Сын за отца не отвечает» ( или все же отвечает)? 6 страница

26. См.: Общее языкознание. Библиографический указатель литературы. изданной в СССР с 1918 по 1962 гг. М., 1962. См. особенно с.З, где редактор протестует против «мнения, к сожалению распространенного среди наших лингвистов», что проблемы общей лингвистики в Советском Союзе игнори­ровались. Показательно и то, сколь скудное внимание уделено советским мыслителям в статье «Язык» (Философская энциклопедия: В 5 т. Т.5. М., 1970). О разочаровывающих результатах возрождения лингвистики см.: W.Girke, H.Janow, Sowjetische Soziolinguistik. Для сравнения см. неубедительные заве­рения в глубоком уважении к советской социолингвистике: Jan Prucha, Soviet Psycholinguistics (The Hague, 1972). P.42-43; а также рецензию на эту работу Дэвида Л. Олмстеда (David L. Olmstead) в журнале «Historiographia Linguistica». 1982, № 1/2. P.145-152.

27. Сталин И.В. Сочинения. Vol.3 (XVI). C.I 14-171.

28. Там же. С. 144.

29. См., в частности, протоколы двух важнейших «павловских сессий»:

Академия наук СССР. Научная сессия, посвященная проблемам физиологи­ческого учения академика И.П.Павлова, 28 июня - 4 июля 1950 г. М.. 1950;

Академия медицинских наук. Физиологическое учение академика И.П.Павло­ва в психиатрии и невропатологии; материалы заседания 11-15 октября 1951 г. М., 1951. См. также: David Joravsky, «The Mechanical Spirit: The Stahnist Marriage of Pavlov to Marx», Theory and Society, 4 (1977). P.457-477. [См. так­же David Joravsky, Russian Psychology: A Critical History (New York: Blackwell, 1989). - Прим. автора, 2000 г.].

30. См.: David Joravsky, «A Great Soviet Psychologist», New York Review of Books, May 16, 1974.

31. Фактическое признание такого скандального положения дел содержит­ся в статье «Сигнальные системы» (Философская энциклопедия. Т.5. С.5).

32. См.: Бухарин Н.И. О мировой революции, нашей стране, культуре и прочем. Ответ академику Павлову // Красная новь. 1924. № 1-2; данная рабо­та была переиздана большим тиражом как брошюра, а также как часть книги Н.И.Бухарина «Атака» (М., 1924). С.171-215.

33. См.: Выготский Л.С. Психологическаянаука // Общественные науки СССР. 1917-1927. М.. 1928. С.32 и далее.

34. См., в частности, статью П.К.Анохина, где автор открыто признает. что «наиболее уязвимым пунктом учения об условных рефлексах является его отрыв.от общеневрологической мировой мысли». - Анохин П.К. Анализ и синтез в творчестве академика И.П.Павлова//Под знаменем марксизма. 1936. № 9. С.78. Наиболее значительной попыткой примирить доктрину Павлова с современной нейрофизиологией является труд его польского ученика: Jerzy Konorski, Conditioned Reflexes and Neuron Organization (Cambridge, 1948).

35. Gregory Razran, Mind in Evolution (Boston, 1971).

36. Представление об антимарксистских лекциях и публикациях Павлова можно получить из упомянутых выше выступлений Бухарина. О том, как боль-щевики уговаривали Павлова осгаться в России, см.: Ленин В.И. Полное собр. соч. 4-е изд. Т.32. С.48; Т.44. С.325-326; Т.45. С.23.

37. См. об этом: Смирнов А.А. Развитие и современное состояние психо­логической науки в СССР. М., 1975. С.137 и далее; Петровский А.В. История советской психологии. М., 1967. С.61 и далее. Марксистскими эмиссарами были К.Н.Корнилов (1879-1957), роль которого в этих событиях отмечена в обеих работах, и А.Б.Залкинд (1888-1936), роль которого в советских иссле­дованиях умышленно игнорируют, поскольку он был осужден во время тер­рора 30-х годов. См. доклад Залкинда, опубликованный в газете «Правда» 10 января 1924 г. Сообщения современников об этих событиях см. в № 2 (19) журнала «Красная новь» за 1924 год и в работе Л.С.Выготского «Психологи­ческая наука». Главной жертвой показательных увольнений стал Г.И.Челпанов (1862-1936) - его сняли с поста директора основанного им Психологичес­кого института. Пост этот был отдан его бывшему ученику и новоявленному марксисту Корнилову.

38. Рамки данной статьи не позволяют мне привести здесь факты, под­тверждающие это утверждение. О генетическом родстве теории Выготского и гештальтпсихологии см.: Eckhardt Scheerer, «Gestalt Psychology in the Soviet Union: The Period of Enthusiasm», Psychological Research, 41 (1980). P.I 13-132. Рьяные декларации, что школа Выготского отличается от идей Пиаже неки­ми «культурно-историческими» акцентами, только подчеркивают пугливое стремление этой школы отказаться от культурно-исторических исследований как таковых. Первое (неубедительное) заявление о наличии существенных отличий от концепции Пиаже содержится в длинном предисловии Выготско­го к работе Ж.Пиаже «Речь и мышление ребенка» (М., 1932). Единственной значительной попыткой ученых школы Выготского заняться культурно-ис­торическими исследованиями была работа А.Р.Лурии «Об историческом раз­витии познавательных процессов» (М.. 1974), представлявшая собой отчет об исследовании разновидностей крестьянского менталитета, проведенном в 1931-1932 годах и запрещенном к публикации на протяжении 40 лет.

39. «Приглаженная» история психотехники дана в работе А.В.Петровско­го «История советской психологии» (М., 1967). С.266-292. «Неприглаженный» пример тех злобных нападок, которые уничтожили эту область психологии в 30-е годы. можно найти в журнале «За марксистско-ленинское естествозна­ние», 1931, № 2. С.34-84. Обзор работы, проведенной в данной области совет­скими учеными после снятия запрета, можно найти в исследовании: B.F.Lomov, «The Soviet View of Engineering Psychology». Human Factors, 1969. № 11. P.69-74; а также в статье Ломова, опубликованной в книге: Michael Cole and Maltzman, eds., Handbook of Contemporary Soviet Psychology (New York, 1969). Совсем недавно контроль над крупнейшими научными институтами перешел из рук последователей Выготского в руки Ломова. Я благодарю Джеймса Вертша за эту информацию, которая может означать, что в сфере советской психологии произошли важные изменения и политическая поддержка пере­шла к так называемой практической школе.

40. Академия общественных наук при ЦК КПСС. Кафедра научного ком­мунизма. Научное управление обществом. 1967. № 1. С.З. См. также: Linda Lubrano, Soviet Sociology of Science (Columbus, Ohio, 1976); Erik P. Hoffmann «The "Scientific Management" of Soviet Society», Problems of Communism, May-June 1977. P.59-67; Erik P. Hoffmann, «Soviet Views of "The Scientific-Technological Revolution"», World Politics, July 1978. P.615-644; Y.M.Rabkin, «"Naukovedenie": The Study of Scientific Research in the Soviet Union», Minerva 1977. № 1/76. P.61-78.

41. См.: Raymond Bauer, The New Man in Soviet Psyscology (Cambridge, Mass., 1952).

42. Об этой знаменитой мечте юного Маркса рассказано в его работе «Не­мецкая идеология». Обстоятельная критика психологической науки как иде­ологии отчуждения от этого романтического идеала человеческой натуры содержится в следующей работе: Райнов Т.И. Отчуждение действия // Вест­ник коммунистической академии. 1925-1926. № 13-15. О том, как произошел отказ от каких-либо серьезных попыток добиться слияния умственного и фи­зического труда в образовательном процессе, см: MedvedevR.A. Let History Judge. P.503-505.

43. Краткое изложение этих фактов содержится в статье Оскара Анвайле-ра: O.Anweiler and H.Ruffman, eds., Kulturpolitik der Sowjetunion (Stuttgart, 1973). P.34-39,120-123 и далее; Mervyn Matthews, Education in the Soviet Union:

Policies and Institutions Since Stalin (London, 1982). P.153-161. Важнейшее по­становление, принятое 20 августа 1969 г., приведено в сборнике: КПСС в ре­золюциях и решениях. Т.10. М., 1972. С.77-80. См. также: Катунцева Н.М. Опыт СССР по подготовке интеллигенции из рабочих и крестьян. М.. 1977;

George Avis, «Preparatory Divisions in Soviet Higher Education Establishment:

Ten Years of Radical Experiment» (эта неопубликованная работа была распро­странена на Втором всемирном конгрессе по советским и восточноевропейс­ким исследованиям в Гармише в 1980 г.); George Avis, «Social Class and Access to Full-time Higher Education in the Soviet Union», M.Sc. diss., University of Bradford. Bradford, England; а также T.A.Jones, «Higher Education and Social Stratification in the Soviet Union», Ph.D. diss., Princeton University, 1978. См. также: David S. Lane and Felicity O'Dell, The Soviet Industrial Worker: Social Class, Education and Control (London, 1978). P. 103-104.

44. См. James Bowen, Soviet Education: Anton Makarenko and the Years of Experiment (Madison, Wise.. 1962). О состоянии дел в сфере опросов обще­ственного мнения см.: M.Dewhirst and R.Farrell, eds., The Soviet Censorship (Metuchen, N.J., 1973). P.122-126. Произведение Макаренко см.: Макаренко А.С. Педагогическая поэма//Макаренко А.С. Сочинения: В 7 т. T.I. М., 1957.

45. Макаренко А.С. Педагогическая поэма. С. 128.

46. См.: Susan G. Solomon, The Soviet Agrarian Debate: A Controversy in Social Science, 1923-1929 (Boulder, Colorado, 1977).

47. Об исследованиях крестьянского менталитета, предпринятых в 1931-1932 гг. А.Р.Лурией и Л.С.Выготским, см.: ЛурияА.Р. Об историческом раз­витии познавательных процессов. М., 1974.

48. См. рассказ об этом событии в работе: David Joravsky, The Lysenko Affair. P.10-13, а также сноску на С.360.

49. Свидетельств этому так много, что привести здесь их все невозможно. Причем подобные упреки не были характерны исключительно для послеста-динского периода. Так, в недостаточной смелости специалистов упрекали уже в 30-е годы. См.: Joravsky, Soviet Marxism and Natural Science, 1917-1932. P.267.

50. Изобилие сообщений и исследований по этому вопросу как западных, так и советских авторов может даже привести в замешательство. Для начала укажем на такую работу с обширным справочным аппаратом: R.W.Judy, «The Economists», Skilling and Griffiths, eds., Interest Groups in Soviet Politics (Princeton, 1971). P.209-252. См. также: Michael Kaser, «Le debat sur Ie loi de la valeur... 1941-1953», Annuaire de 1'U.R.S.S. (Paris, 1965). P.555-569, где приведены доказатель­ства возрождения экономической науки в 1943-1948 гг. - процесса, который за­тем был прерван Сталиным и возобновился уже после его смерти. Дополни­тельные свидетельства того, как сложно протекал этот процесс во времена ста­линского правления и в последующий период, содержатся в работе: R.Campbell, «Marx, Kantorovich and Novozhilov, Stoimost' versus Reality», Slavic Review, 30, № 3 (October 1961). P.402-418. О самых последних тенденциях в данной области см.: Alee Nove et al., «L'economie sovietique et les economistes sovietiques». Revue d'etudes comparatives est ouest, 12, № 2 (1981). P.121-152.

51. Особого внимания заслуживает работа А.Д.Сперанского «Элементы построения теории медицины» (М., 1935), переведенная на английский язык как «A Basis for the Theory of Medicine» (New York, 1944). Обращает на себя внимание и крайне сдержанный тон посвященной Сперанскому статьи, опуб­ликованной в «Физиологическом журналеСССР» (1968. № 12. С.1488-1489).

52. Правда, 1 августа 1962 г.

53. В английском переводе вышеприведенной фразы из толстовской «Смер­ти Ивана Ильича» («What is the right thing?») слишком чувствуется морализи­рующий оттенок, отсутствующий в оригинале, тон которого - неприкрашен­ная метафизичность. В книге: Philippe Aries, The Hour of Our Death (New York, 1981) так же, как и в книге: Elizabeth Kubler-Ross, On Death and Dying (New York, 1969), делается попытка сблизить метафизическую боль Толстого с «гу­манистической» интерпретацией проблемы с позиций «медицинизации смер­ти». Толстой был бы резко против такого подхода.

54. Томас Грэдграйнд - персонаж книги Чарльза Диккенса «Тяжелые вре­мена», сатирическое изображение утилитарного философа того времени (Прим. ред. - М.Д.-Ф.].

55. Я позаимствовал это сравнение у Уоллеса Стивенса: Connoisseur of Chaos // Wallace Stevens, Collected Poems (New York, 1975). P.215-216. Диалек­тика Стивенса в соединении противоположностей достигает божественного спокойствия. Сталинистский менталитет граничит с истерией.

Стивен Коткин

ГОВОРИТЬ ПО-БОЛЬШЕВИСТСКИ

(из кн. «магнитная гора: сталинизм как цивилизация»)

«Магнитка учила нас строить. Магнитка учила нас жить».

Елена Джапаридзе, комсомолка [I].

Доставшие от анонимности барачной жизни, жители барака № 8 в Магнитогорске прикрепили рядом со входом вывеску со списком всех живущих в нем. В нем указывались их имена, отчества и фамилии, год рождения, место рождения, классовое происхождение, профессиональное занятие, членство в комсомоле или партии (или от­сутствие такового) и место работы. Как объяснял инициатор: «Когда был написан список, например, когда было написано, что Степанов, арматурщик, комсомолец, ударник, выполняет производственную про­грамму на столько-то процентов, работает на строительстве доменно­го цеха - сразу получается впечатление у незнакомого товарища - ка­кой состав людей здесь живет» [2]. Подобные акты самоидентифика­ции стали обычным явлением и охватили все общество.

При изучении рабочих царской России главной задачей было объяс­нить, как произошло, что «за период меньше чем 60 лет рабочие самой политически "отсталой" европейской страны превратились из малень­кого сегмента касты крепостных крестьян в самый революционный и сознательный в классовом отношении пролетариат в Европе» [З]. По отношению к советским рабочим можно поставить прямо противопо­ложный вопрос: как произошло, что за период меньше чем двадцать лет революционный пролетариат первого в Европе самопровозглашенного рабоче-крестьянского государства стал самым пассивным рабо­чим классом в Европе? Существенная часть ответа на этот вопрос, как и на вопрос о характере и могуществе сталинизма, содержится в этом простом листке бумаги, прикрепленном к магнитогорскому бараку.

Стало привычным, что в исследовании о жизни рабочего города значительное внимание уделяется формам самовыражения рабочих, по крайней мере в экстремальных ситуациях (например, во время за­бастовок и демонстраций), а также исследованию причин рабочих волнений. Но в Магнитогорске не было ни забастовок, ни восстаний, а все демонстрации сводились к организованному государством про­славлению режима и его руководства. Бросалось в глаза отсутствие в этом широко раскинувшемся городе металлургов организованного рабочего протеста.

Для советского режима и его защитников в этом не было ничего парадоксального. Отсутствие забастовок логически вытекало из за­явления, что власть принадлежит самим рабочим, и именно поэтому они с энтузиазмом приветствуют политику индустриализации, «их» политику. Сам массовый энтузиазм советских людей тех лет придает этому взгляду кажущееся правдоподобие. Действительно, если в со­ветской прессе тех времен и можно обнаружить разрозненные свиде­тельства о недовольстве рабочих, то, согласно официальным источ­никам, все проявления рабочей сознательности были в подавляющем большинстве направлены на поддержку status quo [4].

Несоветские авторы, не доверяя таким подвергнутым государствен­ной цензуре выражениям рабочей сознательности, первоначально выдвинули две версии причин кажущейся «пассивности» советского рабочего класса при Сталине. Согласно одному из них, монолитная организационная структура режима и политика репрессий исключа­ли любую возможность проявления независимости рабочих и тем бо­лее коллективных выступлений - аргумент, поддержанный свидетель­ствами многих выходцев из Советского Союза [5]. Согласно другой точке зрения, вполне совместимой с первой, отсутствие политической активности рабочих объяснялось дезинтеграцией рабочего класса в результате гражданской войны, а также так называемой «крестьянизацией» рабочей силы, которая началась с 1930-х годов, когда уцелев­ший пролетариат был «разбавлен» свежим пополнением. Сторонни­ки этой точки зрения отмечали характерную для новых пролетариев культурную отсталость, заставлявшую их мечтать о твердой руке царя-батюшки и не способствовавшую формированию у них склонности преследовать «собственные» классовые интересы [б], В противовес заверениям советских источников о гармонии между рабочим клас­сом и правящим режимом эти ученые предполагали, что объективно существовал антагонизм между ними, даже если преобладающее чис­ло доступных источников свидетельствовало о поддержке режима.

Как реакция на утверждение, что у режима и народа не было об­щих интересов, поднялась волна «ревизионистской» школы. Согла­шаясь с некоторыми из своих предшественников по вопросу о суще­ствовании широкой народной поддержки Сталина и его политики. ревизионисты оценивали такую поддержку не как показатель «незре­лой сознательности» «отсталого» пролетариата, а как выражение под­линных личных интересов, связанных с улучшением положения рабо­чих или с социальной мобильностью. Такой взгляд позволял не толь­ко признать факт отсутствия заметного социального протеста, но даже и предположить наличие в обществе истинного социального согласия [7]. Расхождение во взглядах в споре противных сторон едва ли могло бы быть более глубоким: либо недовольные рабочие, презирающие режим, либо довольные рабочие, аплодирующие ему («по незрелос­ти» или же «сознательно»). По-видимому, настало время подойти к рассмотрению данной проблемы под иным углом.

Не может быть сомнений в том, что режим носил репрессивный характер, что состав рабочего класса изменился за счет притока в его ряды миллионов крестьян, и что многие тысячи рабочих, в свою оче­редь, «выдвинулись», став руководителями и партийными работни­ками. Но пригодность всех этих концепций для понимания жизни и поведения рабочих ограничивается, по крайней мере, двумя причина­ми. Во-первых, данные категории почерпнуты из языка той самой эпо­хи, пониманию которой они должны были бы служить. Двигаясь от первичных источников к вторичным, поражаешься, до какой степени споры и категории того времени пронизывают «аналитические» ра­боты последующих лет. К примеру, историки берутся исследовать «кре-стьянизацию» рабочей силы в 1930-х годах именно потому, что влас­ти мыслили в рамках этого определения и собирали соответствующие данные. Для нас же тот факт, что значительное число крестьян вли­лось в ряды рабочего класса, должен быть важен не потому, что это предопределило их «отсталость» и даже не тем, что они были кресть­янами, а тем, что режим определил их как крестьян и относился к ним как к таковым.

Во-вторых, ограниченность существующих концепций проявляет­ся в том, что авторские оценки здесь колеблются вокруг двух проти­воположных полюсов - репрессий и энтузиазма. Историк может «де­монстрировать» то поддержку режима со стороны рабочих, обраща­ясь к официальным источникам, то существование рабочей оппози­ции, ссылаясь на источники, вышедшие из среды русской эмиграции. Но задумаемся - как мы можем выявить социальную поддержку? Ка­кие признаки позволяют засвидетельствовать ее существование? Является ли отсутствие организованного политического протеста при­знаком дезинтеграции общества или, напротив, признаком социаль­ной сплоченности, или же мы не можем утверждать ни того, ни друго­го? Разумно ли, изучая социальную поддержку властей, оперировать групповыми категориями, и если да, то по каким критериям следует выделять такие группы? По уровню доходов и социальному положе­нию? По уровню образования? Членству в партии? Классовой при­надлежности? Наконец, какова относительная ценность источников -официальных или же эмигрантских, - которые часто рисуют диамет­рально противоположные друг другу картины событий?

При наличии столь несовместимых точек зрения на положение ра­бочего класса при Сталине важный шаг вперед был сделан Дональ­дом Филтцером. Начав с того, на чем остановился Соломон Шварц (хотя и не указывая этого), Филтцер умело сочетал внимательное и глубокое изучение материалов советской прессы тех лет с новым, ис­черпывающе точным прочтением эмигрантских свидетельств, и про­демонстрировал при этом тонкое владение искусством парадокса и противоречия. Характеризуя сталинскую индустриализацию как экс­плуататорскую в марксистском смысле этого слова, он предположил, что рабочие должны были в таком случае осознать свои «классовые интересы» и воспротивиться отчуждению «прибавочной стоимости» со стороны зарождающейся элиты, или бюрократии. Но рабочие это­го не сделали.

В поисках объяснений этого парадокса Филтцер возродил к жизни прежнюю гипотезу о том, что старый рабочий класс был раздавлен индустриализацией: деполитизированный, он мог отныне предприни­мать лишь индивидуальные акции протеста, такие как смена работы и пьянство. Филтцер также утверждал, что хотя в стране и образовал­ся новый «рабочий класс», его представителям были не под силу кол­лективные выступления - пролетарии были поглощены, как и прежде, задачей личного выживания в трудных условиях постоянного дефи­цита, потогонной системы ударного труда, физического запугивания и публичного осмеяния. В то же самое время автор показал, что рабо­чие часто «сопротивлялись» новым трудовым порядкам, только не на коллективной основе. Он признавал важность самовыражения рабо­чих, проявлявшегося в различных сферах поведения (текучести кадров, «волынке»), а не считал такое поведение, как обычно, признаком Дезориентации и апатии. Но вместе с тем Филтцер не отнесся с доста­точной серьезностью к огромному массиву дошедших до нас выскаэываний современников, позволяющих реконструировать самоидентификацию рабочего и исходящих от самих рабочих или от представителей других социальных групп, включая власти [8]. В результате предложенный Филтцером анализ превращения рабочих в составную часть сталинской системы, хотя и остается лучшим по сей день, не был доведен до конца.

Подход, предлагаемый в данной работе, состоит в том, чтобы вы­явить преобладавшие в то время способы понимания и анализа про­блем труда, трудового процесса, рабочего. Отправной точкой для моего исследования станет реконструкция восприятия современника­ми следующих проблем: производительности труда, трудовой дисцип­лины и трудоспособности, социального происхождения и политичес­кой лояльности. Моей целью будет показать воздействие этих поня­тий на образ жизни рабочих и на понимание ими самих себя. Такие представления не могут быть сведены к «идеологии» - уместнее гово­рить о них как о динамично изменяющихся властных отношениях. Вот почему задача состоит в том, чтобы рассматривать эти понятия не с точки зрения их смысла и не как систему символов, но как вопрос маневра и контрманевра, короче говоря, как составную часть такти­ки повседневного выживания.

Социальные последствия специфической трактовки понятий «тру­да» и «рабочего» стали столь масштабными, поскольку эти понятия были тысячью нитей сплетены с введенными тогда приемами и метода­ми решения проблем идентичности. Эти приемы могли быть самыми разнообразными: от анкет до формальных оценок уровня профессио­нального мастерства (разрядов), от производственных норм и сдель­ных расценок до трудовых книжек и автобиографических откровений. Я обращаюсь к самим этим методам и к контексту ситуации, где они применялись, чтобы исследовать, каким образом обычные слова о тру­де и рабочем месте смогли стать детерминирующим фактором того, как понимали рабочих другие, и того, как рабочие понимали самих себя.