней. Один из снарядов взорвался совсем рядом с Федькой, отбросив того в сторону. В ушах зазвенело, а тело стало ватным и непослушным. Федька лежал и слышал сквозь оглушительный звон лишь обрывки фраз:

-…паем…

-…где этот…

-…втикайте! вбивайте…

-…патроны, патроны береги…

Вскоре звон прекратился, но не прекратилась канонада. Превозмогая слабость, Федька медленно поднялся на ноги, и ошалело, словно пьяный, поплелся, сам не зная куда. Все быстрее и быстрее! Откуда только брались силы и везение?! Рядом ложились снаряды, но Федьку они не задевали, а лишь обсыпали землей! Он бежал, спотыкался, падал, вставал, снова бежал…

Закончился весь этот безумный марафон лишь тогда, когда Федька провалился в какую-то глубокую яму и зашипел от острой боли - во время падения он вывихнул ступню. Скрипя зубами, Федька попытался встать, но тут же рухнул назад. Попробовал было выкарабкаться наверх, используя лишь руки, но и тут не преуспел. Сухая земля обсыпалась под пальцами, а края ямы оказались слишком крутые. И вот тогда то Федьке по настоящему сделалось страшно. Воображение сразу же начало рисовать картины мучительной смерти от жажды и голода, но Федька быстро взял себя в руки. По старой, хитровской привычке он тихо выругался, поминая проклятых австрияков отборным трехэтажным матом. Помогло. Страх ушел, но вот боль - боль осталась. Вывихнутая ступня разбухла, а что с этой напастью делать, Федька не знал. Мысли путались. Как выбраться из ямы? Самому не под силу. Оставалось только ждать и надеяться на чудо.

Наверху были слышны звуки боя, но и они вскоре отдалились. Наступила тишина, но какой же она казалась невыносимой. Федька потерял счет времени и не мог думать ни о чем из-за боли. Встрепенулся он лишь после того, как в сгущающемся сумраке отчетливо послышалась чужая речь. Федька вжался в дно ямы и затаил дыхание, будто зная, что с ним австрийцы церемониться точно не станут. Если найдут, то шлепнут без лишних разговоров.

Меж тем наверху начался какой-то шабаш! Спокойные голоса, топот копыт, скрип колес телеги сменились криками, выстрелами, лязгом металла, предсмертными хрипами… тишиной… А после Федька услышал шаги. Кто-то ходил рядом и тихо напевал «Арию Демона», словно Шаляпин какой. Родная, русская речь! Свои! Свои!!!

- Помогите!!! – радостно прохрипел Федька. - Помогите!!!

Пение стихло, неизвестный «тенор» приблизился к яме. Федька зажмурился от яркого света: яму осветил луч фонарика:

- Ну и откуда ты такой взялся, чертяка? – раздался сверху голос.

- Не чертяка я, не чертяка!! – завопил Федька в ответ. - Федька Гвоздикин я из пулеметной команды!!

- Ну, раз так, то тогда вылезай Федька Гвоздикин.

- Не могу! Ногу подвернул!

- Эк, тебя угораздило. Ну, ничего. Сейчас что-нибудь придумаем… Вот хватайся, - на дно ямы опустился конец веревки. - Держись крепче. Вытащу.

Федька вцепился в веревку с такой силой, как будто это и не веревка была вовсе, а огненный хвост сказочной Жар-птицы, готовой унести Иванушку – дурачка в сказочные, светлые дали прочь от горя и безысходности.

* * *

Что делать дальше? Этот единственный, животрепещущий вопрос не давал покоя Жилинскому на протяжении вот уже нескольких дней подряд. Успех за успехом у 1-й армии! Сначала выигранный бой у Сталупенена, затем Гумбиненское сражение, опять же завершившееся в пользу воинов Ренненкампфа. И весь этот триумф идет под неустанное гудение штабного телеграфа выдающего белую, бумажную ленту с сообщениями:

«8 (21) августа 1914 г.

БЕЛОСТОК. ГЕНЕРАЛУ ЖИЛИНСКОМУ

Наступление противника, начавшееся еще вчера 6 августа, продолжалось вчера весь день. Армия выдержала упорные бои, особенно на правом фланге, который германцы обходили. 28-я дивизия, бывшая на правом фланге, сильно пострадала, потеряв несколько орудий, но парализовала охват. 27-я дивизия захватила, отбрасывая неприятеля, 12 орудий. Армия удержалась на занятых местах. Сегодня неприятель начал отход, указано преследовать...»

«9 (22) августа 1914 г.

БЕЛОСТОК. ГЕНЕРАЛУ ОРАНОВСКОМУ

Пополнив боевые запасы и приведя в порядок 28-ю дивизию, понесшую в бою 7 августа большие потери, армия завтра, 10-го августа, переходит в наступление для овладения фронтом Цульниненский лес, Дингляукен...»

Разве могут не радовать такие вести? Конечно, они радовали.

Но об этих успехах знал не только штаб фронта, но и Ставка. Янушкевич телеграфировал, настойчиво предлагал развить наступательный успех и усилить 1-ю армию хотя бы одной дивизией, изъятой у Самсонова. Сашка ведь не обидеться, он и так не слишком-то торопится с энергичным наступлением, своевольничает, медлит. Ну, раз в Ставке так считают, то тогда…

Что можно изъять? 76-ю пехотную дивизию и 2-й армейский корпус… Сделано. И вот теперь, после всех перестановок, район действия обеих армий разграничивается условной линией Иоганесбург – Щучин – Тростяны - Соколка - Озеры, но и он не конечен. Требуется более четкое направление удара:

- Это и называется момент истины, - Жилинский посмотрел на карту, а затем перевел взгляд на сидящего неподалеку Белью. Майор за все время пребывания в штабе уже успел стать тут своим человеком. Он не надоедал расспросами, спрашивал внятно и четко, столь же четко записывал сведения в блокнот, телефонировал и телеграфировал своему начальству о происходящем на фронте, ничуть не обиделся (что несвойственно для англичанина), а принял как должное, когда Орановский однажды в шутку назвал его Борисом Ивановичем. Прозвище оказалось прилипчивым, но вполне безобидным. Белью и сам был не против подобной «русификации», устав слышать это нескончаемое «господин майор».

К тому же Борис Иванович дает очень дельные советы, и иной раз стоит прислушаться к его мнению. Жилинский это прекрасно понимал и принимал как не лишний аргумент:

-…Итак, германцы отходят – это теперь совершенно ясно. Но вот куда? Отступят за Вислу или же запрутся в Кенигсберге? Как считаете Борис Иванович?

- Думаю, что отступать за Вислу они не будут. Зачем, когда Кенигсберг достаточно укреплен…

Но дело тут отнюдь не в стратегии. Германский кайзер никогда не допустит, чтобы его охотничьи угодья были захвачены, и к тому же общественное мнение. Восточная Пруссия - это ведь для Германии символ, знамя. Потерять его значит покрыть себя несмываемым позором. Именно поэтому неприятель будет держаться до последнего резерва, но в то же время не станет рисковать. Он постарается и дальше сопротивляться, и Кенигсберг отлично для этой цели подходит.

- Возможно, возможно, - Жилинский начал расхаживать по кабинету, все еще терзаемый раздумьями. Он не мог видеть, как сузились скрытые за темными очками разноцветные глаза, а рука майора сильно сжала Каракатицы. Если командующий не может принять решение сам, ему стоит в этом помочь, даже если эта помощь приведет к грубой, а для некоторых и фатальной ошибке.

* * *