Увертюра для оркестра мировых держав. 6 страница
Население России составляло в это время 160 млн. чел. и быстро росло, рождаемость была очень высокой (45,5 детей на 1000 жителей в год), иметь 5-6 детей в крестьянской семье считалось нормальным. А версии о низкой культуре и “полной неграмотности” большинства тогдашних россиян фактам отнюдь не соответствуют. Просто западные исследователи, оценивавшие уровень грамотности в России в 30 %, допускали “юридическую” подтасовку. Учитывали выпускников гимназий, реальных училищ, земских школ – но не принимали в расчет церковно-приходские, полагая, что они не дают “настоящего” образования. Хотя как раз их-то оканчивали почти все деревенские мальчишки и девчонки, и уж худо бедно, а читать, писать и считать обучались. А в 1912 г. в России вообще был принят закон о начальных училищах и введении обязательного начального образования. Так что неграмотность сохранялась только в некоторых национальных областях Северного Кавказа, Казахстана, Средней Азии, среди “инородцев” Крайнего Севера и Сибири. Но ведь и индус в составе Британской империи или алжирец в составе Франции вряд ли были более образованными. Однако и в этом случае подсчеты велись исключительно для метрополий.
Если же коснуться российского среднего образования, то не лишне вспомнить, что тогдашние гимназии и реальные училища давали объем знаний примерно на уровне большинства современных вузов. А человек, получивший высшее образование, куда как отличался от советских и постсоветских “молодых специалистов”. Он был Специалистом с большой буквы, высочайшей квалификации. Предвоенное время известно как “Серебряный век” русской культуры. Невиданного расцвета достигла литература, поэзия, музыка, балет, наука. И авторитетнейший критик и культуролог того времени Мэтью Арнольд, которого называли “законодателем вкусов”, писал, что с конца XIX в области мировой литературы “французы и англичане потеряли первенство”, оно перешло к “стране, демонстрирующей новое в литературе… Русский роман ныне определяет литературную моду. Мы все должны учить русский язык”. А американский исследователь Дж. Спарго, которого также трудно заподозрить в пристрастности, приходил к выводу: “Годы правления Николая II были характерны быстрым промышленным ростом; происходила стремительная трансформация крестьянства в мелких хозяев, быстро распространялось образование, наблюдались новые, многообразные и оригинальные культурные процессы, осуществлялось приобщение целого поколения к политическому опыту посредством земств, муниципалитетов, Думы и судов; и происходило грандиозное освоение Сибири”.
Да, в жизни страны происходили очень заметные преобразования. В 1912 г. (кстати, раньше, чем в США и ряде европейских стран), Россия приняла закон о социальном страховании рабочих. А Столыпин своими реформами сбил остроту социальных напряжений в деревне и способствовал дальнейшему развитию сельского хозяйства. Патриархальные общины, где земли подвергались периодическим уравнительным переделам, и хорошему хозяину мог завтра достаться запущенный участок пьяницы, стали тормозом для частной инициативы. И по указу 1909 г. толковые крестьяне получили возможность выйти из общины на “отруба” и хутора, чем и воспользовалось 2 млн. хозяев. Для местностей, где остро стоял аграрный вопрос, была начата переселенческая политика – на просторы Сибири, Казахстана, Дальнего Востока. Желающим получить там землю прощались недоимки, выдавались беспроцентные ссуды, обеспечивалась перевозка за государственный счет, они на 5 лет освобождались от налогов. В рамках этой кампании переселилось 3 млн. крестьян – а это, в свою очередь, способствовало освоению богатых окраинных регионов.
Впрочем, заслуги Столыпина являются сейчас общепризнанными, и, например, Оксфордская энциклопедия вообще называет его “последним компетентным государственным деятелем Российской империи”. Что также является совершенно несправедливым утверждением и позволяет усомниться в компетентности авторов. Достаточно взять такого блестящего министра иностранных дел, как Сазонов. Или Коковцова, талантливого финансиста и экономиста, занявшего пост премьера после убийства Столыпина. Как раз при нем страна достигла своего наивысшего расцвета. Если в 1905 г. она оказалась в момент кризиса с пустой казной, то при Коковцове не только рассчиталась со старыми долгами, но и смогла создать солидный золотовалютный резерв. Настолько солидный, что хватило на Мировую войну и еще осталось.
В политическом отношении Россия давно уже не являлась абсолютной монархией. Царь еще в 1864 г. ограничил свою власть введением Судебного Устава. И с этого времени Закон стоял выше воли самодержца. Тогда же стало внедряться земское демократическое самоуправление, в чью компетенцию входили вопросы благоустройства, здравоохранения, образования, социального обеспечения. А Манифест от 17.10.1905 г. и реформы 1907 г. установили в стране режим конституционной парламентской монархии. Поэтому граждане России имели примерно тот же объем прав и свобод, что в других великих державах. Но только сравнивать надо не с нынешним Западом, как это, увы, часто делается, а с Западом начала ХХ в. Да, избирательное право было еще не всеобщим – но всеобщим оно в то время не было ни в Англии, ни в США, ни во Франции, везде ограничиваясь системами цензов, социальными, имущественными, половыми, национальными и т.п. барьерами.
Что касается свободы политических партий, то в Думе были представлены даже большевики и эсеры. Запрещена была только экстремистская и террористическая деятельность. Но ведь это вполне нормальное явление. Для сравнения, в других странах под “антигосударственными” или “антиобщественными” понимались деяния очень широкого спектра. Скажем, подавление вооруженной силой не только демонстраций, а даже забастовок широко применялось и во Франции, и в Германии, и в Италии, и в Швейцарии. В России к таким выступлениям относились, пожалуй, намного терпимее – в Швейцарии и Германии забастовщиков без разговоров угощали пулями, а во Франции в 1910 г. бастующих железнодорожников принудительно поверстали в солдаты. Существовала в России и свобода слова. Предварительная цензура была отменена. Осталась лишь карательная – возможность наложения штрафов или закрытия изданий за те или иные публикации, но и это в начале века практиковалось везде. Безграничной и бесконтрольной свободы тогда не существовало – регулировались и вопросы “общественного порядка”, и нравственности. А уж за антиконституционные публикации и призывы к противоправным действиям авторы и издатели крепко поплатились бы в любом государстве.
Из изложенного вытекает естественный вопрос – каких же в таком случае “свобод” еще не хватало русским либералам, и почему Дума находилась в вечной оппозиции к верховной и исполнительной власти? А она просто добивалась другой формы государственности. Чтобы правительство формировалось парламентским большинством и было ответственно перед парламентом. Хотя подобная структура власти и сейчас принята далеко не везде – она существует в Англии, а в США и Франции – нет. Но русских либералов интересовал только такой вариант. Чтобы самим получить возможность дорваться до власти. И их очень обижало, что при формировании очередных кабинетов царь предпочитает выбирать администраторов-профессионалов, а не думских болтунов. Ну и конечно же, играли роль все те же комплексы русского западничества, согласно которым свободы, полученные от царя, были как бы и не настоящими, были вообще “не свободами”, раз они дарованы сверху. Поэтому воспринимать возню либеральной оппозиции как борьбу демократии против остатков абсолютизма глубоко неверно. Взять, скажем, вопрос – кто мешал Столыпину при проведении его вполне либеральных аграрных реформ? Реакционеры-черносотенцы? Вот уж нет. Дума! А кто так и не дал Столыпину ввести земства в западных губерниях? Опять Дума! Только лишь из-за того, что инициатива исходила “сверху”. То есть, борьба-то шла не за демократию, а за власть – со стороны тех, кто ее не имел, но хотел иметь. Но особенностью русской истории как раз и стал тот фактор, что наши западники постоянно апеллировали к западному “общественному мнению” и почти всегда находили там понимание.
Если же говорить о царских “бюрократических” методах управления, то стоит указать, что такой аппарат был одним из самых дешевых и эффективных в мире. На всю Россию насчитывалось лишь 250 тыс. государственных чиновников. И прекрасно справлялись, потому что являлись весьма квалифицированными профессионалами, а не выборными случайными лицами, озабоченными в большей степени вопросами собственных рейтингов. Конечно, российская система правления тоже имела свои недостатки – протекции, интриги, придворные влияния, коррупция. Скажем, весной 1914 г. “подкопали” премьера Корковцова, и на его место был назначен И.Л. Горемыкин. Но и преувеличивать значение подобных “минусов” не стоит. Они не превышали аналогичных явлений в западных странах, а порой были и поменьше. Ведь нетрудно понять, что как раз при “партийной” схеме формирования власти возможности для протекций и коррупции создаются более благоприятные. А в России окончательное решение о назначениях принимал царь – человек, свободный от узкопартийных интересов и (теоретически) беспристрастный. Значительные перемены в жизни страны порождали и побочные явления. Так, оказались ослабленными традиционные патриархальные устои российской государственной морали: “Вера – Царь – Отечество”. А в некоем обновленном виде эти устои закрепиться еще не успели, что и определяло внутриполитическую неустойчивость. Развитие предпринимательства, реформы в деревне вели к усилению частнособственнической системы ценностей, что также укрепляло позиции либерализма. А резкое увеличение числа рабочих, вырванных из прежней деревенской среды обитания, создавало базу и для социалистических учений, и для роста преступности.
Войны Россия не хотела, предпочитая сосредоточиться на внутреннем укреплении. И как было показано, царь неоднократно шел на уступки даже в ущерб геополитическим интересам. Правда, в стране были сильны франкофильские и панславистские настроения. Первые – среди интеллигенции. Вся культурная жизнь традиционно связывалась с Парижем, русская аристократия вообще чувствовала там себя “как дома”. А заступиться за “братьев-славян” считалось святым долгом для большинства граждан. Как же “своих”-то в беде бросить? Не по-русски, не по-христиански получается. И на Первую Балканскую многие поехали добровольцами, в болгарской армии сражался отряд русских летчиков, другие воевали в сербских частях. Но несмотря ни на какое франкофильство и панславизм, к перспективам войны с Германией где-то до 1910-11 гг. Росия относилась вообще отрицательно и всерьез такого варианта не рассматривала. Лишь после повторения кризисов, когда стало ясно, что никакие уступки налаживанию отношений не помогают, царь и правительство постепенно и весьма неохотно стали приходить к пониманию, что воевать все-таки придется. И между прочим, об отношении русских к войне свидетельствует и такой красноречивый факт – Дума с большим скрипом отпускала средства на вооружения, предпочитая направлять их на экономические и социальные нужды. Но даже те ассигнования, которые были выделены, в значительной доле оставались неистраченными. К наращиванию вооружений Россия в итоге тоже приступила, но позже других держав, когда от этого уже некуда было деться. В 1912 г. была принята судостроительная программа, но куда более скромная, чем у немцев – так, на Балтике предполагалось иметь 4 дредноута и 4 линейных крейсера, что было достаточно только для обороны. А в марте 1914 г. Дума приняла большую военную программу, предусматривающую увеличение армии и модернизацию вооружений, в результате чего российские вооруженные силы должны были догнать и перегнать германские. Завершение обеих программ было рассчитано к 1917 г.
Кроме России, была еще одна великая держава, не желавшая войны. Англия. По крайней мере, она не желала своего участия в войне. Однако лишь при условии, что сохранит свое господствующее положение в мире. Правда, когда мы строим рассуждения о психологии колониальной империи, необходимо учитывать, что в начале ХХ в. на Западе считались общепризнанными теории европоцентризма – причем европоцентризма с вполне конкретными практическими выводами. Есть народы “развитые”, и есть “дикари”. То есть, самим Богом (или, как в теориях социал-дарвинизма – “естественным отбором”) среди людей заложено неравенство. А значит, миссия “белого человека”, данная ему свыше – управлять “дикарями”, взамен чего те получают основы “цивилизации”. Ну а англичане, сумевшие создать самую обширную империю оказывались, соответственно, в роли самого энергичного и героического авангарда цивилизованного человечества, а их выгоды и доходы выглядели наградой за труды и заслуги. Вся Британия была воспитана на колониальных мифах, на легендах о борьбе с “коварными туземцами”, на произведениях Киплинга и озвученном им тезисе о долге англичан “нести бремя белого человека”, распространяя “свет культуры и цивилизации” в самых “диких” уголках земного шара. Идея империи, созданной трудами многих поколений, понималась как сверхзадача – эта империя однозначно увязывалась с честью, благополучием и самим существованием Англии. Министр колоний Дж. Чемберлен говорил: “Британская нация – величайшая из правящих наций, какие когда-либо видел свет”. А основатель организации бойскаутов, ветеран Англо-бурской войны Р. Баден-Пауэл поучал своих воспитанников: “Мы должны быть кирпичиками в стене великого предприятия – Британской империи … Мы должны сомкнуть плечо к плечу, если еще хотим сохранить наше теперешнее положение среди наций”.
Но к началу ХХ в. многие британские политики уже начали осознавать, что “бремя белого человека” становится тяжеловатым, и дальнейшее расширение Британской империи уменьшает ее устойчивость. Она стала предоставлять права доминионов тем колониям, где население тоже состояло из “белых людей” – Канаде, Новой Зеландии, Австралии, Южной Африке. На тех или иных направлениях Англия соглашалась теперь ограничить свои захваты, лишь бы удержать достигнутое – так появилась возможность договориться о разделе сфер влияния с Францией и Россией. Хотя подобные альянсы были еще неустойчивыми, сильна была инерция прошлого противостояния. Так, постоянный подсекретарь МИД А. Николсон в 1913 г. говорил: “Для меня это такой кошмар, что я должен почти любой ценой поддерживать дружбу с Россией!” И в политике происходили колебания туда-сюда. Как раз в эти годы стала возрастать роль нефтяных ресурсов – строились дредноуты с турбинными двигателями, развивалось автомобилестроение, авиастроение, химическая промышленность. И англичане в 1913 г. выиграли контрольные пакеты акций на разработку месторождений, открытых в Ираке и Иране. После чего Британия стала требовать пересмотра соглашения с Россией о разделе сфер влияния в Персии, подняла вопрос о выводе из Ирана русских отрядов. И пошла на сотрудничество с немцами, вступив в пай для строительства Багдадской дороги. Но за это предлагая повернуть ее на юг, к Персидскому заливу. В принципе, это были обычные для англичан игры – без сомнения, они надеялись со временем прибрать Багдадскую дорогу под свой контроль, как получилось с Суэцким каналом, построенным французами.
Но вот то, что Германия все настойчивее выступала в претензиями на мировое господство – это уже было гораздо серьезнее. Ее промышленность развивалась куда более динамично, и темпы среднегодового прироста продукции заметно опережали британские: по добыче угля в 3 раза, по выплавке чугуна в 8, по выплавке стали в 4. Немецкая продукция текстильной промышлености и машиностроения вторгалась на традиционные британские рынки и оказывалась более конкурентоспособной. Однако даже не это оказывалось главным. Главным было господство на морях – ведь именно океаны связывали между собой различные части Британской империи. И англичане хорошо помнили, как вырвали мировое господство у Испании именно тем, что подорвали ее морское могущество. После чего Испания быстро растеряла все владения и превратилась в третьесортную нищую страну, то и дело регулируемую иностранцами.
Поэтому наращивание германского флота уже выходило за рамки обычного соперничества и считалось англичанами жизненной угрозой. И Британия фактически до последнего лавировала , выражая готовность договориться – но лишь с условием сохранения существующего соотношения сил. В начале 1914 г. она снова закидывала удочки насчет замораживания гонки флотов. Однако германский МИД ответил британскому послу, что “Германия не поддерживает эту идею”. А такое упорство было красноречивым, все сильнее убеждая англичан в вероятности войны. Которую, разумеется, лучше вести с сильными союзниками, чем в одиночку. В 1914 г. Лондон откликнулся на предложение Петербурга начать переговоры о заключении военно-морского соглашения, хотя все равно предпочел бы остаться в стороне от конфликта и от обязательств опять уклонялся. Когда начались эти переговоры, Грей говорил Пуанкаре: “Русские ресурсы настолько велики, что в конечном итоге Германия будет истощена даже без помощи Англии”. Впрочем, главу британского МИД отчасти можно было понять – в этот период у англичан был своих забот полон рот. Назревала гражданская война в Ирландии. Причем и католики, и протестанты закупали оружие в Германии, делавшей невинную физиономию честного продавца, интересующегося лишь прибылью. А продавала она немало – скажем, в январе 1914 г. Ольстер приобрел в Гамбурге 30 тыс. винтовок.
Во Франции отношение к войне было сложнее. Прежнюю свою “наполеоновскую” агрессивность она все же растеряла, наученная разгромом Франко-прусской. Но и особым миролюбием не отличалась. Например, в 1891 г. Э. Золя писал: “Мы должны есть, нас поедают, для того, чтобы мир мог жить. Только воинственные нации процветают. Как только нация разоружается, она погибает. Война – это школа дисципины, жертвенности и отваги”. Правда, существовали и другие тенденции. Как уже отмечалось, Франция была очень богатой страной, финансовым и культурным “центром” тогдашнего мира. И рисковать достигнутым уровнем благополучия ей тоже не хотелось. Но с другой стороны, как раз достигнутый уровень благополучия и авторитета делали более обидным “пятно национального позора”, которое до сих пор казалось не смытым. Тема Эльзаса и Лотарингии поднималась в каждой предвыборной кампании, на ней играли те или иные партии в борьбе за голоса избирателей. И самые воинственные политики, вроде Пуанкаре (кстати, уроженца Лотарингии) уже целенаправленно желали столкновения. В 1913 г. он был избран президентом.
Хотя надо помнить и о том, что германское откровенное усиление и участившиеся провокации Берлина создавали у французов ощущение жизни как бы под дамокловым мечом. И многим казалось, что будет действительно проще решить эту проблему одним махом. А что касается риска, то он, вроде, выглядел не таким уж большим. Представлялось, что главное – привести в движение “русского гиганта”, и немцам конец. Но вот активизировать русских и впрямь оказалось непросто, поэтому и досадовали в Париже, что не только марокканские, а даже и балканские кризисы не подтолкнули царя к решительным шагам. Однако в целом и французский спектр взглядов был далеко не однозначным. В Париже тоже хватало собственных внутренних проблем – там опять наступил период политических свистоплясок. С 1912 по 1914 г. сменилось 7 кабинетов и 6 премьеров. И если одни партии ратовали за войну, то другие урезали военные статьи расходов, а левые социалисты вообще обсуждали идею в случае войны начать всеобщую стачку против мобилизации. Поэтому префекты департаментов даже подготовили списки людей, которых надо арестовать в случае столкновения с немцами – чтобы не сорвали мобилизационных мероприятий. Точно так же, как русские и англичане, Франция делала попытки договориться с немцами, и в Берне была организована франко-германская межпарламентская конференция по вопросам разоружения и мирного урегулирования конфликтов. От французов прибыл 121 делегат, от немцев – всего 34. Что уже говорит о степени интереса к данным проблемам.
А германская угроза становилась все более очевидной и диктовала соответствующие меры. В ответ на наращивание германских вооруженных сил Франция в 1913 г. приняла закон об увеличении срока службы с 2 до 3 лет, что увеличило бы армию на 50%. Правда, для новых частей все равно не имелось оружия и снаряжения, так что проведение в жизнь этой реформы предполагалось поэтапное – по мере ухода в запас отслуживших и призыва следующих новобранцев. То есть, в течение 2-3 лет. Углублялось сотрудничество с Россей. Страны обменивались визитами государственных и военных руководителей, проводили совместные совещания генштабов. И в сентябре 1913 г. было достигнуто окончательное соглашение о взаимодействии на случай войны, по которому Франция изъявляла готовность действовать на 11-й день мобилизации, а Россия – после 15-ти. А в ноябре французы предоставили союзнице крупный заем на строительство железных дорог в Западном крае, что ускорило бы выдвижение к границам и развертывание русских частей.
Особо надо остановиться на такой российской союзнице, как Сербия. Здесь в политике боролись две линии. Одну представлял король Петр и премьер-министр Пашич. Петр был прочно связан с Францией и Россией, окончил Сен-Сирскую академию, сражался под Седаном в составе французской армии, а оба его сына долгое время жили и учились в Петербурге, да и к власти он пришел в 1903 г. благодаря пророссийскому военному перевороту, свергшему династию Обреновичей, начавших сближение с Австрией. Петр провел в стране либеральные реформы, значительную власть предоставил Скупщине (парламенту). И он, и Пашич видели будущее своей страны в мирном (или относительно мирном) развитии при политической и экономической поддержке обеих могущественных покровительниц. И Франция вложила значительные капиталы в хозяйство страны, ее банки и вооружение.
Но существовала и “вторая власть” – те радикальные офицеры, которые организовали переворот в пользу Петра и, естественно, заняли высокие посты в армии. Они тоже были настроены пророссийски, но рассматривали панславянские лозунги лишь как средство для достижения узконациональных целей – создания Великой Сербии, включающей территории всех южных славян: Хорватию, Македонию, Боснию, Герцоговину, Словению. Душой этой группировки являлся полковник Драгутин Дмитрович по кличке “Пчела”, создавший тайную организацию “Черная рука”, в уставе которой было сказано, что она “предпочитает руволюционные действия культурным”. После переворота Дмитрович занял должность начальника сербской разведки и превратил свое ведомство в центр нового заговора. Примкнувшие к нему военные и политики хорошо понимали, что мирным путем достичь создания “Великой Сербии” никак не получится. А следовательно, нужна война. Такая, чтобы вовлечь в нее и Россию. Одна из газет, контролируемых Дмитровичем, в 1912 г. писала: “Война между Сербией и Австро-Венгрией неизбежна. Если Сербия желает жить по чести, она может сделать это только через войну. Это война наших традиций и нашей культуры. Эта война происходит из долга нашего народа, который не позволит себе раствориться. Эта война должна принести настоящую свободу Сербии, южным славянам, балканским народам. Весь наш народ должен подняться, чтобы отразить нападение этих чужеземцев с севера”.
В различных балканских странах “Черная рука” создала сеть дочерних террористических и националистических организаций – “Млада Босна”, “Народна Одбрана” и т.п. с целью дестабилизировать обстановку и привести к войне. Причем в этих целях сербские радикалы смыкались и с самыми крайними революционерами – марксистами, социалистами, анархистами. А успехи в Балканских войнах вскружили сербам головы, в стране чрезвычайно повысился престиж военных. И радикалы стали брать верх над “умеренными”. Делались попытки отстранить премьера Пашича, но он удерживался на своем посту благодаря заступничеству России. В июне 1914 г. в Белграде произошел очередной правительственный кризис. Не сумев свалить Пашича, радикалы вынудили фактически уйти от власти престарелого Петра, и принцем-регентом был назначен их ставленник Александр.
РОССИЯ И ЕЕ ВРАГИ
А теперь стоит поподробнее взглянуть и на страны противоположного лагеря. Потому что именно это, к сожалению, оказывается “за кадром” большинства исследований о Мировой войне, что и мешает понять ее настоящую суть. “Добрая старая Германия” являлась не только передовым промышленным, но уже в те времена сильно идеологизированным государством. Ее облик, внутренний дух и политика определялись тремя взаимосвязанными составляющими – пангерманизмом, культом кайзера и культом армии. Пангерманизм, как уже отмечалось, изначально был выражением тяги к объединению раздробленной Германии. Но это объединение произошло под гром пушек, поэтому путь войны стали считать вполне нормальным для дальнейшего укрепления своего положения в мире. А пангерманизм по сути перенял идеи социал-дарвинизма, но довел их до “логического” завершения. Если англичане и французы останавливались на превосходстве “цивилизованных народов” над “дикарями”, то пангерманисты проводили градацию уже и внутри “цивилизованных народов”, делая вывод о превосходстве германской нации над остальными. Ведь она являлась самой образованной, самой дисциплинированной, самой деловой и самой развитой, раз смогла так легко одолеть противников и в короткий срок достичь столь впечатляющих успехов в экономике.
А раз так, то ей по праву принадлежит не просто “достойное”, а ведущее место в мире. Ну а война становилась всего-навсего аналогом естественного отбора в человеческой среде. Способом народа получить свое “место под солнцем”. Так, еще Гегель доказывал, что главная роль в мировом прогрессе принадлежит германцам (правда, допускал в компанию англосаксов). А профессор М. Вебер в конце XIX в. говорил в своих лекциях: “Мы должны осознать тот факт, что объединение Германии было юношеской шалостью, которую совершила нация в зрелом возрасте, и лучше это не было бы сделано из-за ее целей, если бы это было итогом, а не началом политики мирового господства Германии”. Конечно, идеи одного-двух теоретиков особого значения не имели бы – мало ли, что и кому придет в голову? Но дело в том, что подобные идеи приобрели в Германии общенациональный характер. Например, был очень популярен историк Г. Трейчке из Берлинского университета, проповедовавший, что “война – народный трибунал, через который получает всеобщее признание существующий баланс сил”. Он указывал, что Германия – это государство, “которое стало великим благодаря своей армии, отстоявшей его величие”, и дальнейшая ее задача – сокрушение “кольца враждебных государств”. Будущий министр иностранных дел Англии О. Чемберлен, посетивший лекцию этого ученого, писал: “Трейчке открыл мне новую сторону германского характера – ограниченность, высокомерие, нетерпимый прусский шовинизм”.
Возникали и пропагандировались планы “Великой Германии” или “Срединной Европы”, в которую должны были войти Австро-Венгрия, Балканы, Малая Азия, Прибалтика, “родственная” Скандинавия, Бельгия, Голландия, часть Франции. Все это соединялось с “Германской Центральной Африкой” – ее предполагалось образовать за счет присоединения португальских, бельгийских, французских, части британских колоний. Предусматривалось создание обширных владений в Китае, распространение влияния на Южную Америку – в противовес США. Одна за другой выходили книги идеологов пангерманизма: профессора Г. Дельбрюка – “Наследство Бисмарка”, генерала П. Рорбаха – “Немецкая идея в мире”, “Война и германская политика”, Т. фон Бернгарди – “Германия и следующая война”. А надо отметить, что в кайзеровской Германии подобного рода пропаганда могла быть только официальной. Массированное и легальное распространение идей, противоречащих взглядам государственной верхушки, в милитаризованной и очень дисциплинированной стране было просто невозможно. Содержимое таких изданий было весьма впечатляющим. Так, Дельбрюк доказывал, что от Северного и Балтийского морей до Персидского залива и Красного моря должен простираться будущий “район приложения немецких экономических сил”.
А книга Бернгарди, вышедшая в 1911 г., стала настоящим бестселлером и неоднократно переиздавалась огромными тиражами. Кстати, и сам он был лицом вполне официальным – возглавлял военно-исторический отдел германского Генштаба. Он писал: “Война является биологической необходимостью, это выполнение в среде человечества естественного закона, на котором покоятся все остальные законы природы, а именно закона борьбы за существование. Нации должны прогрессировать или загнивать. Германия в социально-политических аспектах стоит во главе всего культурного прогресса”, но “зажата в узких, неестественных границах”. Откуда вытекали следствия – не надо избегать войны, а наоборот, надо готовиться к ней, чтобы доказать свое право на существование в “естественном отборе”. Характерны даже названия глав “Право вести войну”, “Долг вести войну”, “Мировая держава или падение”…
А вот некоторые выдержки из его труда: “Мы должны обеспечить германской нации и германскому духу на всем земном шаре то высокое уважение, которое он заслуживает… и которого он был лишен до сих пор”. Каким способом? Разумеется, военным. “Мы должны сражаться за то, чего мы сейчас хотим достигнуть”, “завоевание, таким образом, становится законом необходимости”. А за что сражаться? Он и это указывал: “В штормах прошлого Германская империя претерпела отторжение от нее огромных территорий. Германия сегодня в географическом смысле – это только торс старых владений императоров. Большое число германских соотечествеников оказалось инкорпорированным в другие государства или превратилось в независимую национальность, как голландцы, которые в свете своего языка и национальных обычаев не могут отрицать своего германского первородства. У Германии украли ее естественные границы; даже исток и устье наиболее характерного германского потока, прославленного Рейна, оказались за пределами германской территории. На восточных границах, там, где мощь германской империи росла в столетиях войн против славян, владения Германии ныне находятся под угрозой. Волны славянства все ожесточеннее бьются о берег германизма”.