Трудности наступления по всему фронту и его жертвы 3 страница

рены материальные и духовные потребности людей, но и исчезнет необходимость в «диктатуре пролетариата» и государства как такового. Счастливое будущее, о котором мечтали «сталинские выдвиженцы», рядовые коммунисты и миллионы советских людей, поддерживавших партию Сталина, казалось им близким и вполне реальным.

В то же время постоянное и обостренное внимание советских людей к международному положению позволяло им мириться с многочисленными ограничениями свобод и демократического волеизъявления. Из постоянных лекций, бесед и публикаций по международному положению советские люди знали, что существование развитых демократических институтов в тогдашнем мире было скорее исключением, чем правилом. У власти большинства независимых государств Европы, Азии и Америки находились фашистские и военные диктатуры или традиционные деспотические режимы. В Испании, Португалии, во многих странах Латинской Америки, в балканских странах провозглашаемые очередной народной революцией свободы и демократические порядки неоднократно сметались очередным государственным переворотом военной хунты.

В 1930-е годы устойчивые институты представительной демократии существовали лишь в нескольких странах — США, Великобритании, Франции, Японии, Швеции, Норвегии, Дании, Финляндии, Швейцарии, Бельгии, Нидерландах, Люксембурге, Чехословакии, а также британских доминионах — Канаде, Австралии, Новой Зеландии и Южно-Африканском Союзе. Из них республиканский режим был лишь в США, Франции, Швейцарии, Чехословакии и Финляндии. В то же время некоторые из этих стран (Великобритания, Франция, США, Япония, Бельгия, Нидерланды), сохраняя свободы и демократические институты у себя на родине, отказывали в них населению принадлежавших им колоний. В начале 1930-х годов чуть не половина населения планеты жила в условиях жестокого колониального режима. Кроме того, даже в странах, именовавших себя «демократическими», существовали различные ограничения демократии и свобод. В Японии, например, сочетались такие институты, как монархия и выборный парламент, при этом власть фактически принадлежала милитаристским группировкам, а деятельность марксистских партий была запрещена. На Юге США были ограничены политические и социальные права негритянского населения. Аналогичные ограничения «цветного» населения существовали в Южно-Африканском Союзе.

Наконец, возможность пользоваться свободами и представительными институтами в «демократических» странах во многом зависела от материального положения граждан. Избрание тех или иных деятелей на высшие государственные посты фактически предопределялось влиятельными финансовыми и промышленными кругами. Поэтому Сталин, как и все коммунисты, имел основание высмеивать «буржуазную демократию» как прикрытие господства классов наиболее обеспеченных людей.

С точки же зрения большинства коммунистов тех лет, СССР являлся страной подлинной демократии, так как советский строй отстаивал интересы простых людей и открывал для них невиданные прежде возможности. Поэтому коммунисты и многие беспартийные советские люди решительно опровергали любые утверждения о подавлении свобод и отсутствии демократии в СССР, о личной диктатуре Сталина, ссылаясь на то, что он не возглавляет ни высший законодательный орган власти — Центральный исполнительный комитет Советов депутатов трудящихся, ни исполнительный орган власти — Совет народных комиссаров СССР. Ссылались и на то, что пост генерального секретаря, занимаемый И.В. Сталиным, является выборным, а на каждом съезде партии кандидатура Сталина наравне с другими кандидатами в члены ЦК ставится на голосование делегатов, а затем пленум ЦК избирает тайным голосованием Политбюро, Секретариат и Оргбюро.

На деле ни для кого не было секретом, что, не имея титула диктатора или императора, Сталин, благодаря поддержке общества и своих «выдвиженцев», фактически получил мандат на неограниченную власть.

В советской системе Сталин играл роль верховного судьи, к которому обращались, когда решения других властей не устраивали людей. Для многих он был последней надеждой на помилование от жестокого приговора или даже на спасение от роковой болезни. Лион Фейхтвангер вспоминал один устный рассказ о том, как Сталин послал в Центральную Азию аэроплан с лекарствами для умирающего ребенка, которого без них не удалось бы спасти. Булгаков видел в Сталине человека, способного решить его личную судьбу, а Шолохов считал, что лишь он может спасти от голодной смерти 49 тысяч его земляков.

Для миллионов простых людей Сталин олицетворял традиционного для общинных отношений мудрого главу семьи или рода, сурового, но по-отечески справедливого, рачительного хозяина.

Умение Сталина вникать в организационные и технические стороны дела, терпеливо и внимательно изучать детали любого вопроса, его блестящее владение данными статистики по отдельным отраслям хозяйства высоко ценились окружающими, и они за глаза стали называть его Хозяином. По словам Н.К. Байбакова, И.В. Сталин «был дотошен, вникал во все мелочи» и «знал многих директоров крупных государственных предприятий и в лицо, и по имени-отчеству».

Степень информированности позволяла ему говорить со специалистами на равных.

Вспоминая свою первую встречу со Сталиным, авиаконструктор А.С. Яковлев писал: «Сталин задал несколько вопросов. Его интересовали состояние и уровень немецкой, английской и французской авиации... Я был поражен его осведомленностью. Он разговаривал как авиационный специалист. «А как вы думаете, —спросил он, —почему англичане на истреби-

телях «Спитфайр» ставят мелкокалиберные пулеметы, а не пушки?» — «Да потому, что у них авиапушек нет, — ответил я. «Я тоже так думаю, — сказал Сталин. — Но ведь мало иметь пушку, — продолжал он. — Надо и двигатель приспособить под установку пушки. Верно?» «Верно». «У них ведь и двигателя такого нет?» — «Нет». «А вы знакомы с работой конструктора Климова — авиационным двигателем, на который можно установить двадцатимиллиметровую авиационную пушку Шпитального?» — «Знаком». — «Как вы расцениваете эту работу?» — «Работа интересная и полезная». — «Правильный ли это путь? А может быть, путь англичан более правильный? Не взялись бы вы поскорее построить истребитель с мотором Климова и пушкой Шпитального?» — «Я истребителями никогда не занимался, но это было бы для меня большой честью». — «Вот подумайте над этим... Когда надумаете, позвоните. Не стесняйтесь... Желаю успеха. Жду звонка». Комментируя эту беседу, А.С. Яковлев замечал: «В то время самолет, вооруженный двадцатимиллиметровой пушкой, уже был у немцев — «Мес-сершмитт-109». Видимо, Сталину это не давало покоя. Готовя перевооружение авиации, Сталин, очевидно, стремился избежать ошибки при выборе калибра пулеметов и пушек для наших истребителей».

А вот мнение выдающегося летчика-испытателя Байдукова: «Сталин имел большие познания в техническом оснащении самолетов. Бывало, соберет профессуру поодиночке, разберется во всех тонкостях. Потом на совещании как начнет пулять тончайшими вопросами, — мы все рты поразеваем от удивления».

Сталин требовал такой же всесторонней информированности и от других хозяйстве иных руководителей. Н.К. Байбаков вспоминал: «Во время выступления начальника Краснодарского нефтекомбината С.С. Апрятки на Сталин спросил его, каковы общие запасы нефти в Краснодарском крае. Апряткин назвал цифры — 160 миллионов тонн. Сталин попросил его «расшифровать» эти запасы по их категориям. Начальник комбината не помнил точных данных. Сталин изучающе посмотрел на него и укоризненно произнес: «Хороший хозяин, товарищ Апряткин, должен точно знать свои запасы по их категориям». Все мы были удивлены конкретной осведомленностью Сталина. А начальник комбината сидел красный от стыда».

Я.Е. Чадаев описал разговор Сталина с наркомом целлюлозно-бумажной промышленности СССР Анцеловичем, который не смог представить точных сведений о состоянии десятков предприятий по производству бумаги и целлюлозы на территории Карельского перешейка. Сталин возмущался, что за месяц, после того как Красная Армия заняла перешеек, «наркомат не удосужился даже послать на эти предприятия своих работников». «Чего Вы ждете? — спрашивал Сталин. — Каких указаний? Нарком Вы или кто? С виду тигр, а наделе выходит — мышонок». Анцелович, волнуясь, едва выговорил: «Мы уже заканчиваем подбор работников. Хотели доложить наши предложения». «Доложить, —иронически произнес Ста-

лин. — Зачем докладывать, надо было уже давно действовать... Вам хоть известно, по крайней мере, что там производилось?» Анцелович порылся в своем портфеле и вытащил оттуда блокнот: «Там предприятия выпускали писчую бумагу и картон на общую сумму около пятидесяти миллионов рублей». — «А сколько в натуре?» Анцелович пожал плечами, подтверждая этим, что ему неизвестно. Сталин сердито посмотрел на наркома: «Шляпа Вы, а не нарком! Если Вы недостаточно уважаете себя и не хотите исправить ошибки, — пеняйте на себя».

Сталин редко посещал предприятия. Возможно, это было вызвано его нежеланием часто выступать перед массовой аудиторией. В то же время как рачительный хозяин он предпочитал лично убедиться в том, что советская промышленность производит качественные изделия. Его личный охранник А. Рыбин вспоминал, как Сталин вместе с другими членами Политбюро знакомился с первыми образцами новых советских автомобилей: «Сталин буквально все ощупывал, садился за руль, проверяя, удобно ли будет шоферу в кабине».

Особое внимание Сталин уделял новинкам в вооружениях. Мой отец часто вспоминал как он вместе с рядом специалистов представлял Сталину броневой щиток, специально разработанный во время Советско-финляндской войны для бойцов-лыжников. Лыжи с прикрепленным к ним щитком разработчики положили прямо на полу в кремлевском кабинете Сталина. Вскоре в кабинет вошли Ворошилов, Кулик, Шапошников, Тевосян, Ванников. Последний в это время был наркомом вооружений и пришел на совещание с новым автоматом. Как писал отец в своей книге воспоминаний, «ровно в пять появился Сталин. Он поздоровался со всеми за руку, подошел к щитку. Окинув его взглядом, опустился на колени и, обращаясь к Ванникову, произнес: «Дайте автомат».

Ваннников подал автомат Сталину и отошел. Сталин лег на пол, просунул ствол автомата через щель броневого щитка и стал целиться. Он несколько раз менял положение, передвигал щиток, вынимал ствол автомата из щели и снова просовывал его в щель. В кабинете стояла тишина. Только иногда раздавался лязг металла по металлу. Наконец Сталин поднялся, протянул автомат Ванникову и произнес: «Щель для стрельбы лучше сместить на двадцать миллиметров вправо. Вот здесь, — он указал место на щитке, — следует укрепить полочку, чтобы обоймы с патронами на нее можно было класть. А то стрелок протянет руку к патронташу за обоймой, плечо у него приподнимется, выйдет из-за броневой защиты и снайпер может прострелить его.

Конструктор держал блокнот и тщательно все записывал. А Сталин продолжал делать замечания: «В последнее время много ранений в пах. При таких ранениях часто атрофируются нижние конечности. Для того, чтобы избежать таких поражений, необходимо удлинить открылки у щитка так, чтобы защитить и эту часть тела».

А. Рыбин вспоминал, как в Кремль к Сталину доставили даже танк: «По просьбе Сталина им управлял водитель, участвовавший в боях. Конструктор усердно объяснял ходовые и боевые качества машины. Не дослушав его, Сталин попросил Тукова помочь взобраться на броню. Люк был открыт. Водитель пояснил Верховному, что во время боя на ходу стрелять нельзя: сначала надо остановиться и дать три-четыре прицельных выстрела. Таким образом танк сам становится хорошей мишенью для противника. Конструктор заволновался. Успокоив его, Сталин спросил: «Сколько потребуется времени устранить недостатки?» — «Месяц, товарищ Сталин!» — «Даем три месяца. Смотрите не подведите нас и фронт, который ждет этот танк. А танкист — добрый малый. С такими можно воевать и побеждать. Не обижайте его, он прав». По словам А. Рыбина, в Кремль привозили и самоходную пушку, которую Сталин также внимательно изучал.

Сталин нередко выезжал и на полигоны, где испытывалось огнестрельное оружие. Главный маршал авиации Голованов вспоминал: «Когда я работал у Орджоникидзе, мне довелось присутствовать на испытаниях динамореактивного оружия, созданного Курчевским, предшественником создателей знаменитой «катюши». У Курчевского была пушка, которая могла стрелять с плеча. На испытания приехали члены Политбюро во главе со Сталиным. Первый выстрел был неудачным: снаряд, как бумеранг, полетел на руководство. Все успели упасть на землю. Комиссия потребовала прекратить испытания. Сталин встал, отряхнулся и сказал: «Давайте еще попробуем!» Второй выстрел был более удачным».

И все же подавляющее большинство решений по вопросам народного хозяйства, науки и техники, в том числе и оборонной, вырабатывалось и принималось в кремлевском кабинете Сталина. Повестка дня проводившихся там совещаний нередко формировалась по мере обсуждения различных вопросов, а дискуссия могла выходить далеко за пределы первоначально намеченной темы. Однако за этой кажущейся беспорядочностью скрывался глубоко продуманный план постепенного превращения неорганизованных, стихийно высказанных мыслей в стройную дискуссию, результатом которой были принципиально новые решения о развитии нашей страны и ее отдельных областей народного хозяйства. Состав участников заранее подбирался, хотя в ходе дискуссии в нее могли включаться новые люди.

Сталин тщательно готовился к встречам со специалистами в самых разных областях. Евгений Громов рассказывал, что «о писательских настроениях и взглядах его систематически и с разных сторон информировали собственные референты, идеологические чиновники, а также чекисты... И конечно, он серьезно знакомился с произведениями «инженеров человече ских душ ».

Секретарь ЦК партии П.К. Пономаренко вспоминал: «Заседания у Сталина нередко проходили без какой-либо заранее объявленной повестки дня, новее поднимавшиеся на них вопросы продумывались оченьтщатель-

но, вплоть до мелочей... Идти к Сталину с докладом неподготовленным, без знания сути дела было весьма рискованным и опрометчивым шагом со всеми вытекавшими отсюда последствиями. Но это не означает, что атмосфера во время заседаний с участием Сталина или встреч с ним была какой-то напряженной, гнетущей. Отнюдь. Имели место и дискуссии, и даже острые споры, хотя за ним всегда было последнее слово».

Многочисленные мемуаристы оставили рассказы о происходивших в 1930-х, 1940-х и 1950-х годах совещаниях. Судя по этим рассказам, стиль поведения Сталина на совещаниях не менялся с годами. По словам А.А. Громыко, Сталин «в редких случаях повышал голос. Он вообще говорил тихо, ровно, как бы приглушенно. Впрочем, там, где он беседовал или выступал, всегда стояла абсолютная тишина, сколько бы людей ни присутствовало. Это помогало ему быть самим собой».

О том, что Сталин умел создать нужную атмосферу для вдумчивой и серьезной дискуссии, говорили Г. К. Жуков: «Невысокого роста и непримечательный с виду, И. В. Сталин производил сильное впечатление. Лишенный позерства, он подкупал собеседника простотой общения. Свободная манера разговора, способность четко формулировать мысль, природный аналитический ум, большая эрудиция и редкая память даже очень искушенных и значительных людей заставляли во время беседы с И. В. Сталиным внутренне собраться и быть начеку».

Маршал Советского Союза К.А. Мерецков вспоминал: «За время работы ... мне приходилось встречаться со Сталиным десятки раз. Яне вел записей этих встреч, но стоит напомнить мне о каком-то конкретном случае, как тут же в памяти всплывет и что было сказано, и какими сопровождалось комментариями, и как на это реагировали окружающие. Одно звено цепочки тянет за собой другое. Психологически это легко объяснимо. Все встречи со Сталиным проходили для меня (и вероятно, не только для меня) при особой внутренней собранности, вызванной сознанием важности дела и чувством высокой ответственности».

Антисталинисты утверждают, что Сталин подавлял других людей и навязывал им свое предвзятое мнение, однако многочисленные очевидцы рассказывали, что он создавал максимально благоприятные условия для коллективного интеллектуального творчества. Направляя движение коллективной мысли и давая возможность участникам совещания высказаться или выразить свое отношение к обсуждаемому вопросу, Сталин способствовал принятию наиболее взвешенного и глубокого решения.

Совещания, проводимые под руководством Сталина, были подобны оркестру, создававшему в ходе импровизации новые музыкальные произведения. В этом оркестре Сталин играл роль дирижера. Как говорил А.С. Пушкин: «Государство без полномощного монарха то же, что оркестр без капельмейстера: как ни хороши будь все музыканты, но если нет среди них одного такого, который бы движением палочки всему подавал знак,

никуды не пойдет концерт. А кажется, он сам ничего не делает, не играет ни на каком инструменте, только слегка помахивает палочкой да поглядывает на всех, и уже один взгляд его достаточен на то, чтобы умягчить, в том и другом месте, какой-нибудь шершавый звук, который испустил бы иной дурак-барабан или неуклюжий тулумбас. При нем и мастерская скрыпка не смеет слишком разгуляться на счет других: блюдет он общий строй, всего оживитель, верховодец верховного согласья!»

Как настоящий дирижер оркестра Сталин удерживал внимание участников совещания на главной теме. Только вместо дирижерской палочки он держал в руках трубку, коробку папирос, или записную книжку, или карандаши. Постоянно манипулируя этими предметами, он невольно концентрировал внимание собравшихся. Мой отец, не раз участвовавший в подобных совещаниях в Кремле по вопросам оборонного производства, вспоминал: «В одной руке у него был блокнот, а в другой карандаш. Он курил хорошо знакомую короткую трубочку... Вот он выбил из трубочки пепел. Поднес ближе к глазам и заглянул в нее. Затем из стоящей на столе коробки папирос «Герцеговина флор» вынул сразу две папиросы и сломал их. Пустую папиросную бумагу положил на стол около коробки с папиросами. Примял большим пальцем табак в трубочке. Медленно вновь подошел к столу, взял коробку со спичками и чиркнул».

А.А. Громыко писал: «Когда Сталин говорил сидя, он мог слегка менять положение, наклоняясь то в одну, то в другую сторону, иногда мог легким движением руки подчеркнуть мысль, которую хотел выделить, хотя в целом на жесты был очень скуп».

Критик К. Зелинский так описал Сталина во время его встречи с писателями 19 октября 1932 года: «Когда Сталин говорит, он играет перламутровым перочинным ножичком, висящим на часовой цепочке под френчем... Сталин, что никак не передано в его изображениях, очень подвижен... Сталин поражает своей боевой снаряженностью. Чуть что, он тотчас ловит мысль, могущую оспорить или пересечь его мысль, и парирует ее. Он очень чуток к возражениям и вообще странно внимателен ко всему, что говорится вокруг него. Кажется, он не слушает или забыл. Нет... он все поймал на радиостанцию своего мозга, работающую на всех волнах. Ответ готов тотчас, в лоб, напрямик, да или нет... Он всегда готов к бою».

А.А. Громыко вспоминал: «Очень часто на заседаниях с небольшим числом участников, на которых иногда присутствовали также товарищи, вызванные на доклад, Сталин медленно расхаживал по кабинету. Ходил и одновременно слушал выступающих или высказывал свои мысли. Проходил несколько шагов, приостанавливался, глядел на докладчика, на присутствующих, иногда приближался к ним, пытаясь уловить их реакцию, и опять принимался ходить».

По мнению Байбакова, на совещаниях Сталин «проницательно приглядывался к людям, к тому, кто как себя держит, как отвечает на вопро

сы. Чувствовалось, что все это его интересовало, и люди раскрывались перед ним именно через их заинтересованность делом».

Мимикой и взглядом Сталин подчеркивал свое отношение к обсуждаемому предмету. А.А. Громыко рассказывал: «Глядя на Сталина, когда он высказывал свои мысли, я всегда отмечал про себя, что у него говорит даже лицо. Особенно выразительными были глаза, он их временами прищуривал. Это делало его взгляд острее. Но этот взгляд таил в себе и тысячу загадок... Сталин имел обыкновение, выступая, скажем, с упреком по адресу того или иного зарубежного деятеля или в полемике с ним, смотреть на него пристально, не отводя глаз в течение какого-то времени. И надо сказать, объект его внимания чувствовал себя в эти минуты неуютно. Шипы этого взгляда пронизывали».

Внимательно выслушав докладчика, Сталин, по словам Громыко, «направлялся к столу, садился на место председательствующего. Присаживался на несколько минут... Наступала пауза. Это значит, он ожидал, какое впечатление на участников произведет то, о чем идет речь. Либо сам спрашивал: «Что вы думаете?» Присутствовавшие обычно высказывались кратко, стараясь по возможности избегать лишних слов. Сталин внимательно слушал. По ходу выступлений, замечаний участников он подавал реплики».

Эти реплики были тщательно продуманы, они позволяли удерживать дискуссию в нужном русле. «Что бросалось в глаза при первом взгляде на Сталина? — писал Громыко. — Где бы ни доводилось его видеть, прежде всего обращало на себя внимание, что он человек мысли. Я никогда не замечал, чтобы сказанное им не выражало его определенного отношения к обсуждаемому вопросу».

Н.К. Байбаков, рассказывая о своей первой встрече со Сталиным на совещании, вспоминал вопросы, которые задавал Сталин после его выступления: «Какое конкретное оборудование вам нужно?.. Какие организационные усовершенствования намерены ввести? Что более всего сдерживает скорейший успех дела?» Н.К. Байбаков подчеркивал: «Чтобы говорить со Сталиным, нужно было отлично знать свой предмет, быть предельно конкретным и самому иметь свое определенное мнение. Своими вопросами он как бы подталкивал к тому, чтобы собеседник сам во всей полноте раскрывал суть вопроса».

Сталин старался помочь каждому из участников совещания внести свой вклад в общее творчество. По словам Байбакова, «никогда он не допускал, чтобы его собеседник стушевался перед ним, терялся от страха или от почтения. Он умел сразу и незаметно устанавливать с людьми доверительный, деловой контакт. Да, многие из выступавших у него на совещании волновались, это и понятно. Но он каким-то особым человеческим даром умел чувствовать собеседника, его волнение и либо мягко вставленным в беседу вопросом, либо одним жестом снять напряжение, успокоить, обо-

дрить. Или дружески пошутить. Помню, как однажды случился такой казус: вставший для выступления начальник «Грознефти» Кочергов словно окаменел и от волнения не мог вымолвить ни слова, пока Сталин не вывел его из шока, успокаивающе произнеся: «Не волнуйтесь, товарищ Кочергов, мы все здесь свои люди».

Однако Сталин не терпел пустословия. В своем докладе на XVII съезде партии Сталин высмеял одного из руководителей: «Я: Как обстоит дело с севом? Он: С севом, товарищ Сталин? Мы мобилизовались. Я: Ну, и что же дальше? Он: Мы поставили вопрос ребром. Я: Ну, а дальше как? Он: У нас есть перелом, товарищ Сталин, скоро будет перелом. Я: А все-таки? Он: У нас намечаются сдвиги. Я: Ну, а все-таки, как у вас с севом? Он: С севом у нас пока ничего не выходит, товарищ Сталин». «Вот вам физиономия болтуна. Они мобилизовались, поставили вопрос ребром, у них и перелом, и сдвиги, а дело не двигается с места».

Подчеркивая способность Сталина быстро отделить зерна от плевел, Байбаков замечал: «Сталин... умел выявлять то, что истинно думают его собеседники, не терпя общих и громких фраз». Громыко вспоминал: «Вводных слов, длинных предложений или ничего не выражающих заявлений он не любил. Его тяготило, если кто-либо говорил многословно и было невозможно уловить мысль, понять, чего же человек хочет. В то же время Сталин мог терпимо, более того, снисходительно относиться к людям, которые из-за своего уровня развития испытывали трудности в том, чтобы четко сформулировать мысль». Авиаконструктор А.С. Яковлев запомнил первую встречу со Сталиным: «Вдруг сбоку открылась дверь и вошел Сталин. Я глазам своим не поверил: не мистификация ли это? Но Сталин подошел, улыбаясь, пожал руку, любезно справился о моем здоровье. «Что же вы стоите? Присаживайтесь, побеседуем. Как идут дела с ББ?» Постепенно он расшевелил меня и я обрел возможность связно разговаривать».

Порой Сталин превращал обсуждение вопроса в острый спор, сознательно сопоставляя прямо противоположные мнения участников совещания. Если же ход дискуссии требовал участия новых лиц, Сталин немедленно вызывал их к себе. Н.К. Байбаков вспоминал, как в ходе своего выступления он «посетовал на Наркомчермет, который срывал поставку качественных бурильных труб. Сталин тут же подошел к столу и позвонил наркому черной металлургии И.Ф. Тевосяну: «Вы не очень заняты?.. Тогда прошу прибыть ко мне... Да, немедленно». Буквально через считанные минуты явился Тевосян. Сталин кивком головы указал ему на свободное место за столом и, выждав паузу, сказал: «На вас жалуются нефтяники, — указывая погасшей трубкой в мою сторону, добавил: — Товарищ Байбаков, уточните, пожалуйста, о чем идет речь».

«Дело известное, — рассказывал Байбаков, — человек, на которого жалуются, обычно сразу же начинает обороняться и немедленно переходит в атаку. Так поступил и Тевосян. Возникла перепалка. Сталин не перебивал

и молча ходил по кабинету, слушал и взвешивал все наши доводы и контрдоводы; порой останавливался перед каждым из нас, пристально всматривался в лицо, щурился и, наконец, недовольно поморщился и негромко проговорил: «Ладно, вы поспорьте, а мы послушаем». Мы оба сразу взглянули на Сталина и замолчали. А Сталин, иронично улыбнувшись в усы, глядел на нас и ждал. В кабинете стало тихо».

В ходе уже более спокойного обмена мнениями стало ясно, что препятствует поставке бурильного оборудования целая цепь проблем, неизбежных во всяком сложном деле. Для того чтобы производить трубы, которые не рвались при бурении, требовалось 300 тонн молибдена. Однако этот металл был распределен наркоматам по строго определенным квотам, и его запасы имелись лишь в НЗ («неприкосновенном запасе») страны, который находился под контролем Госплана. Присутствовавший на заседании председатель Госплана Вознесенский не проявлял ни малейшего желания выделять молибден из НЗ для производства бурильного оборудования... «решение насущного вопроса явно заходило в тупик, — пишет Байбаков. — Я почувствовал, что мне нужно вмешаться в разговор, и сказал: «Каждая поломка труб вызывает аварию, устранение которой обходится в десятки тысяч рублей, а иногда такая авария приводит вообще к ликвидации бурящейся скважины».

Этот довод показался Сталину убедительным, и он опять обратился к Вознесенскому с мягкой улыбкой, видимо, щадя его самолюбие и зная твердый, принципиальный характер Вознесенского. «Товарищ Вознесенский, а для чего создается НЗ? — спросил Сталин и сам ответил: — Для того создается, чтобы все-таки есть, питаться, когда есть больше нечего. Не так ли? Давайте выделим 300 тонн молибдена, а вас очень попросим восстановить это количество в НЗ».

Иногда на совещаниях сторонник той или иной точки зрения оказывался в явном меньшинстве, но Сталин, чувствуя, что потерпевший поражение в дискуссии — знаток своего дела, неожиданно поддерживал его и находил компромиссное решение. Адмирал И.С. Исаков рассказывал писателю К. Симонову, как на одном совещании его предложение об увеличении оснащения линкоров на шесть зенитных орудий было отклонено теми, кто исходил из практики сухопутных армий. Исаков был подавлен, отошел в сторону, сел на стул... «И вдруг, — продолжал он, — как иногда человека выводит из состояния задумчивости шум, так меня вывела внезапно установившаяся тишина. Я поднял глаза и увидел, что передо мной стоит Сталин. «Зачем товарищ Исаков такой грустный? А?» Тишина установилась двойная. Во-первых, оттого, что он подошел во мне, во-вторых, оттого, что он заговорил. «Интересно, — повторил он, — почему товарищ Исаков такой грустный?» Я встал и сказал: «Товарищ Сталин, я высказал свою точку зрения, ее не приняли, а я ее по-прежнему считаю правильной». «Так, — сказал он и отошел к столу. — Значит, утверждаем в основ-

ном проект?» Все хором сказали, что утверждаем. Тогда он сказал: «И внесем туда одно дополнение: «с учетом установки дополнительно еще четырех зенитных орудий того же калибра». Это вас будет устраивать, товарищ Исаков?» Меня это не вполне устраивало, но я уже понял, что это максимум того, на что можно рассчитывать, что все равно ничего больше никогда и нигде мне не удастся добиться и сказал: «Да, конечно, спасибо, товарищ Сталин. «Значит, так и запишем, — заключил он заседание».

Почти не вмешиваясь в ход дискуссии до поры до времени, Сталин завершал ее. Байбаков рассказывал: «Мы, участники кремлевских совещаний, утверждались в уверенности: Сталин в любом сложном деле знает, что предпринять. Никогда, ни разу не принимал он пустых и расплывчатых решений. Это происходило лишь после того, когда все аспекты обсуждаемой проблемы были досконально разобраны и все сомнения были устранены. Только тогда, когда Сталин окончательно убеждался, что нужное решение найдено и оно реально выполнимо, он твердо подытоживал: «Итак, я утверждаю».

К. Зелинский так описал заключительное выступление Сталина на встрече с писателями в 1932 году: «Сталин говорит очень спокойно, медленно, уверенно, иногда повторяя фразы. Он говорит с легким грузинским акцентом. Сталин почти не жестикулирует. Сгибая руку в локте, он только слегка поворачивает ладонь ребром то в одну, то в другую сторону, как бы направляя словесный поток. Иногда он поворачивается корпусом в сторону подающего реплику... Его ирония довольно тонка. Сейчас это не тот Сталин, который был в начале вечера, Сталин, прыскающий под стол, давящийся смехом и готовый смеяться. Сейчас его улыбка чуть уловима под усами. Иронические замечания отдают металлом. В них нет ничего добродушного. Сталин стоит прочно, по-военному».