По свободно принятому решению 7 страница
- Оставим это утверждение на совести Юлия. Но - ты должен меня знать - когда нужно защищать правильную мысль, я буду бороться с Мартовым против Плеханова и с Плехановым против Мартова. И личные мотивы тут ни при чем. Я теперь борюсь не за редакцию «Искры», а за ЦК. После трусливой измены Плеханова мартовцы обнаглели и хотят захватить ЦК таким же пролазничеством, бойкотом и скандалом.
Глеб Максимилианович недоверчиво покачал головой, отступил на полшага.
- Думаю, что мир с ними - конечно, мир в интересах дела! - все же возможен. А худой мир лучше доброй ссоры, особенно теперь, накануне революции.
- Глеб! Дорогой!.. - Ленин понизил голос и ласково положил руку на плечо друга. - Неужто не видишь, как мне тяжело?! Неужто я не понимаю всего убийственного значения раскола?! Да, идет революция. И именно потому - и прежде всего потому! - России нужна партия революционеров, а не соглашателей! Спасение одно - съезд. Лозунг его: борьба с дезорганизаторами.
- Немедленный съезд - расписка в нашем бессилии.
- Напротив! Съезд докажет нашу силу, докажет, что не на словах только, а на деле мы не допускаем командования всем движением со стороны клики заграничных скандалистов. Мартовцы отравляют партию сплетнями, распространяют небылицы про большинство съезда, дискредитируют избранных съездом членов ЦК - большевиков. Создавшееся в партии положение связано с шатанием мысли и интеллигентским индивидуализмом, проявившимся при обсуждении первого пункта Устава... Надо, чтобы Россия восстала твердо за ЦК!
- Но обрати внимание, Володя, какая получается ситуация. Ведь, по сути дела, все, решительно все против тебя.
- Отнюдь не все. И ты это знаешь не хуже меня.
- Ну хорошо. Пусть так. Но даже среди тех немногих, кто голосует с тобой, на мой взгляд, преобладают такие, которые делают это главным образом по личной преданности тебе. Вот и выходит, что ты один против всех.
- Даже если бы это было так - а это не так, - вес равно... Я хочу быть членом партии работающих, а не болтающих. Ты знаешь, Глеб, еще с юности, с детства даже меня не упрекнешь в пристрастии к закону божьему. Но всегда во мне вызывал сочувствие пафос библейской притчи, направленной против тех, кто продает первородство за чечевичную похлебку...
Несмотря на это, Глеб Максимилианович по-прежнему пуще всего страдал за судьбу дела там, дома, в России, - сегодня, сейчас. Он видел причину всех бед лишь в «распре вождей», искренне спешил помирить их и, надо сказать, преуспел: некоторое перемирие между Лениным, Плехановым и Мартовым было заключено.
Потом, через несколько лет, стало хорошо видно, что борьба Ленина против Мартова шла меньше всего из-за личной вражды, что это была принципиальная, неизбежная и непримиримая схватка революционера с соглашателем-реформистом, а тогда...
Окрыленный и довольный, возвратился Кржижановский в Киев и стал уверять товарищей, что опасность раскола миновала, что «наша старая «Искра» по-прежнему непобедимая армада».
Прошло несколько недель - и в Киев полетели из Женевы тревожные письма: снова разрыв, снова бой по всей линии. Враждующие стороны сходятся только в одном - обе изрядно и поделом поливают Глеба-миротворца за его «болотную» попытку.
Вместе с другими членами ЦК Глеб Максимилианович рассылает по комитетам письмо, зовущее к примирению. А Ленин требует, чтобы друг изжил иллюзии, предупреждает об опасности, не очень-то стараясь подбирать выражения:
- Подумайте же, наконец, хорошенько о всей политической позиции, взгляните пошире, отвлекитесь от мелкой будничной возни с грошами и паспортами и выясните же себе, не пряча головы под крыло, куда вы идете и ради чего вы канитель тянете...
- Взбешен я робостью и наивностью Лани до чертиков...
(Лань - одна из партийных кличек Глеба Максимилиановича.)
- Раскол был бы лучше, чем то, что есть теперь, когда они опоганили сплетней «Искру»... Нам нужны деньги. Хватит на 2 месяца, а потом шиш. Мы ведь теперь «содержим» негодяев, которые в ЦО плюют и блюют на нас...
Ну и гора навалилась на тебя, Лань - Кржижановский! Мало того, что дела из рук вон плохи, так еще Зина встретила новый - девятьсот четвертый - год в тюрьме. И на все призывы Ленина он отвечает в прежнем духе:
- Ваше письмо о войне с ЦО огорчило меня сверх меры... Могу представить себе, что притязания различных Добчинских и Бобчинских выросли до бесконечности и сделались окончательно нетерпимыми.
Но состояние разброда и разъединенности теперь, в на-стоящий исторический момент, представляется мне громадным несчастьем - я бы сказал, полным политическим самоубийством... объединению и умиротворению партии должны быть принесены в жертву все другие - менее важные - соображения. Разумеется, что единство должно быть не внешним, «не грамматическим», а боевым единством армии, готовой к решительному сражению. Мы должны достичь такого единства немедленно, или наша историческая позиция будет утрачена навсегда.
Да, как это ни горько, но за излишнюю доверчивость и впечатлительность приходится жестоко поплатиться...
Не дано было в ту пору Глебу Максимилиановичу понять политический смысл разногласий, разглядеть, что Ленин воевал с опаснейшим врагом революции - оппортунизмом, что не объединение с меньшевиками было нужно, а полный и окончательный разрыв - полное и окончательное размежевание. Раскол «на другой день после съезда, создавшего партию», по-прежнему казался ему катастрофой.
Как все это огорчало Ильича - и позиция, и поведение верного друга, члена ЦК, - как возмущало, оскорбляло, ранило!
- Нет ничего нелепее мнения, что работа по созыву съезда, агитация в комитетах, проведение в них осмысленных и решительных (а не сопливых) резолюций исключает работу «положительную» или противоречит ей...
- Партия разорвана фактически, устав обращен в тряпку, организация оплевана, - только благодушные пошехонцы могут еще не видеть этого...
- Я думаю, что у нас в ЦК в самом деле бюрократы и формалисты, а не революционеры. Мартовцы плюют им в рожу, а они утираются и меня поучают: «бесполезно бороться!»... Только бюрократы могут не видеть теперь, что ЦК не есть ЦК и потуги быть им смешны. Либо ЦК станет организацией войны с ЦО, войны на деле, а не на словах, войны в комитетах, либо ЦК - негодная тряпка, которую поделом выкинут вон.
Поймите, христа ради, что централизм разорван мартовцами бесповоротно. Плюньте на идиотские формальности, занимайте комитеты, учите их бороться за партию против заграничной кружковщины, пишите им листки (это не помешает агитации за съезд, а поможет ей!), ставьте на технику подсобные силы. Руководите войной с ЦО или бросьте вовсе смешные претензии на «руководство»... утиркой плевков.
Поведение Клэра позорно... Меня ничто не злит так теперь, как наш «так называемый» ЦК...
«Клэр - значит светлый, ясный, яркий», - с уважением говорили товарищи. «Клэр - значит светлый, ясный, яркий», - дружески шутил Старик. Глеб Максимилианович втайне гордился тем, что среди других кличек у него была и такая. И вдруг:
«Поведение Клэра позорно...»
Неужели только он, Ленин, оказался по-настоящему зорким? Неужели мудрость вождя состоит прежде всего в предвидении событий задолго до того, как они произойдут? Что, если именно в этом раннем распознании революционного грехопадения мартовцев и проявляется прозорливость Ильича?
Перебирая в памяти их женевские беседы, мысленно восстанавливая и переживая вновь одну встречу за другой, Глеб Максимилианович все больше сомневался: в самом деле, если исключить то, что он называет склокой, отбросить свои собственные и плехановские представления о борьбе Ленина с Мартовым, что тогда останется?..
Владимир Ильич настаивал: меньшевизм - прямое продолжение «легального марксизма» и «экономизма». Эти разные формы одного и того же течения объединяет стремление во что бы то ни стало выбросить из марксизма главное - учение о социалистической революции, а значит, сложить оружие, прекратить борьбу.
Так ли все это? Могли ли вы что-нибудь возразить против этого, уважаемый Глеб Максимилианович?..
Если это не так, то почему мартовцы, с которыми вам каждый день приходилось работать бок о бок в комитетах, - почему они восхваляли все ту же кружковщину, а по сути, организационную распущенность, анархическую недисциплинированность? Почему последовательно и настойчиво мешали делать все, что шло на пользу революции, все, чего требовала программа партии революционеров?
Да-а... Разве с такой партией, какую хотели построить Плеханов, Мартов, Дан... можно было идти воевать и рассчитывать на победу?
Долгими зимними ночами в опустевшей квартире, в остывшей, по-холостяцки неуютной постели не спалось Глебу Кржижановскому. Тревога за жену, за собственное будущее. Думы, думы...
Неужели большевизм и меньшевизм - два несовместимых восприятия действительности, два взаимоисключающих политических течения?
«А ты как думал? Ведь это же так просто! Как ты мог не заметить, не понять сразу?! Вот что значило с самого начала надеть на себя шоры былых симпатий и привязанностей. Вот что значило подойти к делу с предвзятостью и слепой верой в авторитеты...»
Тем временем Центральный Комитет уже был захвачен мартовцами. В нем преобладали примиренцы и мартовцы, упрямо продолжавшие считать принципиальные разногласия склокой и ни за что не желавшие созывать новый съезд партии.
«Какая гадость! Какая подлость и предательство!» Глеб Максимилианович вместе с Ленгником решили выйти из ЦК.
Нет, это не был жест отчаяния или протест одиночек. Кржижановский уже не мог работать с теми, кто действовал не по Ленину, не хотел разделять с ними ответственность.
- Дорогой друг!.. - тут же поддержал его Ильич. - Ради бога, не спеши с решениями и не отчаивайся... Не смущайся своим временным удалением от дела и лучше воздержись от нескольких голосований, но не уходи совсем. Поверь, что ты еще будешь очень и очень нужен и что все друзья рассчитывают на твое близкое «воскресенье»... Запасись некоторым терпением и ты увидишь скоро, что наша кампания прекрасная и что мы победим силой убеждения... Лучше бы всего, если бы ты изловчился выбраться на недельку сюда, - не для дел, а исключительно для отдыха и для свиданья со мной где-либо в горах. Право же, ты еще будешь очень нужен... Обязательно соберись с силами, и мы еще повоюем!
Сколько горечи, сарказма, беспощадной критики Ленин обрушил на друга - и особенно на него! - когда тот упорствовал в своем заблуждении... Сколько тепла, участия, заботы теперь - к человеку, нужному и делу и самому Старику, к товарищу, который измучен, вымотан до предела, нуждается в помощи, в отдыхе.
От протеста, от нежелания оставаться рядом с мартовцами и примиренцами Глеб Максимилианович переходит к активному сотрудничеству с большевиками - и только большевиками.
Теперь он понял свою политическую ошибку и беспощадно бичует свою примиренческую позицию, то, что придавал особое значение личной спайке. Он жестоко поплатился за переоценку этого момента и близорукость политического расчета, за то, что вовремя не увидел, каким зорким в историческом смысле оказался действительно только один Владимир Ильич.
Оставив ЦК, Кржижановский работает в Киевской организации большевиков, работает истово, на всю мощь души - иначе не умеет. Агитирует за созыв Третьего съезда. Готовит его. Как и тогда, в Самаре, опять нужны деньги. И опять не очень ясно, где их взять...
Но Леонид Борисович Красин дает ему «магическую» записку... Вот Глеб Максимилианович входит в сверкающий зеркалами и мрамором вестибюль гостиницы, поднимается по лестнице, уставленной корзинами с цветами...
В роскошной, пропахшей гиацинтами и дорогим турецким табаком приемной - почитатели таланта великой русской актрисы Комиссаржевской. Она только что закончила триумфальное выступление на киевской сцене. И ее аудиенции терпеливо ждут видные адвокаты, профессора, статские советники.
Глебу Максимилиановичу очень неловко среди них, особенно когда он ловит на себе, точнее, на своем потертом сюртуке взгляд самого товарища прокурора, и ему начинает казаться, что он не туда пришел, что надежда получить здесь деньги на революцию - недоразумение. Конечно, Вера Федоровна известна демократизмом, сочувствием к студентам, и свой репертуар она противопоставляет бездумно-развлекательным представлениям большинства театров. Но ведь Глеб Максимилианович никогда не встречался с ней, а на первое знакомство предстоит нечто вроде ограбления.
Волнуясь, он протягивает лакею ту самую записку от «Никитича», которую Никитич - Красин назвал магической...
И в самом деле - чудо! Приглашение войти, приказ: больше никого не принимать за нездоровьем Веры Федоровны.
Не присаживаясь, Кржижановский смотрит на артистку. Перед ним усталое лицо труженицы. Прекрасные добрые глаза женщины, которой ничего не надо объяснять, глаза товарища-единомышленника...
Не только то радостно, что деньги добыты - да еще какие деньги! - а и то, что такие люди с нами. Все лучшее, что есть в России, с тобой, Глеб. «Смелость, смелость и еще раз смелость!»
Держи душу за крылья
- Глебася!.. Ты все не спишь?
- А сама-то! Что с тобой, Зина?..
- Половина второго уже.
- Так и вижу перед собой Питер. Кровь на снегу. Словно я там был.
- И мне все кажется, будто в меня целится казак. - Зинаида Павловна придвинулась к мужу. - Вчера на Крещатике встретила товарища... Он был там, в Питере, девятого января... Рассказывает, что после расстрела толпы многие демонстранты забрались на ограду Александровского парка - чтобы кавалеристы не достали. Послышался сигнал рожка. Кавалеристы дали три залпа. Люди посыпались - так он и сказал: «посыпались» - о людях... Убитые повисли на ограде. Другие валялись под ней, убрать было невозможно, и раненых перевязать некому.
- А шли, как на праздник, с иконами, с портретами царя. С доверием к царю-батюшке!.. Говорили: «Солдаты - для порядка». Кричали: «Ура, солдаты!» - Глеб Максимилианович стиснул кулаки, резко приподнялся, уперся в подушку.
- Всей бойней заворачивал дядюшка его императорского величества Владимир. Говорят, ему принадлежит изречение: «Лучшее лекарство от народных бедствий - это повесить сотню бунтовщиков».
- И раньше мы понимали, что революция придет не в парчовых ризах, а теперь увидели, почувствовали... Дорого приходится платить за науку. Дорого! Что-то мы недоучли, чего-то не сумели, не смогли. А должны были... Пойдем пройдемся.
- Сейчас?!
- Все равно не заснуть...
Тяжкие дни выпали на их долю с тех пор, как Зинаида Павловна вернулась из-под ареста.
Двадцать четвертого января минувшего года Япония разорвала дипломатические отношения с Россией. Через два дня из Порт-Артура отплыл английский пароход с необычными пассажирами на борту. Все они были японцами, всех до того постоянно встречали на набережных, у причалов, поблизости от береговых укреплений и батарей.
Пока они размещались в каютах первого класса, пока прогуливались по палубе, созерцая дымчато-голубые дали и закат на море, все, что касалось важнейшей русской крепости на Тихом океане и тридцати военных кораблей, базирующихся в ней, - все было уже передано ими японскому штабу.
Ночью, когда господа командиры крепости и русской эскадры поднимали последние заздравные бокалы на именинах супруги адмирала Старка, одиннадцать японских миноносцев атаковали военные корабли, мирно дремавшие на рейде Порт-Артура, и подорвали три лучшие из них. Одновременно шесть японских крейсеров с миноносцами напали на крейсер «Варяг» и канонерскую лодку «Кореец» в порту Чемульпо.
Началась русско-японская война.
Остатки русского флота были блокированы, и японцы беспрепятственно высаживали на материк все новые десанты. Их войска отрезали Порт-Артур от русских сухопутных сил в Маньчжурии. Все попытки командующего армией генерала Куропаткина помочь осажденной крепости окончились провалами - сначала под Вафангоу, потом под Ляояном. На укрепление этих позиций за семь месяцев истратили семь миллионов рублей. Японцы бомбардировали их из русских орудий русскими снарядами, захваченными прежде. Но шансы на победу были у русских: они превосходили неприятеля численно. И вдруг, не введя в бой все силы, не использовав резервы, Куропаткин приказал отступить. Не помогла Порт-Артуру и битва на реке Шахэ, план которой, рассчитанный на внезапную атаку конницы, стал заранее известен противнику.
Порт-Артур героически оборонялся. Его солдаты, матросы, унтер-офицеры погибали, но не сдавались. Погибли адмирал Макаров, генерал Кондратенко, вдохновлявшие защитников крепости. Сто двенадцать тысяч японских солдат полегли под стенами твердыни. Но двадцатого декабря генерал Стессель предательски, вопреки воле военного совета, сдал Порт-Артур. Сдал, к удивлению... самих японцев, полагавших, что крепость продержится еще два месяца. Врагу достались три сотни исправных орудий, двести тысяч снарядов к ним, семь миллионов патронов, запасы продовольствия...
И Глеб Максимилианович и Зинаида Павловна тяжело переживали эти события.
Конечно, известно было, что верхушка страны надеялась: «Мы Японию шапками закидаем», - и рассчитывала, что победа укрепит власть, отвлечет внимание народа от революции. Недаром министр внутренних дел и шеф жандармов Плеве признавался:
- Маленькая победоносная война необходима, иначе нам внутри России будет грозить беда.
Конечно, и Глеб Максимилианович и Зинаида Павловна хорошо понимали и то, что на Дальний Восток отправляют большей частью молодых, плохо обученных солдат или запасных, а кадровиков берегут для борьбы с «внутренним врагом»...
Но несмотря на все эти «конечно», нельзя было отрешиться от того, что ты - русский. Было так больно, так стыдно, что твои генералы продажны и бездарны, что их бьют, хотя у России вдесятеро больше солдат, чем у Японии.
Нет, ни Глеб Максимилианович, ни Зинаида Павловна не стали, подобно меньшевикам, оборонцами. Подавляя чувство оскорбленного национального достоинства, оба они, как настоящие большевики, считали: поражение царизма ускорит революцию. Оба вместе, как говорится, «последовательно отстаивали и проводили» политику пораженчества. Скрытно, при постоянной угрозе полевого суда за изменничество и подстрекательство в обстановке военного времени пробирались на заводы, в казармы, депо. Втолковывали, что далеко не случайно Россия оказалась неподготовленной к войне. Ни на Дальнем Востоке, ни в Сибири не было военных заводов. Программа морских вооружений не выполнена. К началу войны не завершено строительство и переоснащение Тихоокеанской эскадры, не закончены укрепления, не усилены гарнизоны...
Вспоминая свою работу машинистом, Глеб Максимилианович особенно остро представлял и живо объяснял товарищам все, что касалось Сибирской магистрали. Временами он будто бы видел заиндевевшие лица солдат, едущих на восток. Участок вдоль берега Байкала еще не достроен, и через озеро приходится переправляться на ледоколе... Единственная ветка к «театру войны» сделана наспех, на живую нитку, не хватает паровозов, вагонов, нет станционных служб. Владивосток и Порт-Артур отрезаны друг от друга неприятельским флотом, а основное «средство связи» - ординарцы. Нет ни телефонной сети, ни радиотелеграфа, хотя он изобретен десять лет назад - «у нас, в России»!..
Вновь и вновь обращается Кржижановский к людям, передает им горькую правду ленинских слов:
- Отсталыми и никуда не годными оказались и флот, и крепость, и полевые укрепления, и сухопутная армия.
Связь между военной организацией страны и всем ее экономическим и культурным строем никогда еще не была столь тесной, как в настоящее время.
Да, все это так, все это не случайно. И лекарство против этого только одно - революция. Любить отечество, быть патриотом теперь - значит биться против своего, русского помещика, против русского заводчика, против русского царя. Потому, что тысячу раз прав Ленин:
- Русский народ выиграл от поражения самодержавия. Капитуляция Порт-Артура есть пролог капитуляции царизма. Война далеко еще не кончена, но всякий шаг в ее продолжении расширяет необъятно брожение и возмущение в русском народе, приближает момент новой великой войны, войны народа против самодержавия, войны пролетариата за свободу.
Ради этого Организационный комитет большинства готовит Третий съезд партии, ради этого трудится Глеб Максимилианович Кржижановский. Приглашает товарищей, добывает деньги, паспорта, отправляет за границу делегатов, участвует в издании новой ленинской газеты «Вперед».
Съезд определил тактику большевиков в революции...
«Кровавое воскресенье» дало размах небывалым еще в России выступлениям рабочих. На расстрел демонстрантов питерцы ответили всеобщей стачкой. Уже в понедельник, десятого января, Питер стал похожим на город, захваченный неприятелем. По улицам патрулировали казачьи разъезды. Там и тут собирались возмущенные рабочие, начинались митинги. То и дело возникали стычки с войсками, раздавались выстрелы. Вечерами столица тонула в темноте: забастовщики отключили электричество и газ.
Волна стачек протеста всколыхнула всю страну. В Москве началась всеобщая забастовка. В Киеве также все были потрясены петербургскими событиями. Одни со страхом, другие с надеждой ждали, что будет дальше. Ну, а третьи... Третьи, и в их числе Кржижановские, делали то самое, «что будет дальше...»
Забастовки в Иваново-Вознесенске, Туле, Нижнем Нов городе, Твери, в Поволжье, на Урале, в Сибири, Ревеле, Риге, Тифлисе, Батуме, Баку...
Набатный звон колоколов, стога и скирды, горящие призывом к выступлениям крестьян по всей стране...
Восстание в Лодзи...
Словно масла в огонь подливают поражения под Мукденом и при Цусиме.
Причины? Не раз о них задумываются Кржижановские. С болью и негодованием говорит Ленин:
- Сотни миллионов рублей были затрачены на спешную отправку балтийской эскадры. С бору да с сосенки собран экипаж, наскоро закончены последние приготовления военных судов к плаванию, увеличено число этих судов посредством добавления к новым и сильным броненосцам «старых сундуков». Великая армада, - такая же громадная, такая же громоздкая, нелепая, бессильная, чудовищная, как вся Российская империя, - двинулась в путь, расходуя бешеные деньги на уголь, на содержание, вызывая общие насмешки Европы, особенно после блестящей победы над рыбацкими лодками, грубо попирая все обычаи и требования нейтралитета. По самым скромным расчетам, эта армада стоила до 300 миллионов рублей, да посылка ее обошлась в 100 миллионов рублей, - итого 400 миллионов рублей выброшено на эту последнюю военную ставку царского самодержавия.
Теперь и последняя ставка побита. Этого ожидали все, но никто не думал, чтобы поражение русского флота оказалось таким беспощадным разгромом. Точно стадо, дикарей, армада русских судов налетела прямиком на великолепно вооруженный и обставленный всеми средствами новейшей защиты японский флот. Двухдневное сражение, - и из двадцати военных судов России с 12 - 15 тысячами человек экипажа потоплено и уничтожено тринадцать, взято в плен четыре, спаслось и прибыло во Владивосток только одно («Алмаз»). Погибла большая половина экипажа, взят в плен «сам» Рождественский и его ближайший помощник Небогатой, а весь японский флот вышел невредимым из боя, потеряв всего три миноносца.
Русский военный флот окончательно уничтожен. Война проиграна бесповоротно... Перед нами не только военное поражение, а полный военный крах самодержавия.
Ровно через месяц совсем иное, сражение с совсем иным исходом: против целой эскадры восставший броненосец «Князь Потемкин Таврический», который Ильич назвал непобежденной территорией революции. «...В Румынии революционный броненосец передал консулам прокламацию с объявлением войны царскому флоту, с подтверждением того, что по отношению к нейтральным судам он не позволит себе никаких враждебных действий. Русская революция объявила. Европе об открытой войне русского народа с царизмом. Фактически, русская революция делает этим попытку выступить от имени нового, революционного правительства России».
Наступает октябрь девятьсот пятого года. Приходится сбросить маску - действовать в открытую, играть ва-банк. В разгар всероссийской политической стачки Кржижановский - председатель забастовочного комитета Юго-Западных дорог. Понятно, это обстоятельство не вызывает восторга у его железнодорожного начальства, а черносотенная газета «Киевлянин» изо дня в день уличает большевика во всех смертных грехах, поносит как изменника.
Переходя с митинга на митинг, призывая рабочих к сплочению, к вооруженной борьбе, все время ждешь «случайного» выстрела из-за угла - держишь револьвер наготове. Но за твоей спиной - тысячи железнодорожников - забастовочный комитет становится хозяином положения не только на линиях, но и в Киеве.
Все это очень приятно, очень радостно, но дело, дело прежде всего! Глеб Максимилианович распоряжается работой транспорта так, как «нам надо» - останавливая или пуская движение на данном перегоне, через данный узел, не перестает выступать перед рабочими. Должно быть, он не так плохо говорит, если после его речи на тридцатитысячном митинге в Жмеринке рабочие выносят его на руках.
Киевские большевики готовятся к вооруженному восстанию. Поэтому особая забота - о привлечении на сторону революции солдат городского гарнизона. Весьма и весьма успешной оказывается работа среди саперов и артиллеристов.
Погожим октябрьским утром в «штаб» Глеба Максимилиановича приходят делегаты саперного полка:
- Полк готов к боевым действиям на стороне большевиков. Привлечем к восстанию артиллеристов, а потом вместе с бастующими рабочими захватим крепость.
- Так, так, так... - Глеб Максимилианович с трудом сдерживает радостное волнение, думает вслух: - Это дело! Дело...
Вместе с тем тут же почему-то приходят мысли о девятом января в Петербурге. Да, дело-то всерьез заворачивается. Что, если?..
Делегаты между тем вздыхают, жмутся:
- Вот только боезапасов у нас маловато. Начальство о чем-то догадывается, подозревает. Офицеры всю взрывчатку запрятали.
- Что-нибудь придумаем.
Что же может придумать в таком случае председатель забастовочного комитета?
Но ведь председатель забастовочного комитета еще и инженер-технолог: химик...
С большим риском, с прямой опасностью для жизни в лаборатории Киевского политехникума вместе с «нашим» профессором Тихвинским Глеб Максимилианович готовит особо сильные взрывчатые соединения. Кстати, чуть позже, после Московского вооруженного восстания, этот богатый производственный опыт очень пригодится Глебу Максимилиановичу: точно такую же взрывчатку, вернее, бомбы, начиненные ею, он будет успешно испытывать с Леонидом Борисовичем Красиным в угрюмых финляндских шхерах.
А пока... бомбы со взрывчаткой, которую делают в лаборатории Киевского политехникума, спрятаны - где бы, вы полагали? Трудно догадаться. В самом центре города - в городской думе.
Власти растерялись, но и большевики, потратившие до того немало сил на преодоление разногласий в партии, не очень-то ясно понимали, как быть дальше. Глухая тревога охватывала Глеба Максимилиановича: как завершить бесконечную цепь митингов? И тут вступила в действие логика борьбы: если ты не развиваешь успех, даешь врагу опомниться, он неминуемо воспользуется твоим замешательством.
Комитетчики со дня на день откладывали выступление, все прикидывали, когда выгоднее напасть на крепость. А тем временем охранка еще раз доказала, что не зря ее зовут «недреманным оком». Из орудий, которые приготовили революционные солдаты, были вынуты замки, а сами артиллеристы обезоружены. Выступивших саперов встретили пулеметы, а рабочая манифестация, направлявшаяся к думе с красными знаменами и пением «Варшавянки»...
Хорошо, на всю жизнь, как жестокая порка, помнится... Семнадцатое октября. Море людей на Крещатике. Праздничные, улыбающиеся лица хмельных обывателей:
- К чему нам теперь бунтовать? Мы своих правов и миром достигли!
- Государь наши нужды уважил...
- Манифест! Слобода! Поцелуемся, брат городовой! Хоругви, слезы умиления, объятия. «Боже царя храни» заглушает «Варшавянку», взметнувшуюся оттуда, где шагают Глеб Максимилианович и Зина с товарищами.
Всеобщая политическая стачка парализовала государственную власть и хозяйство страны. Повергла правящие верхи в панику: многие из тех, кого принято называть «власть имущими», уже подумывали о спасении бегством за рубежи. Видный политический деятель граф Витте, не советовавший в свое время затевать войну с Японией и очень популярный в цивилизованной Европе, предложил царю:
- Лозунг «Свобода» должен стать лозунгом правительственной деятельности; раз правительство станет во главе движения, оно сразу приобретет опору и получит возможность ввести движение в границы и в них удержать, иначе грозит русский бунт, бессмысленный и беспощадный, который все сметет, все повергнет в прах... Выбора нет: или стать во главе охватившего страну движения, или отдать ее на растерзание стихийных сил.
Ради «умиротворения» Николай «Вторый» вынужден был уступить - издать Манифест, провозгласивший «незыблемые основы гражданской свободы на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов». Всемилостивейше было обещано привлечь к участию в Государственной думе «те классы населения, которые ныне совсем лишены избирательных прав», и установить «как незыблемое правило, чтобы никакой закон не мог воспринять силу без одобрения Государственной думы».
Графа Витте самодержец всероссийский назначил председателем вновь созданного совета министров, дабы внести успокоение в жизнь страны.